Ключевые слова

переводимость, непереводимость, язык, мышление, картина мира, языковое содержание, преодоление семантических расхождений, язык, речь, языковой контекст, ситуативный контекст, семантическое поле, текст, адекватность и эквивалентность перевода, функциональные параметры текста, функциональные доминанты исходного текста, безэквивалентная лексика.

Понятия ‘переводимость’ и ‘непереводимость’ интерпретируются в литературе по-разному. Иногда речь идёт о принципиальной возможности перевода с одного языка на другой. В других случаях имеется в виду возможность нахождения эквивалента языковой единицы исходного языка в языке перевода. И то, и другое понимание переводимости обусловлено в конечном счёте трактовкой таких ключевых понятий переводоведения, как ‘сущность перевода’, ‘эквивалентность’, ‘адекватность’ и некоторых других. Многое в решении проблемы переводимости зависит от толкования соотношения языковых и неязыковых аспектов перевода, того, какие требования предъявляются к переводу и какие нормативные критерии используются при его оценке.

В своей основе вопрос о возможности перевода является вопросом философским, методологическим, в значительной мере производным от трактовки проблемы соотношения языка и мышления.

Известна резко отрицательная позиция по вопросу о переводимости В.фон Гумбольдта, утверждавшим, что всякий перевод представляет собой попытку разрешить невыполнимую задачу. Невозможность перевода базируется на одном из важнейших постулатов В.фон Гумбольдта о языке как о форме выражения ‘духа народа’, об индивидуальном своеобразии языков, которое определяется духовным своеобразием народа, о несводимости языков друг к другу [Гумбольдт, 1985, 370, 379].

Дальнейшее развитие концепция В.фон Гумбольдта получает в неогумбольдтианском направлении. Так, в работах Л. Вайсгербера утверждается определяющая роль языка, который образует ‘промежуточный мир’, и именно сквозь него человек воспринимает действительность [Амирова и др., 1975]. Различное членение языкового содержания в специфичных для отдельных языков семантических полях, согласно Л. Вайсгерберу, свидетельствует о том, что каждый родной язык содержит ‘обязательный для данного языкового коллектива промежуточный мир’, формирующий его картину мира [ibid.].

По мнению В.Коллера, из этой концепции следует, что непереводимость обусловлена самой природой языка. Действительно, если исходить из того, что каждый конкретный язык содержит свою собственную картину мира, которая определяет восприятие действительности его носителями, то непереводимость приобретает статус общеязыковедческой аксиомы. В этом случае возникает неразрешимое противоречие, которое обусловлено тем, что по своей сути перевод переносит языковое содержание одного языка в языковое содержание другого, в то время как каждый из этих языков образует собственный духовный промежуточный мир, благодаря которому реальный мир человека становится доступным для понимания и коммуникации. И несмотря на то, что Л.Вайсгербер не даёт чёткого ответа на вопрос о том, насколько решающим является влияние языка на мышление, ясно, что в его концепции язык ‘присваивает’ себе те функции, которые в других гносеологических теориях отводятся мышлению. В.П. Чесноков отмечает, что философия неогумбольдтианства есть субъективно-идеалистическая философия позитивизма, которая основывается на метафизическом преувеличении языка в процессе познания [Чесноков, 1977, 25].

Тенденция к отождествлению языка и мышления приобретает ещё более ярко выраженный характер у Б. Уорфа – основоположника теории лингвистической относительности. Выводы сторонников этой концепции – о наличиии особого логического строя, отличного от логики индоевропейских народов, в мышлении носителей языков иного типа – являются результатом неразличения логических форм (i.e. логического строя мысли) и семантических форм (i.e. семантического строя) смыслового содержания предложений и иных языковых построений. Логический строй мысли, как отмечает В.П. Чесноков, один для всех людей, поскольку он вытекает из природы человеческого познания, обусловлен потребностями познавательной деятельности человека и в конечном счёте потребностями практики. Поэтому никакие особенности строя языков не могут изменить его [ibid., 56]. Именно эта общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, характеризующих язык вообще [Жаркова, 2003], составляют ту основу на которой возникает принципиальная возможность переводимости.

Семантические расхождения, которые действительно существуют между языками, не создают непреодолимый барьер для межъязыковой коммуникации, и в частности, для перевода. Нельзя не согласиться с В.П. Чесноковым в том, что выразительные возможности системы любого языка весьма ограничены. Но это не является препятствием для познавательной деятельности людей, так как познание, стимулируемое поставленными практикой задачами, осуществляется не на базе закреплённой системы языка, а на базе бесконечно многообразной, гибкой и подвижной речи, использующей средства языковой системы и обладающей безграничными возможностями комбинирования её единиц. В.П. Чесноков делает вывод, который имеет непосредственное отношение к проблеме переводимости: ‘Чем больше укрепляются связи между народами, чем больше нивелируются различия в их практической деятельности и условиях жизни, тем большее единство приобретают их познавательные интересы, тем большую роль начинает играть процесс преодоления семантических расхождений в речи’ [Чесноков, 1977, 47-50]. Речь обладает ещё одним мощным средством нейтрализации семантических расхождений – языковым и ситуативным контекстом, роль которого часто не принимается во внимание в неогумбольдтианских теориях [Ярцева, 1968, 44].

Факты, на которые указывают неогумбольдтианцы, как правило, касаются расхождений в роли и содержании грамматических категорий, в структуре лексико-семантических и других различий на уровне языковой системы. Но перевод, как уже неоднократно подчёркивалось, представляет собой одну из разновидностей речевой коммуникации, в ходе которой анализируются и порождаются речевые произведения – тексты. О преодолении семантических расхождений в процессе речевой деятельности будет подробно рассказано в лекциях, посвящённых семантическим аспектам перевода. Сейчас же мы укажем лишь на принципиальную возможность нейтрализации различий в тексте.

1 Отсутствие в языке перевода соответствующей грамматической формы иногда компенсируется введением в текст лексической единицы, передающей значение этой формы^: […] Это со мной бывает, точно ребёнок [Достоевский] – I am like that sometimes – just like a child. Здесь видовое значение многократности (‘бывает’) передаётся с помощью лексической единицы – наречия ‘sometimes’, и отсутствие в английском языке грамматической оппозиции совершенного vs несовершенного вида не служит препятствием для выражения соответствующих значений.

2 Семантическое пространство, которое охватывается единой грамматической формой в исходном языке (например, формой прошедшего времени), оказывается разделённым между разными формами языка перевода: форма прошедшего времени в русском – Past Indefinite – Present Perfect – в английском; минулий час – в українській мові – Past Indefinite – Present Perfect – в английском. Так, контекст, привносящий в высказывание значение результативности, актуальности в прошлом для настоящего, позволяет приравнивать форму прошедшего времени в русском языке / минулого часу в українській мові к Present Perfect.

Контекст, а иногда и микроконтекст словосочетания, позволяет преодолевать семантические расхождения, которые вызваны несовпадением структуры семантических полей, например, ЛСП эмоций страха, ЛСП звука, ЛСП цветообозначения и др., однако в переводе эта проблема относительно легко решается на основе минимального контекста: to chink – укр. дзвеніти; дзенькати; рус. – звенеть; звякать (о стаканах, монетах); blue – рус.: синий, голубой; укр.: блакитний, голубий, синій; blue sky – голубое небо, блакитне небо.

Постулату непереводимости противостоит постулат переводимости, который в уже цитированной работе В.Коллера сформулирован так: ‘Если в каждом языке всё то, что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, всё то, что выражено на одном языке, можно перевести на другой’ [Koller, 1983, 152]. Принципиальная возможность перевода настоятельно подтверждается практикой, в частности достижениями переводчиков в развитии культурных связей между народами. Однако А.Д.Швейцер отмечает, что абсолютизация принципа переводимости едва ли соответствует реальным фактам переводческой деятельности, которая, как уже отмечалось, нередко влечёт за собой известные компромиссы, потери, неизбежные в свете тех противоречивых задач, которые должен решать переводчик. Проблема переводимости должна рассматриваться конкретно, с учётом того, идёт ли речь о тех или иных элементах текста или же о тексте в целом. Необходимо также различать, с одной стороны – возможность соответствия критериям адекватности, а с другой – возможность выполнения требований эквивалентности.

Функциональные параметры текста далеко не равнозначны с точки зрения потенциальной возможности их передачи в переводе. Об этом пишет О.Каде, который считает, что любые тексты исходного языка могут замещаться текстами перевода при сохранении неизменным ‘рационального информационного содержания’ [Kade, 1971]. Что же касается передачи других элементов содержания (экспрессивно- эмоциональной нагрузки, художественно-эстетической ценности, прагматической нагрузки, обусловленной языковыми особенностями данного речевого коллектива, коннотативных аспектов значения), то вопрос об их передаче требует , по мнению О.Каде, дальнейших исследований [ibid., 26].

Референтная / денотативная функция, которую имеет в виду О.Каде, когда говорит о передаче ‘рационального информационного содержания’, сравнительно легко поддаётся передаче на другой текст, особенно в тех текстах, которые ориентированы главным образом на эту функцию. Передача же других функциональных параметров текста нередко связана со значительными трудностями. В качестве ограниченной переводимости нередко приводятся проблемы, возникающие в связи с передачей металингвистической функции [Швейцер, 1988, 103].

Передача металингвистической функции тесно связана с социальной оценкой речи, с противопоставлением её престижных форм формам нестандартным. А.В. Фёдоров считает действительно непереводимыми отдельные элементы исходного языка, которые представляют собой отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению именно к этому языку – в основном это диалектизмы и те лексические единицы социальных жаргонов, которые имеют ярко выраженную местную окраску [Фёдоров, 1983].

Если локальный компонент диалектной речи непереводим, то в определённой степени это компенсируется передачей её социального компонента. Обычно это достигается с помощью просторечия и сниженной разговорной речи. Этот приём рассмотрен в лекциях, посвящённых прагматическим аспектам перевода, в связи с проблемой передачи речевых характеристик персонажа. Сейчас же мы отметим, что в таких случаях можно говорить о переводимости не на уровне полной эквивалентности, т.к. перевод явно не отвечает требованиям исчерпывающей передачи коммуникативного эффекта исходного текста, а на уровне адекватности – когда перевод оптимально соответствует требованиям коммуникативной ситуации.

Особые трудности вызывает передача в переводе варваризмов – иноязычных элементов, не получивших ‘прав гражданства’ в языке-рецепторе. В.Г. Гак дал интересный анализ передачи латинизмов в переводе романа Ф.Рабле ‘Гаргантюа и Пантагрюэль’ видным переводчиком Н.Любимовым.^ Один из персонажей, лимузинец, говорит на своеобразном языке, в котором латинские слова ‘введены’ во французскую грамматику – к латинским корням прибавляются французские окончания и форманты, например: libentissime → libentissiment, к превосходной степени латинского наречия прибавлен французский суффикс, при помощи которого во французском языке образуются наречия. В.Г. Гак отмечает огромную изобретательность переводчика в воспроизведении ‘латинщины’ оригинала. Иногда в тексте перевода используются слова в русском грамматическом обличье, но такие образования обычно воспринимаются как ‘учёная иностранщина’ [Швейцер, 1988], а не как специфическая латинизированная лексика. Поэтому переводчик использует обратный приём – добавляет латинские форманты к русским корням: ожидамус, обдираре, такум сякум. Такое решение переводчика соответствует существующей в русской литературе традиции стилизации под латынь. Однако коммуникативный эффект приёма, который использует Ф.Рабле, и приёма, к которому прибегает переводчик, неодинаков. У автора романа лимузинский школяр стремится говорить на ‘лучшем французском языке’, подделывается под речь парижан, наивно полагая, что его латинизированная речь отвечает нормам столичной речи. В переводе же создаётся впечатление, что этот школяр стремится латинизировать свою речь для большей учёности, толком и не зная латинского языка.

В.Г. Гак приходит к выводу, что проблема передачи варваризмов связана с такими объективными трудностями, что даже выдающиеся мастера перевода не могут решить её без некоторых потерь и сдвигов в передаче содержания. И не удивительно, что могут возникнуть сомнения не только в эквивалентности соответствующих элементов исходного и конечного текстов, но и в адекватности самого способа их передачи.

Уже говорилось о том, что на помощь переводчику приходит контекст, снимающий многозначность и уточняющий смысл языковых единиц. Именно поэтому значительным препятствием для перевода являются случаи, когда неоднозначность языкового выражения является, по определению Дж. Кэтфорда, функционально релевантной чертой текста [Catford, 1965, 94-105]. Иногда при передаче каламбура переводчик сознательно идёт ‘по линии наименьшего сопротивления’ [Швейцер, 1988], даже не пытаясь воссоздать в переводе одновременную реализацию разных значений слова. А.Д. Швейцер приводит пример из перевода ‘Ярмарки Тщеславия’, где переводчик перевёл восклицание Ребекки, прервавшей игру на рояле, чтобы бросить в камин записку от Родона Кроули, как ‘фальшивая нота’. В исходном же тексте реализуются два значения этого слова – ‘нота’ (муз.) и ‘записка’, и фраза одновременно означает и ‘фальшивая нота’ и ‘лживая записка’ [Швейцер, 1988, 106]. Наиболее удачные примеры передачи словесной игры свидетельствуют о том, что переводчик отказывается от невыполнимой задачи – найти семантический эквивалент данной ЛЕ, который к тому же и обнаруживал бы такую же однозначность смысловой структуры, что и исходная единица. Вместо этого используется семантический сдвиг, который, безусловно, связан с определёнными смысловыми потерями. Переводчик ‘взвешивает’ эти потери для того, чтобы определить, окупают ли они передачу функциональной доминанты текста – коммуникативного эффекта словесной игры [Галь, 1975, 148].

Когда речь идёт о переводимости таких сложнейших видов речевой деятельности, как словесная игра, которые в идеале требуют совмещения несовместимого – одновременной передачи ‘и буквы и духа’ текста, в ряде случаев приходится прибегать к компенсации. Если передача каламбура или другой словесной игры невозможна в одном фрагменте текста, то она может быть передана в другом его фрагменте. Здесь мы переходим от переводимости на уровне отдельного сегмента текста к переводимости на уровне текста в целом. Пример такой компенсации приводят С.Влахов и С. Флорин^, анализируя перевод Н. Демуровой повести-сказки Льюиса Кэрролла ‘Приключения Алисы в Стране Чудес’, в частности, передачу в переводе ‘корневой игры’ Л. Кэрролла. Этот приём основан на паронимии и вводится для компенсации своих ‘недоборов’. В подлиннике Л.Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам, а переводчица предпочитает в духе его стиля играть на детской этимологии: ‘Когда я буду герцогиней, у меня в кухне вовсе не будет перца… От перца начинают всем перечить… Алиса очень обрадовалась, что открыла новый закон.

- От уксуса – куксятся, - продолжала она задумчиво, - от горчицы – огорчаются, - от лука – лукавят, от вина – винятся, а от сдобы – добреют …

Из этого примера С.Влахов и С.Флорин делают вывод о том, что переводчик нередко переводит не тот оборот, который даёт автор, а создаёт игру слов, ‘близкую, напоминающую по тем или иным показателям авторский каламбур, но свою, создаваемую иногда на совсем другой основе и […] совсем другими средствами’ [Влахов и др., 1980, 301]. В таких случаях речь идёт о переводимости на уровне частичной эквивалентности, вместе с тем подобные переводы могут служить примером адекватности переводческого решения, которое можно охарактеризовать как оптимальное в данной коммуникативной ситуации.

На грани переводимости находятся и так называемые говорящие имена – имена собственные с более или менее уловимой внутренней формой. Среди них различают такие, которые: 1 – обычно не подлежат переводу, так как их назывная функция всё же преобладает над коммуникативной (т.е. план выражения ‘заслоняет план содержания’); 2 – подлежат переводу в зависимости от контекста, который может ‘высветлить’ их содержание; 3- требуют такого перевода или такой подстановки, при которых можно было бы воспринять как назывное, так и семантическое значение (каламбуры)’ [ibid., 216]. По мнению С.Влахова и С.Флорина, стремление во чтобы то ни стало осмысливать ‘говорящие имена’ вряд ли будет оправданным, если они не имеют подчёркнутой опоры в тексте. ‘Потери, конечно, будут: нередко весёлое, смешное создаёт атмосферу, но перевод или подстановка могут оказаться бóльшим из двух зол’ [ibid., 218].

Очевидно, потери, на которые идёт переводчик, когда отказывается иногда от ‘говорящих имён’, связаны со сложностью и противоречивостью решаемой им задачи. Транслитерация ‘говорящего имени’ сопряжена со смысловыми потерями. Перевод же порой ведёт к привнесению чуждого национального колорита. Так, например, по мнению А.Д. Швейцера, неоправданно англизированными представляются фамилии гоголевских персонажей в переводе В.Набокова: Тяпкин – Ляпкин- Slap-Dash, Земляника – Strawberry.

Таким образом, передача металингвистической функции влечёт за собой неизбежные потери. Принимая решение, переводчик должен определить те черты подлинника, которые соответствуют его функциональным доминантам и поэтому, должны быть сохранены; и те, которыми можно пожертвовать.

За гранью переводимого находятся иногда те ассоциации словесных образов, которые играют важную роль в языке художественной литературы (языковая непереводимость).

Наряду с языковой непереводимостью существует как особая категория ‘культурная непереводимость’. Речь идёт о культурных реалиях, идионимах, аналогах, которые не имеют точных соответствий в другой культуре. ЛЕ, которые служат для обозначения этих реалий, относятся к категории безэквивалентной лексики. Обычно переводчики, когда используют транслитерацию, транслируют данную ЛЕ в текст перевода, надеясь на уточняющую функцию контекстуального окружения, например, козак (исходный идионим-этимон в украинском языке) <=>Cossack (ксеноним в английском). В других случаях в качестве функционального аналога используется давно ассимилировавшаяся в языке-рецепторе ЛЕ, хотя в исходном языке эти ЛЕ соотносятся с разными референтами, например, яп. юката и кимоно.

Принципиальная возможность перевода не опровергается наличием отдельных трудностей, препятствующих межъязыковой коммуникации, неизбежностью отдельных потерь. Ведь переводимость имеет прочную основу – общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, общность познавательных интересов. Идея же абсолютной непереводимости связана с пониманием перевода как чисто языковой операции. Однако семантические расхождения между языками, на которые обычно ссылаются сторонники концепции непереводимости, преодолеваются в речи, на уровне которой совершается перевод, с помощью языкового и ситуативного контекстов.

Следует отметить, что наименьшее препятствие для переводимости возникает при передачи важнейших функций текста (речи), таких, как референтная / денотативная, непосредственно связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности. А наибольшие трудности связаны с передачей занимающих периферийное положение функциональных параметров текста, например, металингвистического. При этом труднопереводимые или непереводимые компоненты этих параметров нередко компенсируются с помощью других компонентов, например, непереводимый локальный компонент диалектной речи частично компенсируется передачей её социального компонента.

Так как именно контекст, который снимает неоднозначность языковой единицы, помогает переводчику преодолеть семантические расхождения между единицами и формами исходного языка и языка перевода, не случайно, что в наиболее ‘уязвимом’ положении переводчик оказывается тогда, когда неоднозначность языковой единицы оказывается функционально релевантной чертой исходного текста (например, при переводе каламбуров и других приёмов словесной игры). [Швейцер, 1988]. Чаще всего при этом используются смысловые сдвиги, которые влекут за собой определённые семантические потери, но в то же время дают возможность воспроизвести функциональную доминанту текста. Нередко переводчик использует приём компенсации: каламбур / др. приём словесной игры переносится из одного фрагмента текста в другой; вместо каламбура используется другой стилистический приём, который позволяет создать исходный коммуникативный эффект.

Различный характер преград на пути к переводимости, различные способы преодоления этих преград проявляются в самой сущности понятия ‘переводимость’, на его отношении к адекватности и эквивалентности. Из сказанного следует, что переводимость – понятие относительное, а не абсолютное. Необходимо различать переводимость на уровне какого-либо конкретного сегмента текста и переводимость на уровне текста в целом. Как полная эквивалентность представляет собой определённую идеализацию переводческой практики, так и полная переводимость является отнюдь не всегда достижимым идеалом. Частичные потери, жертвы, приносимые во имя главной коммуникативной цели, заставляют прибегать к переводу на уровне частичной эквивалентности, но при обязательном условии адекватности переводческого решения. Однако при этом необходимо иметь в виду, что принципиальная переводимость, которая допускает определённые потери, исходит из того, что эти потери касаются менее существенных, второстепенных элементов текста, и предполагает обязательное сохранение его главных элементов, его функциональных доминант. А.Д. Швейцер отмечает в этом один из ведущих принципов перевода [Швейцер, 1988, 112].