Ключевые слова

константность vs вариативность языковых единиц, экспонент вариативности, контекстуальный индикатор, функциональный аналог, тональность PA, прагматический аспект текста, прагматическая установка на адресата.

Ещё один важный аспект учёта установки на получателя – отражение в речи персонажей социально детерминированной вариативности языка – стратификационной, связанной с делением общества на социальные страты – слои, группы, etc., и ситуативной, связанной с меняющимися параметрами социальной ситуации.

Отрезки речи, которые нам предстоит проанализировать, представляют собой фрагменты художественного текста, i. e. в какой-то мере эта речь обработанная и стилизованная. Как правило, автор не воспроизводит натуралистически спонтанную речь с её многочисленными отклонениями от языковых и логических правил. Речевые характеристики, в которых выявляются стратификационная и ситуативная вариативность речи персонажей, обычно присутствуют в ней в виде отдельных маркеров (социальных, локальных, ролевых), которые характеризуют персонажи через особенности их языка. Сложность данной проблемы заключается в том, что эти маркеры приходится воссоздавать средствами другого языка, где сама система стратификационной и ситуативной дифференциации часто носит совершенно иной характер, чем в языке отправителя.

Одна из самых сложных задач – передача стратификационной вариативности, находящей своё выражение в локальных особенностях речи.

При передаче диалектной речи и просторечия широко используются различные компенсации приёмы, e. g.:

“[…] на гробе родительском ночью брат кисти литые, золотые обрезал… Они, дескать, эвона каких денег стоят. Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство” (Достоевский) – перевод: - That brother of mine cut off the tassels from my dad’s coffin at night; solid gold they was; cost a fortune, they does. Why, damn him, I could send him to Siberia for that, so help me, for it’s sacriledge, it is …

В переводе вместо русского диалектизма ‘эвона’ и просторечного ‘потому оно есть святотатство’ используются элементы общеанглийского (не маркированного локально) просторечия. При этом они появляются в тексте не обязательно в тех же моментах, где у Достоевского используются диалектно-просторечные элементы, так, фраза ‘они, дескать, эвона каких денег стоят’ переведена: ‘cost a fortune, they doеs’. Здесь просторечное ‘they doеs’ не входит, подобно ‘эвона’, в структуру адъективно-именной фразы (эвона каких денег), а добавляется в конце предложения.

В другом случае переводчик использует просторечный оборот ‘solid gold they was’ там, где у Достоевского употребляется нейтральное ‘кисти литые, золотые’.

Такая перестановка элементов стратификационных характеристик вполне возможна и допустима. Дело в том, что их функциональное предназначение - передача речевой характеристики данного персонажа. Отнесённость стратификационных характеристик к речи персонажа в целом, отсутствие привязанности к тому или иному элементу текста дают возможность переводчику относительно свободно маневрировать этими маркерами в тексте.

Более того, в ряде случаев в качестве экспонентов стратификационной вариативности в переводе избираются единицы совершенно иного уровня языковой структуры. Это происходит, например, в тех случаях, когда репрезентация диалектной речи в оригинале целиком и полностью опирается на фонетические характеристики, которые, естественно, не передаются в переводе:

‘Now then, Freddy: Look wh’y’ gowin, deah… theres menners f’yer! Te-oo branches o voylets trod into the mad… Ow, eez ye-ooa son, is e? Wal, fewd dan y’deooty bawmz a mather should, eed now batterm to sprawl a pore gel’s flahrzn than ran awy athaht pyin. Wil ye-oo py me f’them?’

‘Куда прёшь, Фредди? Возьми глаза в руки! А ещё образованный. Все фиалочки в грязь затоптал… А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали. Разве это дело, раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький. Теперь вот платите мамаша’.

В переводе центр тяжести стратификационной характеристики переносится на просторечно окрашенную лексику и фразеологию. В третьем действии ‘Пигмалиона’, когда Элиза уже прошла коррективный фонетичечский курс у профессора Хиггинса, ситуация меняется. Из её речи исчезают фонетические признаки кокни, но сохраняются некоторые лексические и грамматические признаки просторечия:

‘What become of her new straw hat that should have come to me? Somebody pinched it; and what I say is, them as pinched it done her in’.

‘А вот где её шляпа соломенная, новая, которая должна была мне достаться? Спёрли. Вот я и говорю, кто шляпу спёр, тот тётку укокошил’.

В оригинале на фоне безупречного произношения Элизы рельефно проступают такие просторечные черты, как сленгизмы to pinch – украсть, to do in – убить; просторечные грамматические формы: what become (вместо what has become/what become), them as pinched if done her in (вместо those who pinched it have done her in). Для передачи этих социально маркированных элементов речи переводчик использует просторечную лексику (спереть, укокошить), разговорные обороты (Вот я и говорю).

Иногда ради передачи важной речевой характеристики допускаются небольшие смысловые сдвиги: ‘She thought you was a copper’s nark, sir (B. Shaw) – Она думала, сэр, что вы шпик’. В английском сленге a copper’s nark – полицейский осведомитель, доносчик, а шпик – сыщик, полицейский шпион. В данном случае такой несущественный семантический сдвиг вполне оправдан, поскольку он передаёт важный элемент социальной характеристики персонажа.

К проблеме передачи речевых характеристик относится также передача в переводе речи иностранца. Определённую роль в изображении иностранной речи в переводе играют структурные возможности и традиции языка перевода, e. g.: “When did you get marrid’ Roger asked him.

‘Lasta month. Montha for last. You come the wedding?’

‘No’, said Rodger. ‘I didn’t come to the wedding’.

‘You missa something’, said Hayzooz. ‘You missa damn fine wedding, what a matta you no come?’ –

‘Когда это вы поженились?’ – спросил его Роджер.

‘Прошла месяц. Месяц, который до это. Вы приходил на свадьба?’

‘Нет’, сказал Роджер, - Я не приходил на свадьбу.

‘Вы много потерял’, сказал Хейсус. ‘Вы потерял весела свадьба. Почему так, вы не приходил?’

(E. Hemingway. “To Have or Have not’).

В оригинале речь кубинца изображается с помощью морфологических и синтаксических маркеров – lasta month missa, come the wedding. В переводе мы находим типичную для русского языка репрезентацию речи иностранца: нарушение правил морфологической связи между элементами синтаксических конструкций – прошла месяц, вы приходил на свадьба, вы много потерял; упрощение синтаксических конструкций – Почему так, вы не приходил?

Ещё одним аспектом стратификационной вариативности является вариативность, связанная с принадлежностью к различным профессиональным группам. Здесь основной проблемой является передача профессионализмов в речи персонажей:

‘А вы долго были в Чечне?’

‘Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою у Каменного брода, знаете?’ (М. Ю. Лермонтов) –

‘Where you long in Chechna?’

‘Quite a while – ten years garrisoning a fort with a company. Out Kamenny Brod way. Do you know the place?’

Глагол ‘стоять’ – иметь местопребывание, ‘жить’ сопровождается в Толковом Словаре Русского Языка под ред. Д. И. Ушакова пометой – устар. воен. В прошлом этот ЛСВ глагола ‘стоять’ был военным профессионализмом, е. g.: ‘Городок Б. очень повеселел, когда начал в нём стоять кавалерийский полк’ (Пушкин). В переводе также используется профессионализм – garrisoning.

Кроме социальных речевых характеристик существуют и индивидуальные характеристики, и их передача в их неповторимости является одной из важнейших проблем художественного перевода. В качестве примера можно привести тот витиеватый стиль, которым характеризуется речь одного из персонажей ‘Идиота’ Ф. М. Достоевского – генерала Иволгина, использующего помпезные, высокопарные, речевые штампы:

‘Всё это было для него совершенным сюрпризом, и бедный генерал был ‘решительно жертвой своей неумеренной веры в благородство сердца человеческого, говоря вообще’.

Для передачи этого пародийного стиля прежде всего необходимо найти столь же избитые штампы. Сохранение именно этой черты (i. e. насыщенности штампами) в данном случае оказалось важнее, чем скурпулёзное воспроизведение референциального смысла. Именно так поступил Д. Магаршак: “All that came as a great shock to him, and the poor general was “most decidedly the victim of his unbounded faith in human nature”.

Сторонники дословного перевода найдут здесь некоторые отступления от смысла оригинала. Действительно у Ф. М. Достоевского генерал верит в ‘благородство сердца человеческого’, а у Д. Магаршака – просто в ‘человеческую натуру’ (‘human nature’). Но достоинством ‘unbounded faith in human nature’ является то, что это – речевой штамп. Таким образом, переданной оказалась важнейшая функциональная характеристика текста.

Теперь перейдём к вопросу о передаче другого важного измерения вариативности речи – ситуативного. Одним из ключевых понятий, лежащих в основе ситуативной дифференциации, является понятие социальной речи. В процессе социальные взаимодействия человеку приходиться ‘проигрывать’ более или менее обширный репертуар социальных ролей и вступать в различные ролевые отношения (е. д. начальник – подчинённый, учитель – ученик, приятель – приятель, etc.). Смена ролей значительно меняет социальную ситуацию, которая характеризует отношения между коммуникантами, отражаясь при этом на выборе языковых средств, i. e. социолингвистических переменных [Швейцер, 1976; 81].

Когда мы рассматривали отношение между теорией перевода и социолингвистикой, мы затронули индикатор ролевых отношений – оппозицию русских личных местоимений ‘ты - вы’. Теперь рассмотрим её подробнее.

Многозначность и многомерность этой оппозиции не даёт возможности сформулировать жёсткие правила их передачи при переводе на язык, где подобная оппозиция отсутствует, cf:

“Я ведь думала, что ты там … у дяди!” –

“You see, darling? I thought you were at your uncle’s” – Публичное обращение Настасьи Филипповны к знакомому человеку на ‘ты’ (афиширование интимных отношений) передаётся путём интимного обращения darling. И далее эта форма обращения настойчиво повторяется.

Но в других случаях актуализируются другие семантические компоненты (СК) этой оппозиции, и переводчику приходится искать иных решений, например, использовать объяснительный (интерпретирующий) перевод:

– Парфён, может, я некстати, я ведь и уйду, - проговорил он наконец в смущении.

– Кстати! Кстати! – опомнился наконец Парфён. Они говорили друг другу ‘ты’ – I’m sorry, Parfyon, he said, at last, looking embarrassed; perhaps, I haven’t come at the right moment. I can go away, if you like.

– No, no! Parfyon cried recollecting himself.

– Do come in. I’m glad to see you. They spoke at each other like two old friends’. Последняя фраза раскрывает коннотацию ‘дружеского ты’ реализуемого в тексте. Вот ещё один пример употребления ‘ты’ в том же романе – это ассиметричное ты , которое используется по отношению к лицу, занимающему более низкое положение в социальной иерархии. Это не ‘дружеское ты’, предполагающее ответное обращение на ‘ты’ (i. e. не симметричное ‘ты’, а барское) начальственное ‘ты’, которое не допускает такого же обращения со стороны собеседника:

– Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучаться. Ну вот теперь шубу уронил, олух…

– Прогнать тебя надо. Ступай доложи…

– Ну вот теперь с шубой идёт! Шубу-то зачем несёшь? Ха-ха-ха! Да ты сумасшедший, что ли? (Ф. М. Достоевский)

– If you’re too lazy to mend the bell? You might at least wait in the hall when people knock. There? Now he’s gone and dropped my coat? The oaf!

• They ought to sack you! Go along and announce me.

• Well, now he’s taking my coat with him!

What are you carrying my coat for?

Ha-ha-ha! Why, you’re not mad, are you?

Эти реплики адресованы князю Мышкину, которого Настасья Филипповна принимает за лакея. В русском тексте мы находим и лексические маркеры ролевых отношений (олух, сумасшедший), грамматические маркеры (обращение в 3-ем лице ед. ч. – ‘шубу уронил’, ‘теперь с шубой идёт…’), но главным маркером здесь является ассиметричное ты. В переводе отражены должным образом лексические индикаторы (oaf, mad), обращение в 3-ем лице ед. ч. (now he’s gone and dropped my coat; now he’s taking my coat with him). Но главная роль здесь принадлежит приёмам, которые компенсируют обращение на ‘ты’. Эти приёмы носят скорее негативный характер: во всех приведённых репликах обращает на себя внимание ‘значительное отсутствие’ вежливых форм (please, would you mind, etc., вопросов типа ‘will you announce me’ etc.)

* примеры из лекций проф. А. Д. Швейцера

Немотивированный сменой ролевых отношений переход на ‘ты’ в русском языке может преследовать те же цели (унизить, оскорбить собеседника). Так, в одном из эпизодов романа Ф. М. Достоевского ‘Идиот’ Ганя, взбешённый попыткой князя Мышкина заступится перед ним за его сестру, кричит ему: ‘Да вечно, что ли, ты мне дорогу переступать будешь?’

В переводе используется добавление – грубое damn it: ‘deamn it… you’re not always going to stand in my way, are you?’

Иногда внезапный переход на ‘вы’ у людей, для которых нормой является обращение на ‘ты’, также представляет собой умышленное нарушение правил речевого поведения и несёт экспрессивную коннотацию:

–Из упрямства! Из упрямства! – вскричал Ганя. – Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Арнольдовна, угодно, хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне очень. – ‘Out of obstinacy’ cried Ganya. ‘You don’t get married out of obstinacy too! What are you snorting at me for? I don’t care a damn, sister dear! You can carry out you threat. I’m sick and tired of you.’

В сцене ссоры с сестрой Ганя внезапно переходит на ‘вы’ и на обращение по имени и отчеству, демонстрируя свою отчуждённость. В английском тексте для изображения перехода на ‘вы’ здесь используется компенсационный приём – помещённое в обычный контекст ласковое обращение sister dear приобретает иронический смысл.

От описанных случаев экспрессивного употребления индикаторов ролевых отношений следует отличать подлинную перемену ролевых отношений, которая происходит иногда в ходе одного и того же речевого акта по молчаливому согласию собеседников (пересмотр ролевых отношений). Например, в одном из эпизодов ‘Героя нашего времени’ Максим Максимович, делая официальный выговор младшему по чину Печорину, обращается к нему на ‘вы’, но тут же переходит на дружеский тон и в дальнейшем называют его на ‘ты’:

‘Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришёл? Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал: Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо?’ –

– Ensign! Sir! I said as severely as I could.

‘Don’t you realize that I’ve come to see you?

Здесь происходит пересмотр ролевых отношений: господин прапорщик и обращение на ‘вы’ сигнализирует об отношениях ‘начальник – подчинённый’. ‘Григорий Александрович’ и обращение на ‘ты’ – индикаторы отношений друзей. В английском переводе это передано следующим образом: здесь индикаторами официальных ролевых отношений являются обращения Ensign! и Sir! При переводе с языка, где эта оппозиция не выражена, на язык, где она должна быть обязательно представлена тем или иным членом, необходим всесторонний учёт языкового и внеязыкового контекста. Так, в переводе с английского на русский переводчик должен решить, что скрывается за недифференцированным английским you – вы (Вы) или ты.

О том, что это решение не всегда бывает достаточно обоснованным, свидетельствует следующий пример из перевода на русский ‘Американской трагедии’ Т. Драйзера: ‘And girls and women… calling to him gaily and loudly as the train moved out from one station to another:’

“Hello, Clyde! Hope to see you again soon. Don’t stay too long there”. – “И, бывало, что какая-нибудь женщина или девушка… громко и весело кричала вслед отходящему поезду: “Хэлло, Клайд! Мы ещё увидимся. Смотрите, не задерживайтесь там”.

В этом эпизоде описывается путь Клайда, которого везут из окружной тюрьмы в тюрьму штата. Собиравшиеся на платформе молодые женщины кричат ему ободряющие слова. Здесь ролевые отношения, возраст, статус коммуникантов подсказывают скорее выбор ‘ты’. Анализ контекста в таких случаях обычно сводится к поиску контекстуальных индикаторов, например, форм обращения, которые помогают выбрать соответствующее местоимение при переводе you на русский/украинский язык: “MISS JEMINA!” exclaimed Miss Pinkerton, in the largest capitals. “Are you in your senses? Replace the Dictionary in the closet and never venture to take such a liberty in the future”. – “Мисс Джемайна!” – воскликнула мисс Пинкертон (Выразительность этих слов требует их передачи прописными буквами)*. “Да вы в своём ли уме? Поставьте словарь в шкаф и впредь никогда не позволяйте себе подобных вольностей”. “Well, sister, it’s only two-and-ninepence and poor Becky will be miserable if she don’t get one”. – Но, сестрица, ведь всей книге цена два шиллинга девять пенсов, а для бедняжки Бекки это такая обида.

“Send Miss Sedley instantly to me”, said Miss Pinkerton (Thackeray). – “Пришлите ко мне сейчас же мисс Седли”, - сказала мисс Пинкертон.

Этот диалог показывает противоречивость контекстуальных индикаторов: речь идёт о сёстрах – мисс Пинкертон, содержательнице пансиона, и мисс Джемайне. Все языковые маркеры свидетельствуют о сугубо официальном характере ролевых отношений между родственницами, cf: обращение ‘мисс Джемайна’; официальный регистр реплик мисс Пинкертон ‘nevere venture to take such a liberty in the future’; ‘send Miss Sedley instantly to me’ и др. Всё это не оставляет сомнения в обоснованности решения переводчика в пользу местоимения ‘вы’.

Конечно, индикаторами ролевых отношений служат не только личные местоимения. Прежде всего существуют системы форм обращения, принятые в исходном языке и языке перевода и выполняющие аналогичную оппозициям местоимений функцию индикаторов ролевых отношений: Doolittle. Morning. Governor… I come about a very serious matter, Governor (B. Shaw). – Дулиттл. Доброе утро, хозяин… Я к вам по очень важному делу, хозяин. Здесь папаша Дулиттл, явившись в дом профессора Хиггинса, обращается к хозяину дома, называя его governor. В британском варианте английского языка (British English) governor – иронически-почтительное обращение к отцу, нанимателю,

начальнику [Chambers’s Twentieth – Century Dictionary]. Очевидно, для

* примечание переводчика

мусорщика Дулиттла обычным является ролевое отношение ‘рабочий –

наниматель’. В русском языке при таких ролевых отношениях функциональным аналогом ‘governor’ служит обращение ‘хозяин’, а в украинском – ‘хазяїн’ (i. e. ‘хазяїне’). Ещё один пример из пьесы Б. Шоу ‘Дом, где разбиваются сердца’, интересен тем, что в нём старая няня никак не может пересмотреть ролевых отношений, которые существовали когда-то между нею и её питомцами. И несмотря на полученный выговор от леди Эттеруорд, она упорно продолжает называть её ‘ducky’:

Lady Utterword. Nurse, will you please remember that I am Lady Utterword, and not Miss Addy, nor lovely, nor darling, nor dotty? Do you hear?

Nurse. Yes, ducky: all right. I’ll tell them to call you my lady. –

Леди Эттеруорд. Няня. Потрудитесь запомнить, что я леди Эттеруорд, а не мисс Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка.

Няня. Хорошо, душенька, я скажу всем, чтобы они называли вас миледи.

Конечно, каждая система обращения привязана к определённой культурно-исторической среде, и попытки переноса этих обращений в другую, ‘чужую’ среду далеко не всегда оказывались успешными, о чём подробно говорит А. Д. Швейцер, приводя очень интересные примеры [Швейцер, 1988, 167-168]. Так, в собрание переводческих анекдотов вошли обычные для английских переводчиков XIX века (в том числе и для известной переводчицы русской классической литературы на английский язык К. Гарнет) переводы старых русских обращений ‘батюшка’ и ‘матушка’ как Little Father и Little Mother. Некоторые буквализмы можно найти и в наше время. А. Д. Швейцер приводит пример отрывка из романа Э. Хэмингуэя ‘Иметь или не иметь’:

“Get out of here”, I told him. “You are poison to me”. “Brother, don’t I feel as bad about it as you do!” (E. Hemingway) cf: отрывок из перевода опытной переводчицы Е. Калашниковой:

“Убирайся вон, - сказал я ему. Смотреть на тебя противно. – Братишка, да разве я не огорчён так же, как и ты?”

Обращение ‘братишка’ привносит в текст романа чуждый ему, как отмечает А. Д. Швейцер, национально-исторический колорит, поскольку в сознании современного читателя, читающего этот роман на русском языке, оно ассоциируется с периодом гражданской войны. Этого смещения национально-исторической перспективы можно было бы избежать, используя такие эквиваленты для ‘brother’, как ‘дружище’, ‘приятель’ [Швейцер, 1988, 167].

Нельзя не согласиться с утверждением М. А. К. Хэллидея о том, скорее всего наиболее типичным стилистическим коррелятом ролевых отношений является ‘тональность’ [Halliday, 1979]. А. Д. Швейцер даёт подробный анализ примеров, убедительно подтверждающий высказывание М. А. К. Хэллидэя. В этих примерах тональность реализуется в виде какого-либо определённого тона – фамильярного, развязного, грубого, е. д.: приветствие адвоката Джеферсона ‘how’s tricks today?’ характеризуется дружески-фамильярным тоном и в переводе используется одно из традиционных средств передачи различных оттенков тональности – русское суффиксальное образование, cf: ‘как наши дела?’ – ‘как наши делишки?’. В другом примере тон высказывания – грубый, резкий: ‘Тьфу тебя! Кондрашка прошиб’. Здесь переводчику удалось передать тональность лишь частично: ‘Тьфу тебя!’ – Oh, to hell with you! ‘Кондрашка прошиб’ передано как ‘Died of a stroke’ – перевод семантически – вполне точный, но стилистически неадекватный. Ведь ‘кондрашка’ – это просторечно-фамильярный эквивалент литературного ‘апоплексический удар’. Это не значит , что именно такое словосочетание необходимо передать с соответствующей эмоционально-стилистической коннотацией, но можно было бы использовать один из компенсационных приёмов, e. g. had a stroke and kicked the bucket. А вот ролевые отношения собеседников, которые характеризуются развязно-фамильярным тоном: ‘by jove!.. a neat little filly’. В переводе для передачи этого тона используется междометие ‘чёрт возьми!’ и аффиксальные экспрессивные средства – ‘премилая’, ‘девчурка’ [см. подробнее: Швейцер, 1988, 168].

Пересмотр ролевых отношений, как правило, также находит своё выражение в тональности речевого акта. Так в пьесе Б. Шоу ‘Майор Барбара’ один из персонажей (Прайс) в присутствии девушки из армии спасения (Дженни) говорит с Питером Шерли, который только что прибыл в убежище Армии спасения, ханжеским тоном, подделываясь под стиль проповеди:

Poor old man! Cheer up, brother: you’ll find rest and appiness ere… - Несчастный старик! Возвеселись, брат: здесь ты обретёшь отдых, мир и счастье…

Как только Дженни выходит из комнаты, он тут же приходит на фамильярно- снисходительный тон завсегдатая ночлежки, который наставляет новичка:

Eere, buck up, daddy! She’s fetchin y’a thick slice a breadn treacle, an a mug a skyblue… - Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит кусок хлеба с патокой да воды с молоком…

Но лишь Дженни возвращается в ночлежку с едой, Прайс вновь переходит на прежний тон: There you are, brother. Ask a blessin an tuck that into you. – Ну, брат мой, помолись и принимайся за угощение.

Языковые рефлексы смены ролевых отношений чётко прослеживаются и в переводе, на который наш взгляд, передаёт эту смену тональности. Можно сказать, что тон проповедника, который вначале и в конце отрывка принимает Прайс, в переводе выражен даже более отчётливо, чем в оригинале, cf: (collog.) ‘cheer up’, ‘tuck that into you’ и ‘возвеселись’, ‘принимайся за угощение’. Стилистический контраст между эпизодами, на которые разделяется этот отрывок, чётко прослеживается при сопоставлении кореферентных выражений, е. д. : cheer up – возвеселись и buck up – встряхнись; brother – брат и daddy – папаша. Жаргонное ‘skyblue’ передаётся нейтральным ‘вода с молоком’. Но с точки зрения общей тональности отрывка это частично компенсируется разговорно-просторечным ‘притащит’ вместо нейтрального ‘принесёт’ (возможно здесь можно было бы пойти на определённые семантические жертвы и перевести ‘a mug a skyblue’ как ‘миска баланды’?).

Для реализации некоторых ролевых отношений весьма существенна обстановка, в которой происходит речевой акт.

Так, реализации роли судебного пристава необходима соответствующая обстановка – зал суда. Выполнение ролевых обязанностей предусматривает иногда произнесение ритуальных фраз, e. g.:

And then a voice: ‘Oyer! Oyer! All persons having business before the honorable Supreme Court of the State of New York, Country of Catarqui, draw near and have attention, The Court is now in session (Dreiser)’. – Слушайте, слушайте! Все лица, чьё дело назначено к слушанию в Верховном суде штата Нью-Йорк, округ Катарки, приблизитесь и будьте внимательны! Сессия суда открывается.

Здесь, по всей вероятности, требуется более традиционный функциональный аналог, английской фразы ‘the Court is now in session’. Очевидно, таким аналогом является ‘заседание суда объявляется открытым’.

Следует учесть, что ролевые отношения проявляются не только в диалогической речи персонажей в художественных текстах. Фактически ролевые отношения самым тесным образом связаны с дифференциацией языка в плане функциональных стилей и жанров. На это обращает внимание К. А. Долинин. Он отмечает, что функциональные стили – это не что иное, как обобщённые речевые жанры, i. e. речевые нормы построения определённых, достаточно широких классов текстов, в которых воплощаются обобщённые социальные роли, такие, как ‘учёный’, ‘администратор’, ‘поэт’, ‘журналист’, ‘политик’ и др. Эти нормы – как и всякие нормы ролевого поведения – определяются ролевыми ожиданиями и ролевыми предписаниями; которые общество предъявляет к говорящим/пишущим. Субъект речи (адресант) знает, что тексты такого рода, преследующие такую цель, надо строить так, а не иначе, и знает, что другие (читатели, слушатели) ждут от него именно такого речевого поведения [Долинин, 1978, 60].

Моделирование повседневного ролевого поведения, в котором важная роль принадлежит установке на адресата, прослеживается, например, в языке средств массовой информации. Для этой области характерно сочетание установки на усреднённого массового получателя с дифференцированной ориентацией на определённые категории получателей. Процессы стандартизации языковых средств, деспециализации и популяризации терминов, etc. отражает в той или иной степени апелляцию к массовому читателю/слушателю/зрителю. Вместе с тем, для языка массовой коммуникации характерна определенная вариативность используемых языковых средств в зависимости от установки на те или иные социальные слои. В книге ‘Современная социолингвистика: Теория, проблемы, методы’ автор приводит примеры, весьма наглядно показывающие такую вариативность. Это отрывки текстов передовых статей из ‘Нью-Йорк таймс’ и ‘Дейли ньюс’ и их переводы [Швейцер, 1976,111]:

(1)

The New York Times

For decades architects in this country and abroad have been designing and building homes that, depending upon the climate, could be heated wholly or in part by the sun… To hasten wider use of solar energy in residential construction and to get various research under way on its application in industrial and commercial use, the House of Representatives is considering today a bill to establish a 50-million-dollar, five-year demonstration program.

(2)

Daily News

Our only regret is that some such step wasn’t taken a long time ago and made to stick… Philadelphia has recently slapped a similar no-parking order on its business area… Plenty of people at first will try to chip holes in the no-parking rules, for their own private benefits. We imagine more than one motorist will try to slip something to the nearest cop for letting him park awhile where he shouldn’t.

Если мы сопоставим эти два текста, то увидим определённую корреляцию между отбором языковых средств и спецификой адресата. Так, в тексте 1 явно пролеживается селективность в отборе языковых средств с учётом той ‘просвещённой и респектабельной аудитории’, к которой обращается газета. Это проявляется в строгой ориентации на кодифицированный литературный язык. В качестве социолингвистических переменных иногда здесь выступают единицы книжно-письменной речи, которые противопоставлены более нейтральным и разговорным, e. g.: ‘residential construction’ вместо ‘home-building’; ‘its application in industrial and commercial use’ вместо ‘its use in industry and trade’. Вместе с тем этому тексту присущи и некоторые характерные для mass media признаки универсальности, ориентации на ‘усреднённого’ получателя, e. g.: отсутствие специальных терминов (не считая деспециализированных типа ‘solar energy’, которые вошли в широкий обиход), хотя обсуждаемая тема (использование солнечной энергии) и могла бы в известной мере оправдать их использование.

Текст 2 – из массового издания, рассчитанного на ‘менее взыскательную публику’ – выглядит иначе. Здесь социолингвистическими маркерами являются такие единицы сниженной разговорной лексики и фразеологии, как ‘to make sth stick’ – закрепить, ‘to clap an order’ – спустить указание, ‘to slip sth’ – сунуть в лапу, ‘a cop’ – полицейский. Автор статьи ‘разговаривает’ ‘на равных’ с малообразованным обывателем, на которого ориентирована газета.

Теперь сопоставим текст оригинала и текст перевода, чтобы проследить, как отмеченная в текстах оригинала тональность проявляется в переводе. (1) В нашей стране архитекторы уже в течении ряда десятилетий проектируют и строят дома, которые в зависимости от климатических условий, могли бы полностью или частично отапливаться за счёт солнечной энергии… В целях ускорения широкого применения солнечной энергии в жилищном строительстве и развёртывания серьёзных исследований для обеспечения её применения в промышленности и торговле палата представителей приступает сегодня к рассмотрению законопроекта о выделении 50 млн. долларов на осуществление опытно-показательной программы, рассчитанной на пять лет. [Швейцер, 1988,171].

В переводе текста 1 мы находим ту же ориентацию на литературный язык, специфические признаки книжной речи в синтаксисе (причинные обороты, сложные синтаксические конструкции) и лексике (‘климатические условия’, ‘осуществление’, ‘обеспечение’, ‘развёртывание’, etc.

(2) Жаль только, что такие меры не были приняты раньше и при том ‘без дураков’… Недавно городские власти Филадельфии спустили указание о запрете стоянки в деловом центре города… Конечно, найдётся немало людей, которые попытаются вначале вынюхивать лазейки в правилах, запрещающих стоянку. Наверняка найдётся немало водителей, которые попытаются ‘сунуть лапу’ ближайшему ‘фараону’, чтобы тот позволил им поставить на стоянку машину, где это запрещено [Швейцер,1988,171].

В переводе текста 2 достаточно точно передана разговорно-фамильярная тональность оригинала, e. g.: разговорно-просторечные ‘без дураков’, ‘сунуть в лапу’, ‘фараон’, ‘вынюхивать’.

Таким образом, переводческие проблемы, связанные с учётом установки на адресата (перевод реалий, иллюзий, передача маркеров стратификационной и ситуативной вариативности) охватывает очень широкий диапазон переводческих приёмов. Здесь наряду с традиционными приёмами перевода, которые применяются при передаче смыслового содержания текста (субституция, гиперонимическая и интергипонимическая трансформации и другие), используются и приёмы, характерные для передачи прагматических аспектов текста, e. g.: замена реалии или аллюзии её аналогом, уточняющее дополнение, поясняющий перевод, который раскрывает неясные для адресата пресуппозиции и импликации; переводческое примечание и различные виды компенсирующего перевода (в том числе и межуровневого, например, заменяющего фонетические маркеры стратификационной и ситуативной вариативности лексическими, лексические – синтаксическими и лексико-морфологические – стилистическими).

Итак, приведённые нами данные подтверждают положение о том, что прагматическая установка на иноязычного и инокультурного адресата нередко требует трансформаций, которые модифицируют смысловое содержание текста.

Вопросы

1 Что такое социально детерминированная вариативность языка?

2 Допускается ли небольшие смысловые сдвиги в тексте перевода ради передачи важной речевой характеристики? Приведите примеры из анализируемых текстов.

3 Прокомментируйте основные проблемы передачи речевых характеристик, в которых выявляется стратификационная и ситуативная вариативность речи персонажей.

4 Назовите аспекты стратификационной вариативности.

5 Что такое ситуативная вариативность?

6 Каковы проблемы передачи ролевых отношений в тексте перевода?

7 В чём отличие экспрессивного употребления индикаторов ролевых отношений от подлинной перемены ролевых отношений? Приведите примеры из анализируемых текстов.

8 Согласны ли вы с утверждением Хэллидея о том, что наиболее типичным стилистическим коррелятом ролевых отношений является ‘тональность’? Прокомментируйте свою точку зрения.

9 Как в переводе отражается моделирование повседневного ролевого поведения в языке mass media и в частности, один из важных его компонентов – установка на адресата? Приведите примеры.

Лекция 9

Закономерности языка межкультурного общения

1. Перевод – особый вид соотнесённого функционирования языков

2. Языковая картина мира как глубинный слой в модели общей картины мира человека

   0. Концепция языковой картины мира Г.В. Колшанского

   1. Картина мира и языковая картина мира; двойственное существование картины мира

   2. Язык – отображение мира, главное средство объективации миропонимания человека

3. Взаимосвязь языка и культуры

   0. Концепции соотношения языка и культуры

   1. Вербализация мирового пространства и межкультурная коммуникация

   2. Некоторые ключевые понятия этнопсихолингвистики и теории межкультурной коммуникации

Ключевые слова

Принцип лингвистической дополнительности, картина мира, языковая картина мира, двойная интерпретация мира, вербализация мирового пространства, культурный компонент значения, культуронимы, словарный ксеноним, ксенонимическая реставрация

Эта лекция посвящена аспектам проблемы, понимание (да, именно понимание) которых поможет нам разобраться в прагматических аспектах перевода. Среди них – прагматические отношения, характеризующие перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации; учёт расхождений в восприятии одного и того же текста со стороны носителей разных культур; значение фоновых знаний для переводчика и многие другие.

Осмысление перевода как особого вида соотнесённого функционирования языков, как вида символической, культурно-регламентированной деятельности невозможно без рассмотрения (к сожалению, краткого) таких вопросов, как ‘язык и культура’, ‘картина мира и ее отражение в языке’, ‘теория гештальтов’ и др.

Язык, как уже не раз подчёркивалось в наших лекциях, представляет собой универсальное средство общения, открытое для любой сферы человеческой деятельности. Определение языка как орудия общения и познания мира относится к фундаментальным проблемам лингвистики. Решение различных лингвистических вопросов просто невозможно без обращения к природе человека (мышления и сознания), к эмоциональной сфере, процессам восприятия и познания мира. Язык – это не только ‘дом бытия’ (М.Хайдеггер), он представляет собой единственное средство осуществлять общение. Языковое общение посредством отдельных коммуникативных актов обусловлено прежде всего общественным характером сознания человека и социальным статусом личности. Поэтому речевой коммуникативный акт регулируется социально-психологическими и идеологическими мотивами деятельности человека.

Вопрос о том, существует ли у человека особая языковая картина мира одновременно с концептуальной картиной мира, является предметом широкой дискуссии в современной философии и лингвистике. Последняя работа Г.В. Колшанского посвящена именно этой проблеме*. К сожалению, она так и не была опубликована и стала доступной лишь узкому кругу учеников автора. Необходимо отметить, что тема, касающаяся глубинных пластов взаимоотношений языка, мышления и действительности, интересовала Г.В. Колшанского на протяжении всего его творческого пути. Еще в 1965г. В своей книге ‘Логика и структура языка‘, анализируя концепции Э. Сепира, Б. Уорфа, Л. Вайсгербера, автор приходит к выводу о необходимости замены принципа лингвистической относительности принципом лингвистической дополнительности. Содержанием этого принципа, по Колшанскому, является идея взаимодополнительности и взаимообусловленности явлений в языковой системе (всегда имеющей достаточные средства для адекватного выражения познающего мышления), которая противостоит представлению языка в виде набора изолированных форм, выражающих относительность языкового восприятия мира. Г.В. Колшанский отмечал, что ‘логика не образует свой мир, замкнутый системой языка, в этом смысле нет и своей логики отдельного

языка. Логические категории как категории мышления не прирастают к

* Г.В. Колшанский. Объективная картина мира в познании и языке (рукопись)

языковым формам и не создают логико-языковой картины мира’ [Колшанский,

1964, 39]. Мысль о невозможности существования языковой картины мира как самостоятельного образования Г.В. Колшанский развивал и в своих последних работах, исходя из представлений о языке как непосредственной действительности мысли и трактуя картину мира у человека как результат работы познающего мышления.

Идея о существовании у человека особой языковой картины мира до сих пор не получила достаточного подтверждения и относится к числу лингвистических гипотез, попытка обоснования которых наталкивается на серьёзные трудности теоретико-методологического и чисто эмпирического характера [Маслова, 2004; Постовалова, 1987; Фрумкина, 2001]. Обоснование этой гипотезы невозможно без осмысления всех аргументов, которые подвергают сомнению ее правомерность. А критические замечания Г.В. Колшанского, высказанные им в адрес гипотезы о языковой картине мира, помогают философам, лингвистам обретению истины в этом сложном вопросе, заставляя вновь и вновь обращаться к основаниям ее выдвижения.

Существует ли языковая картина мира?

Рассмотрим несколько аргументов относительно допустимости существования языковой картины мира в виде глубинного слоя общей картины мира у человека.

Язык пронизывает собой все акты человеческой жизнедеятельности. Он глубочайшим образом связан с ее базисным регулятивом – картиной мира, i.e. глобальным образом мира, который возникает у человека в ходе всей его духовной активности. Картина мира являясь идеальным концептуальным образованием, имеет двойственное существование – необъективированное как элемент сознания, воли и жизнедеятельности человека и объективированное – в виде различных следов, в частности, в виде знаковых образований самого различного типа, именуемых текстами. Такими ‘текстами’ являются изобразительное искусство, архитектура, хореография, игры, социальные структуры, словесные и поэтические образы, язык. Объективация картины мира может происходить стихийно, бессознательно или же преднамеренно в виде создания специализированных картин мира в различных сферах духовного производства (науке, философии, искусстве, etc.).

Как связан язык с картиной мира человека? Является ли он только средством ее воплощения, формирования и экспликации наряду с другими ‘текстами’, или же составляет ее глубинный слой, образуя особую языковую картину мира?

Главный аргумент в доказательстве невозможности языковой картины мира в том, что картина мира у человека является результатом его деятельности по отражению мира и создается мышлением. Язык же не отражает* мир, а отображает его. Он только объективирует и эксплицирует концептуальную картину мира человека. Однако этот аргумент снимается, если

* Отразить – 3. Воспроизвести, представить в образах, выразить, показать [СРЯ, 1988]

Отобразить – воплотить, наглядно представить [СРЯ, 1988]

мы учитываем диалектический характер взаимоотношений языка и мышления.

Действительно, язык не является прямым отражением мира. В нём всегда осуществляется двойная интерпретация мира: мышление отражает мир, а язык

конкретизирует мышление, приспосабливает полученные мышлением знания о мире к конкретным коммуникативным условиям.

В этом смысле язык есть скорее не особое мировидение, а ‘мыслевидение’ [Постовалова, 1987, 67]. Картина мира человека антропоцентрична по своей сути, она запечатлевает не только образ мира сам по себе, но и фиксирует правила ориентации человека в этом мире. Систематическая последовательность и закономерность, с которыми всякий раз производится интерпретация мышления в ситуациях коммуникации, позволяет считать язык автономным образованием, которое формирует мыслительные привычки ориентации человека в коммуникативном пространстве своей жизнедеятельности. В этом плане язык есть уже не только ‘мыслевидение’, но и определённое мировидение, задающее человеку стереотипы восприятия мира, его толкования и ориентации в нём.

Существенный аргумент в пользу возможности языковой картины мира как самостоятельного образования – факт исторического характера мышления, его способности развиваться, менять свою категориальную структуру, а также и то, что исторические темпы развития языка и мышления могут не совпадать, в результате чего язык может фиксировать то понимание мира, которое впоследствии было уже преодолено человеком. Язык – главное средство объективации миропонимания человека. Язык хранит следы всех или практически всех значимых толкований мира у человека, которые сменяли друг друга в процессе исторического существования человека. Язык содержит в себе ‘склад мировидческих осколков разных эпох’. Подобно тому, как французский культуролог М. Фуко говорил об ‘археологии знания’, можно было бы говорить об археологии миросозерцания человека по данным языка. На ‘территории’языка можно найти среди ‘раскопок’ живые мировидения и их фрагменты, а также уже забытые, окаменевшие образования, следы прошлой духовной активности человека. Среди слоёв миропонимания в языке выделяются два наиболее рельефных – глубинный, слившийся с первичным синтаксисом и базисной лексикой (чаще всего именно его называют языковой картиной мира), и более поздние наслоения, связанные со следами более поздних мировидений. Несмотря на то, что язык носит следы всех наиболее важных миропониманий человека, сохранились они по-разному. Здесь также часто действует закон консервативности, свойственный человеческой культуре в целом [Баткин, 1969, 102]. Омертвевшие формы мировидений устраняются из языка различным путём. Лексические единицы, например, могут менять значения, вообще исчезать из языка; мотивировка значения может быть потеряна. Одним из средств борьбы языка с ‘осколками’ старых мировидений является утрата внутренней формы ЛЕ.

Основным аргументом в пользу языковой картины мира и связанного с ней особого языкового мировидения было бы обнаружение в языке некой ‘живой логики’, которая отличается от общепринятой в настоящее время и служит основным принципом порождения языковой картины мира, отображающей объективную действительность. Логика языка воссоздается за счёт попытки увидеть в лингвистической технике живое миротолкование, которое может во многих своих чертах совпадать с общепринятым в данный момент миротолкованием, а может в значительной степени отличаться от него. Поиски такой логики приводят к распредмечиванию знаковой структуры языка. Опыт реконструкции логики, связанной с определённым миропониманием, на основе данных языка, содержится в ряде исследований А.Ф. Лосева, проведённых им на материале архаического предложения [Лосев, 1930; 1982].

Известным эмпирическим основанием для доказательства существования языковой картины мира у человека как живого феномена было бы обнаружение следов её действия в нём самом и в его культуре. Ведь всякая картина мира сохраняет главную особенность продуктов культуры: объективированная в определённом материале, она не представляет собой мертвой вещности, и её смысл оживает и постепенно переосмысливается в человеческом общении.

Как считает В.И. Постовалова, язык можно считать мировидением человека в очень специальном понимании. Языковое мировидение по сравнению с общепринятым в данную эпоху миропониманием, которое основано на работе человеческого мышления конкретного времени, на достижениях культуры и предметно-практической деятельности этой эпохи, является ‘подпольным’ [Постовалова, 1987, 70]. Оно глубинно, не всегда проявляется вовне, оно дважды бессознательно*, если считать любое мировидение в основе своей преимущественно наивным, бессознательным регулятивом человеческой жизнедеятельности. Мышление постоянно находится в несогласии с языковым мировидением, соперничая с ним.

В последние десятилетия широкое распространение получила идея о том, что с генетической точки зрения философия и наука представляют разные модусы языка, разные формы рефлексии над внутренним содержанием слов языка, в которых выражается интуитивное миропонимание народа. А.Ф. Лосев отмечает: ‘Как философию мог создать народ, для которого сама σοφια ‘мудрость’, есть по корню слова мастерство, умение создать вещь, понимание ее устройства?.. Что такое греческая ‘идея’, как не вúдение, зрение, узрение, если сама этимология указывает на это?’ [цит.: Постовалова, 1987, 70]. А Х. Ортега-и-Гассет утверждает: ‘Современная наука была бы невозможна без языка… потому что язык – это первичная наука. Именно поэтому современная наука живет в постоянном споре с языком… Мы не только говорим на каком-либо языке, мы думаем, скользя по уже проложенной колее, на которую нас ставит языковая судьба’ [ibid., 70]. Но, как замечает В.И. Постовалова, культура развивается также и в согласии с языком, который задает смысловое поле для формирования ее образов и идей. Многие поэты опираются бессознательно или сознательно на языковую картину мира своего родного языка. Искусство усиливает только то, что хранится в языковом сознании обычных людей.

* Бессознательный – 2 непроизвольный, происходящий независимо от воли, сознания (СРЯ)

В.И. Постовалова ставит вопрос о том, удовлетворяет ли феномен, называемый языковой картиной мира, требованиям, которые предъявляют к картине мира как таковой. Очевидно, он содержит все черты картины мира: содержит образ мира, существенные черты которого выделяются с позиций человека и его интересов, является изоморфным миру, в котором имеет свои эмпирические соответствия (корреляты); не подвергается сомнению в своих существенных чертах, служит известным регулятивом человеческой жизнедеятельности, ориентируя человека на определённое отношение к миру, вызывая в нём соответствующие ожидания относительно мира и формируя поведенческие стереотипы в коммуникативном пространстве [ibid., 71].

Введение языковой картины мира в модель общей картины мира человека как её глубинного слоя значительно усложняет эту модель. В этом случае оказывается, что картина мира у человека не однородна. Она содержит дискуссионные фрагменты, по которым в рамках этой модели даются разные ответы относительно мироустройства. В.И. Постовалова подчёркивает, что с этой точки зрения дополнительный интерес имеют попытки представить человеческое сознание как диалог и борьбу мнений. Картина мира человека – глубинно - перспективна и многослойна. Таковой является и языковая картина мира, имеющая много измерений. Их выявление составляет нерешённую задачу теоретической лингвистики и философии языка [ibid., 72].

Язык лежит на поверхности бытия человека в культуре. Начиная с XIX века (Я. Гримм, Р. Раск, В. фон Гумбольдт, А.А, Потебня) и в наши дни проблема взаимосвязи, взаимодействия языка и культуры является одной из интереснейших и перспективных в лингвистике, психолингвистике, лингвопереводоведении и др. Первые попытки отражения этой проблемы отражены в работах В. фон Гумбольдта [Гумбольдт, 1985], А.А, Потебни [см.: Амирова, 1975], в ряде работ Р.О, Якобсона и других исследователей. Л. Ельмслев высказывал мысль о том, что язык и действительность структурно сходны. Он отмечал, что структура языка может быть приравнена к структуре действительности или взята как более или менее ее деформированное отражение [Амирова, 1975]. Е.Ф. Тарасов отмечает, что язык включён в культуру, потому что ‘тело знака’, i.e. означающее, является предметом культуры; в его форме опредмечена языковая и коммуникативная способность человека. Значение языка – это тоже культурное образование, которое возникает только в человеческой деятельности. Культура также включена в язык, так как вся она смоделирована в тексте.

Однако когда мы говорим о взаимодействии языка и культуры, необходимо помнить о том, что всё-таки это разные семиотические системы. Конечно, будучи семиотическими системами, они имеют и общие черты:

1 – культура, как и язык, являются формами сознания, отражающими мировоззрение человека;

2 – культура и язык существуют в диалоге между собой;

3 – субъект культуры и языка – всегда индивид или социум, личность или общество;

4 – нормативность – общая черта для культуры и языка

5 – историзм – одно из существенных свойств культуры и языка

6 – языку и культуре присуща дихотомия ‘статика vs динамика’

Язык и культура взаимосвязаны:

1 – в коммуникативных процессах;

2 – в онтогенезе (формирование языковых особенностей человека);

3 – в филогенезе (формирование родового, общественного человека).

Язык и культура различаются:

1 – в языке как феномене преобладает установка на массового адресата, тогда как в культуре ценится элитарность

2 – хотя культура – знаковая система (подобно языку), но она неспособна самоорганизовываться.

3 – язык и культура, как мы уже отмечали, представляют разные семиотические системы.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что культура не изоморфна (i.e. абсолютно соответствует), а гомоморфна языку (i.e. структурно подобна).

Соотношение языка и культуры является очень сложной и многоаспектной проблемой. В настоящее время можно выделить несколько подходов в решении этой проблемы.

Одна из интереснейших концепций, объясняющих связь языка и культуры, принадлежит В. фон Гумбольдту, который считает, что национальный характер культуры находит отражение в языке посредством особого видения мира. Язык и культура, будучи относительно самостоятельными феноменами, связаны через значения языковых знаков, которые обеспечивают онтологическое единство языка и культуры.

В конце ХХ в. мы переживали лингвокультурологический бум, когда проблемы взаимосвязи языка и культуры вышли в число самых актуальных в современной лингвистике: последние пять лет почти в каждой европейской стране прошло по нескольку лингвокультурологических конференций, вышли их материалы, публикуются сборники статей.

Как утверждает Р.М. Фрумкина, этот взрыв интереса к проблеме – результат когнитивной революции в языке, которая началась тогда, когда открылся своего рода тупик: оказалось, что в науке о человеке нет места главному, что создало человека и его интеллект - культуре.

У каждой культуры – свои ключевые слова. Полный список, например, для русской культуры ещё не установлен, хотя уже хорошо описан целый ряд слов – душа, воля, судьба, тоска, интеллигенция, etc. Чтобы считаться ключевым словом культуры, слово должно быть общеупотребительным, частотным, должно быть в составе фразеологических единиц и пословиц.

Следовательно, каждый конкретный язык представляет собой самобытную систему, которая накладывает свой отпечаток на сознание его носителей и формирует их картину мира.

Этот подход разрабатывался в основном советскими учеными (С.А, Атановский, Г.А, Брутян, Е.И. Кукушкин и др.). Его суть в том, что взаимосвязь языка и культуры оказывается движением в одну сторону. Поскольку язык отражает действительность, а культура есть неотъемлемый компонент этой действительности, с которой сталкивается человек, значит, и язык – это простое отражение культуры.

Изменяется действительность, меняются и культурно-национальные стереотипы, изменяется и сам язык. Одна из попыток ответить на вопрос о влиянии отдельных фрагментов (сфер) культуры на функционирование языка оформилась в функциональную стилистику Пражской школы и современную социолингвистику.

Итак, если воздействие культуры на язык вполне очевидно (именно оно изучается в первом подходе), то вопрос об обратном воздействии языка на культуру остается пока открытым. Он составляет сущность второго подхода к проблеме соотношения языка и культуры.

В XIX веке многие представители понимали язык как силу духовную. Язык – такая окружающая нас среда, вне которой и без участия которой мы жить не можем. Как подчёркивал В. фон Гумбольдт, язык – это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека [Гумбольдт, 1985]. Значит, являясь средой нашего обитания, язык не существует вне нас как объективная данность, он находится в нас самих, в нашем сознании, нашей памяти; он меняет свои очертания с каждым движением мысли, с каждой новой социально-культурной ролью. В рамках второго подхода эту проблему исследовали школа Э. Сепира и Б. Уорфа, различные школы неогумбольдтианцев, разработавшие так называемую гипотезу языковой относительности. В основе этой гипотезы лежит убеждение в том, что люди видят мир по-разному, i.e. сквозь призму своего родного языка. Реальный мир существует постольку, поскольку он отражается в языке. Но если каждый язык отражает действительность присущим только ему способом, то, следовательно, языки различаются своими ‘языковыми картинами мира’. В гипотезе Сепира – Уорфа выделяются основные положения: 1 – язык обусловливает способ мышления говорящего на нём народа. 2 – способ познания реального мира зависит от того, на каких языках мыслят познающие субъекты [Уорф, 1960, 174]. Эта гипотеза получила поддержку и дальнейшую разработку в концепции Л. Вейсгербера. В исследованиях Д. Олфорда, Дж. Кэрролла, Д. Хаймса и др. гипотеза лингвистической относительности получила современное актуальное звучание, была существенно дополнена. Так, Д. Хаймс ввёл ещё один принцип функциональной относительности языков, согласно которому между языками существует различие в характере их коммуникативных функций. Однако есть немало работ, в которых гипотеза языковой относительности подвергается резкой критике. Б.А. Серебренников обосновывает своё отношение к ней следующими положениями: 1 – источником понятий являются предметы и явления окружающего мира. Любой язык в своем генезисе – результат отражения человеком окружающего мира, а не самодовлеющая сила, творящая мир. 2 – язык приспособлен в значительной степени к особенностям физиологической организации человека, но эти особенности возникли в результате длительного приспособления живого организма к окружающему миру. 3 – неодинаковое членение внеязыкового континуума возникает в период первичной номинации. Оно объясняется неодинаковостью ассоциаций и различиями языкового материала, сохранившегося от прежних эпох [Серебренников, 1988].

Отрицательное отношение к гипотезе Сепира – Уорфа высказывают Г.В. Колшанский, Д.Додд, Р.М, Уайт, Р.М. Фрумкина, Э.Холленштейн.

Таким образом, гипотеза языковой относительности оценивается современной лингвистикой и связанными с ней другими отраслями далеко не однозначно. К ней обращаются исследователи, глубоко изучающие взаимоотношение языка и культуры, языка и мышления, поскольку с помощью именно этой гипотезы могут быть осмыслены такие факты языка, которые другим способом объяснить практически невозможно, например, этнолингвистические работы школы Н.И. Толстого, лингвоантропологические работы школы Е. Бартминьского.

Суть третьего подхода в том, что язык – факт культуры, потому что: 1 – он является составной частью культуры, которую мы наследуем от наших предков; 2 – язык – основной инструмент, посредством которого мы усваиваем культуру; 3 – язык – важнейшее из всех явлений культурного порядка, поскольку, если мы хотим понять сущность культуры – науку, религию, литературу, etc., то должны рассматривать эти явления как коды, формируемые подобно языку, так как естественный язык имеет лучше всего разработанную модель. Поэтому концептуальное осмысление культуры может произойти только посредством естественного языка.

Итак, язык – составная часть культуры, и её орудие, это действительность нашего духа, лик культуры; он выражает в обнажённом виде специфические черты национальной ментальности. Язык есть механизм, открывший перед человеком область сознания [Жинкин, 1998; Маслова, 2004].

Отношения между языком и культурой могут рассматриваться как отношения части и целого. Язык может быть воспринят как компонент культуры и как орудие культуры (что не одно и то же). В то же время язык автономен по отношению к культуре в целом, и он может рассматриваться как независимая, автономная семиотическая система, i.e. отдельно от культуры, что и делается в традиционной лингвистике.

Согласно нашей концепции соотношения языка и культуры, поскольку каждый носитель языка одновременно является и носителем культуры, то языковые знаки приобретают способность выполнять функцию знаков культуры и тем самым служат средством представления основных установок культуры. Поэтому язык способен отображать культурно-национальную ментальность [Маслова, 2004, 63] его носителей. Культура соотнесена с языком через концепт пространства [ibid.]. Культура живёт и развивается в ‘языковой оболочке’. Язык обслуживает культуру, но не определяет ее. Язык способен создавать вербальные иллюзии, как бы словесный мираж, который подменяет собой реальность. Вербальные иллюзии играют большую роль в создании социальных стереотипов. Именно благодаря языку человек воспринимает вымысел как реальность, переживает, осмысливает несуществующее. Язык тесно связан с мифологией, религией, наукой и другими формами познания мира.

Следует, очевидно, ещё раз сказать о том, что языковая картина мира предшествует специальным картинам мира (e.g. физической, химической, etc.), формирует их, поскольку человек способен понимать мир и самого себя благодаря языку, в котором закрепляется общественно-исторический опыт – как общечеловеческий, так и национальный. Именно национальный опыт определяет специфические особенности языка на всех уровнях. В силу специфики национального опыта, а, значит, и в силу специфики языка в сознании его носителей возникает определенная картина мира, сквозь призму которой человек видит мир. Языковая картина мира формирует нормы поведения человека в мире, его отношение к миру. Каждый естественный язык отражает определённый способ восприятия и организации (‘концептуализации’) мира. Выражаемые в языке значения складываются в некую единую систему взглядов, своеобразную коллективную философию, которая является обязательной для всех носителей языка. Таким образом, роль языка – не только в передаче сообщения, но прежде всего во внутренней организации того, что подлежит сообщению. Возникает ‘пространство значений’ [Леонтьев, 1995], i.e. закреплённые в языке знания о мире, куда обязательно вплетается национально-культурный опыт конкретной языковой общности. Формируется мир говорящих на данном языке. Нельзя не сказать и о том, что особенности национального языка, в которых закреплён уникальный общественно-исторический опыт определённой национальной общности людей, создают для носителей этого языка не какую-то неповторимую картину мира, которая отличается от объективно существующей, а лишь специфическую окраску этого мира. Она обусловлена национальной значимостью предметов, явлений, избирательным отношением к ним, которое порождается спецификой деятельности, образа жизни, национальной культуры данного народа [Маслова, 2004; Туманян, 1985].

Вербализация мирового пространства – это освоение каждым из существующих знаков ‘окружающей вселенной’ (В.В. Кабакчи), в том числе и земной цивилизации, присвоение элементам окружающего мира языковых единиц. Каждая национальная культура вербализуется с той степенью охвата, которая требуется народу-носителю данного языка. Каждый язык прежде всего нацелен на внутреннюю культуру, поэтому наиболее интенсивно он обслуживает ее коммуникативные потребности, а, значит, более всего приспособлен к специфике данной культуры.

Межкультурная коммуникация – это обращение языка в область иноязычной культуры. Язык межкультурного общения – разновидность данного языка, которая формируется в ходе контакта языка с иноязычными культурами. Различают культуры внутренние и внешние. Внутренняя культура – это культура народа – носителя данного языка (e.g. украинская культура – для украинского языка, французская культура – для французского языка). Внешняя культура - иноязычная (с точки зрения данного языка) культура. В ходе межъязыковых контактов возникает относительная сила воздействия одного языка на другой прямо пропорционально экономической, политической, культурной значимости соответствующего народа [Кабакчи, 2001]. Земная цивилизация – это огромное потенциальное поле использования любого языка, но освоено оно весьма не равномерно. Так, в число наиболее освоенных английским языком внешних культур входят древняя Греция и древний Рим, а также такие современные культуры, как французская, итальянская, немецкая, испанская, русская, арабско-мусульманская, еврейская, индийская, японская, китайская. Однако, как отмечает В.В. Кабакчи, удельный вес той или иной культуры определить невозможно [ibid., ].

Являясь универсальным средством общения, язык ‘создаёт’ наименования, как уже говорилось, всех значимых элементов окружающего мира. Культура фиксируется в ЛЕ, сочетании ЛЕ, ФЕ. Существует две точки зрения по вопросу о том, как в ЛЕ / слове проявляется национально-культурная специфика [Белянин, 2001]. Согласно лингвистическим представлениям, культурный компонент значения ЛЕ / ФЕ – это его экстралингвистическое содержание, которое прямо и непосредственно отражает обслуживаемую языком национальную культуру. При этом семантические компоненты (далее - СК), фиксирующие лексический фон, который включает и ‘ареал’ различных непонятийных представлений носителей культуры, входят в значение ЛЕ / ФЕ.

В психолингвистике фоновые знания принято рассматривать не в форме СК, а в форме логических импликаций и пресуппозиций. Это знания не языковые, а пресуппозициональные, они принадлежат глубинному уровню сознания; это внутренняя идеальная модель внешнего материального мира / его фрагмента.

Здесь, таким образом, разделяются два уровня сознания: языковое (вербальное, логически осознаваемое, эксплицитное) и неязыковое (невербальное, неосознаваемое, смысловое, имплицитное). Как пишет В.П. Белянин, в толковом словаре национально-культурная специфика слова обычно не отражена, так как ‘эти семантические компоненты относятся к разряду периферийных […] и присутствуют имплицитно’ [ibid., 95], хотя с этим утверждением можно поспорить. Анализируя закономерности языка межкультурного общения, мы не можем не сказать о явлении, которое в этнопсихолингвистике называется лингвистическим шоком. ‘Лингвистический шок можно определить как состояние удивления, смеха или смущения, возникающее у человека, когда он слышит в иноязычной речи языковые элементы, звучащие на его родном языке странно, смешно или неприлично [ibid., 101]. Различный эмоциональный эффект возникает тогда, когда нейтральная ЛЕ одного языка омонимична ЛЕ другого языка. В.П, Белянин демонстрирует это следующими примерами: кефир – перс. (фарси) – неверный; kulak (турецк.) – ухо; bardak (турецк.) – стакан, etc. Такая ‘межъязыковая омонимия’ зафиксирована как проблема ‘ложных друзей переводчика’. Проблема ‘лингвистического шока’ ‘проникает’ во многие теоретические проблемы различных отраслей лингвистики и психолингвистики. Например, в дискурс-анализе использкуется понятие meaning of the hearer (значение слушающего) как значение, которое приписывает речи слушающий. В работах А.А. Потебни можно найти рассуждения о ‘понимании по-своему’, о возможности обращаться к внутренней форме слова в процессе восприятия и осмысления речи.

В связи с проблемой ‘лингвистического шока’ и оптимизации межкультурного общения В.П. Белянин дает несколько советов , которые, возможно, заинтересуют и переводчика. Их суть в следующем. Можно составить два списка:

1 – список сочетаний звуков, ЛЕ, ФЕ / ‘выражений’, не рекомендуемых для употребления на родном языке в процессе общения с иноязычным партнером. Как говорит В.П. Белянин, это ‘продуктивные неблагозвучия’, или ‘рецептивные запреты’, включающие языковые элементы, которые на иностранном языке имеют конкретное значение, а для представителя другой культуры и носителя другого языка являются ‘табуированными’ или же просто производят иной коммуникативный эффект, отличный от коммуникативной интенции отправителя.

Как мы уже не раз отмечали, что, являясь универсальным средством общения, язык создает наименования всех значимых для данного народа элементов земной цивилизации. Эти наименования чаще всего называют культуронимами. В зависимости от конкретной принадлежности культуронима к той или иной культуре различают группы ксенонимов, идионимов и полионимов [Кабакчи, 2001]. Сейчас попытаемся в сжатой форме дать определения лишь некоторым терминам, которые используются в теории межкультурной коммуникации и которые могут быть полезны тем, кто интересуется проблемой передачи реалии при переводе. Сами базовые термины и их определения взяты из книги В.В. Кабакчи ‘Практика англоязычной межкультурной коммуникации’. – СПб, 2001. Тем же, кто интересуется закономерностями языка межкультурного общения можно посоветовать работу В.В. Кабакчи Основы англоязычной межкультурной коммуникации. – СПб, 1998.

Ксенонимы – это языковые единицы, которые используются в данном языке для обозначения специфических элементов внешних культур, e.g. steppe, Rada, Cossak – ксенонимы в рамках английского языка, в то время как ковбой, бутiк – ксенонимы в рамках украинского языка.

Ксеноним – вторичное обозначение элемента культуры, которое используется для наименования элементов иноязычных, i.e. внешних культур.

Идионимы – специфические элементы внутренней культуры на языке данной культуры, e.g.: cowboy, prairie – идионимы английского языка. Идионимы – первичное средство наименования данного элемента культуры.

Понятия ‘идионим’ и ‘ксеноним’ относительны по отношению друг к другу. У каждого ксенонима существует свое исходное обозначение на языке народа-носителя данной культуры. Соответствующие ксенонимы и идионимы образуют коррелятивные ксенонимические межкультурно-языковые пары.

Универсальные элементы земной цивилизации, встречающиеся во многих культурах, называются полионимами. Они могут быть гетерогенны по форме, e.g.: library – библиотека, government – правительство. Есть также не только гомогенные по значению, но и в какой-то степени совпадающие по значению полионимы, e.g.: university – университет, army – армия, democracy – демократия.

Каждый отдельный акт межкультурной коммуникации в значительной степени индивидуален и субъективен, поэтому он не может служить единственно возможным способом описания внешней культуры. Каждый конкретный акт межкультурного общения осуществляется в определённых социолингвистических условиях с ориентацией на данного адресата.

Между ксенонимом и его исходным идионимом устанавливается первичная ксенонимическая корреляция, e.g.: cowboy (исходный идионим - этимон) ↔ ковбой (ксеноним). Вторичная ксенонимическая корреляция устанавливается между ксенонимами различных языков, восходящими к одному и тому же этимону – идиониму третьей культуры, e.g.: ксеноним tsar и франкоязычный ксеноним le tsar восходят к русскоязычному идиониму (этимону) ‘царь’.

В результате освоения языком внешних культур в словарном составе данного языка формируется пласт ксенонимов различных культур и различных областей культуры, i.e. ксенонимический словарь. Ксенонимы – это обширное лексическое пространство нарицательных и собственных имён элементов внешних (по отношению к данному языку) культур. Так, в современном английском языке ксенонимы составляют примерно шестую часть его словаря.

По доступности ксенонимы разделяются на базовые и специальные.

Общедоступные ксенонимы образуют базовый ксенонимический пласт. При введении в текст они не нуждаются в пояснении. В современном английском языке существует около 1000 ксенонимов, которые представляют различные культуры, e.g.: savannah, emir, siesta, synagogue. Специальные ксенонимы включены в словари среднего объёма (от 100 тыс. единиц) и доступны только специалистам в области той или иной культуры.

Существует также периферийная область ксенонимов. Маргинальные ксенонимы – это окказиональные ксенонимические обозначения, которые ещё недостаточно частотны и не могут получить статуса словарного ксенонима.

В практике межкультурной коммуникации используются различные способы номинации инокультурного элемента, а в лингвопереводоведении – способы передачи реалий в тексте перевода.

Назовём самые распространённые:

заимствование,

калькирование.

описание (описательные обороты)

использование аналогов.

Заимствование и калькирование относятся к числу наиболее распространённых способов образования ксенонимов. Промежуточное положение занимают гибридные ксенонимы / полукальки (Third Reich, Третий Рейх). Описательные обороты, аналоги, подкреплённые ксенонимической привязкой, и некоторые другие способы – менее продуктивны.

Часто единственной функцией заимствования является подчёркивание инокультурной ориентации текста, e.g. Never earned a kopek in his life. (Michener. ‘The Driffers’). С этой целью нередко используют локалоиды, которые легко ассоциируются с соответствующими англоязычными словами и потому прозрачны в значении, e.g.: the press is always thundering at these spekulyanty, speculators (Smith 1976).

Ксенонимическое заимствование – трансплант образуется тогда, когда идионим какого-либо языка вносится в англоязычный текст без какой-либо ассимиляции, e.g.: Champs Elysées или Sturm und Drang – в английском.

Идеальным ксенонимом считается трансплантированный идионим, i.e. ксеноним – трансплант, который идентичен идиониму – этимону, и это обеспечивает его обратимость. Процесс формирования ксенонима считается полностью завершённым только тогда, когда в качестве обозначения элемента иноязычной культуры используется заимствование – трансплант. Принцип же обратимости означает, что языковая единица, которая используется как ксеноним, должна однозначно обращаться в соответсвующий идионим-этимон, e.g.: палата общин → House of Commons, Old Believe → старовер, etc. В случае прямой обратимости возможность восстановить идионим-этимон дает непосредственно сам ксеноним, e.g. Decembrist → декабрист. При косвенной обратимости для определения этимона используются опосредованные / косвенные данные, e.g. если мы в тексте встретились с Griboedov’s immortal comedy, мы легко определим, что речь идет о комедии ‘Горе от ума’, поскольку известно, что у А.С. Грибоедова ‘бессметная комедия’ только одна. Здесь используется дедуктивный подход, i.e. опосредованная обратимость.

Говоря о трансплантации, следует отметить, что в англоязычном описании, например русской культуры, трансплантация используется редко. Встречается она в специальных работах, e.g.: у славистов: P.Е. Shcheglov develops a different interpretation in Дуэль и смерть Пушкина in his analysis of the famous anonymous пасквиль [Slavic and East European Journal, 37(3), 1993].

При заимствовании украинских, русских идионимов как правило используется транслитерация, i.e. переход от одной системы письма к другой, когда между буквами контактирующих алфавитов устанавливается однозначная зависимость.

Поскольку заимствованный ксеноним наилучшим образом обеспечивает точность обозначения, иногда он вводится в текст исключительно в функции обеспечения однозначности понимания описания. Эта функция называется терминологической / ксенонимической привязкой.

Калькирование, как утверждают специалисты, работающие в области межкультурной коммуникации, очень распространено. Здесь можно выделить: лексическое и семантическое калькирование. Лексическое калькирование считается наиболее употребительным способом.

Следует иметь в виду, что не всякий идионим может быть скалькирован. Необходимым условием калькирования является существование межъязыковых лексических соответствий, e.g.: старый ↔ old, верить ↔ believe – старовер → Old Believer, cf: ‘Война и мир’ → War and Peace и ‘Горе от ума’ – произведение, не получившее однозначного англоязычного наименования – Wit Works Woe / Woe from Wit / The Misfortune (Mischief) of Being Clever.

Семантическая калька и заимствование нередко сосуществуют, т.к. семантическая калька не является завершающей фазой образования ксенонима. Гибридные образования (полукальки), занимающие промежуточное положение между заимствованиями и кальками, считаются довольно продуктивными в межкультурной коммуникации.

Описательные обороты чаще всего выполняют вспомогательную функцию пояснения заимствованного идионима.

Аналог – это лишь приблизительное обозначение инокультурного элемента. Аналог удобен в качестве приблизительного пояснения. Если аналог сопровождается ксенонимической привязкой к заимствованному идиониму, данное слово в рамках данного текста может подвергаться переосмыслению, подгонке под инокультурные стандарты и выступать в качестве языковой единицы, созданной для данного случая.

Любое заимствование может подвергнуться ассимиляции, которая в той или иной степени ‘деформирует’ исходную форму ксенонима. Именно так в современном английском языке появились такие ксенонимы-русизмы, как steppe, copeck, Crimea, Moscow. В некоторых случаях ксеноним приходит в английский язык не непосредственно из русского языка, а из какого-либо третьего, e.g. французского – knout, moujik. Исторически ксенонимы, деформированные ассимиляцией, имеют тенденцию медленно, но верно возвращаться к форме исходного идионима. Этот процесс называется ксенонимической реставрацией, e.g. Sebastopol → Sevastopol.

Значительную долю ксенонимов составляет ксенонимическая ономастика – инокультурные имена собственные: топонимика, названия произведений искусства, имена выдающихся деятелей данной культуры, etc. В составе ономастического ксенонима, e.g.: the Moskva River, можно выделить собственно ономастический компонент – Moskva и ономастический классификатор. Ономастический классификатор – это как правило полионим (родовое понятие), указывающий, к какой группе культурных наименований относится данное имя собственное. В межкультурной коммуникации классификатор часто становится составной частью имени собственного и в качестве таковой заимствуется.

Что касается ксенонимических ФЕ, то их использование осуществляется с помощью операции параллельного подключения [Кабакчи, 2001, 424]. В состав ксенонимического комплекса параллельно используемых частей предложения входят: (а) собственно наименование инокультурного элемента, i.e. собственно ксеноним; (b) пояснение ксенонима, которое может осуществляться различными способами – от формального определения терминологического значения до аналога; (с) вводный лексический оборот (факультативный компонент) типа 'так называемый' / so-called. В межкультурном общении умение правильно пояснить ксеноним с ориентацией на соответствующего адресата имеет большое значение. Возникающие при этом параллельно подключённые компоненты ксенонимического обозначения весьма индивидуальны. При использовании же ФЕ нередко в текст вводят только кальку ФЕ, а заимствованный оборот чаще всего транслитерируется, e.g.: We trust his promises, but,

1. as they say in Russia, [вводный оборот]

2. доверяй, но проверяй [трансплантация идионима]

3. (doveryaj, no proveryaj), [транслитерация идионима]

4. trust, but verify. [калька]

[Кабакчи, 2001, 430].

В лекции ‘Закономерности языка межкультурного общения’ мы постарались в предельно сжатой и, надеемся, доступной форме изложить ряд важнейших и интереснейших проблем, без рассмотрения которых осмысление перевода как вида символической, культурно-регламентированной деятельности невозможно. Среди них – вопрос о том, существует ли языковая картина мира; язык как не простое отражение, а отображение мира и как главное средство объективации миропонимания человека; взаимосвязь языка и культуры, etc. Были затронуты также и основные особенности англоязычной межкультурной коммуникации. Почему англоязычной? Да потому, что усиление позиции английского языка как ведущего языка международного общения в конце XX в. позволяет прогнозировать не только закрепление, но и усиление этой функции английского языка в XXI в., его превращение в язык глобального межкультурного общения.

Изучение предложенных в лекции проблем еще раз наглядно демонстрирует неразрывную связь лингвопереводоведения не только с лингвистикой (многочисленными ее отраслями, а также с другими научными дисциплинами), но прежде всего – с философией, ареал которой глобален и уходит далеко за пределы просто научной дисциплины.