§ 3. Перевод в России

Перевод на Руси с IX в. до начала XVIII в.

В России, как и в случае с любой страной, очень трудно обозначить конкретную начальную точку зарождения переводческой деятельнос­ти. Она появилась с формированием древнерусского национального сообщества, которое стало осознавать себя как нечто обособленное, выделенное и в этом смысле противопоставленное другим нацио­нальным сообществам.

Переводческая деятельность обслуживала экономические и поли­тические контакты вновь образовавшегося социума. Так, Древняя Русь вела активную торговлю с Византией. В Бертинских анналах под 839 г. говорится о посольстве византийского императора Феофила к импера­тору Людовику I Благочестивому: «Послал он (т.е. византийский импе­ратор) с ними (византийскими послами) также несколько (людей), ко­торые говорили, что их зовут рос (Rhos), и которых, как они говорили, царь их, по имени Хакан (Chacanus), отправил к нему (византийскому императору) ради дружбы» [Цит. по: Водовозов. С. 5].

Имеется немало свидетельств о военных походах Древней Руси, в том числе против той же Византии.

Константинопольский патриарх Фотий в 866 г. сообщает о нашест­вии на Византию народа рсо^ (рос). По словам Фотия, рю^ — это боль­шой и всем известный народ, покоривший многих своих соседей.

Русь заключала договоры, по которым русским купцам разреша­лось торговать в Константинополе. Так, дошедший до нас один из та­ких договоров 912 г. ссылается на существовавшие прежние подобного рода соглашения, на существовавшую «от многих лет межи хрестианы т.е. греками) и Русью бывьшюю любовь» [См. там же. С. 6].

Русь имела сношения и с другими своими соседями. В «Истории Табаристана» повествуется о походах русов в 880, 909 и 910 гг. на Абесгун Макале, Сари, Далейман и Гилян. Арабский писатель Аль-Масу-

пишет о пребывании русов в Каспийском море в начале X в.

Хотя свидетельств о переводческой деятельности русов практически не сохранилось, нетрудно предположить, что она была, и весьма актив­ной. В своей книге «Поэтика древнерусской литературы» Д.С. Лихачев пишет о том, что в Древней Руси существовали переводы и с греческо­го языка, и с латинского, и с древнееврейского, а также с новых для то­го времени европейских языков: с немецкого, чешского, польского и др. На Руси были известны произведения, созданные в Болгарии, Ма­кедонии, Сербии. Позже появились переводы с языков народов Азии.

Мощным толчком для развития культурных и политических свя­зей с Византией, которые необычайно обогатили культуру Древней Руси и определили пути ее развития на многие века — можно даже сказать, вплоть до настоящего времени, — стало, конечно же, приня­тие христианства на Руси в конце X в. (988). После этого важнейшего для истории Руси события активнейшим образом стала переводиться! христианская литература. Благодаря ей русские люди знакомились с новыми нормами морали и нравственности, значительно расширялся их кругозор; они получили доступ к многим новым источникам исто­рической и географической информации.

В первую очередь на Руси были переведены книги Ветхого и Ново­го Заветов Священного Писания. Содержание Библии было прочно усвоено всеми христианскими народами Европы: библейские истины и нравственные нормы во многом сформировали всю европейскую цивилизацию. Не стала исключением и Россия.

Кроме библейских книг, широкое распространение на Руси получили переводы византийских апокрифов (т.е. «тайных», «сокровенных» книг). Апокрифы излагали не принятые официальным учением церкви повест­вования о жизни Иисуса Христа. Церковью составлялись их списки (ин­дексы), в которых они объявлялись «ложными» и «отреченными».

Важную роль в утверждении христианства на Руси играла агиогра­фическая литература, излагавшая «жизнеописания» христианских святых.

Переводная литература на Руси была по-настоящему богата. Кро­ме религиозной, значительную часть в ней составляла историческая и естественно-научная литература Средневековья. С XI в. стали извест­ны византийские хроники, в частности хроника Иоанна Малалы Ан-тиохийского (VI в.) и хроника Георгия Амартола (Грешника), автора IX в. Большой популярностью пользовалась вторая, доходившая до 864 г. Позже она была дополнена материалами из хроники Симеона Лагофета (и доведена до 948 г.). На основе этих хроник на Руси были созданы две редакции так называемого «Еллинского и римского летописца» (XI—XII и XIII вв. соответственно).

Естественно-научное направление в переводных книгах, имевших этот период хождение на Руси, было представлено «Шестодневами» и «Физиологом».

В «Шестодневах» рассказывалось более подробно, чем в Библии, о сотворении Богом мира за шесть дней. Благодаря этим книгам чи­татели знакомились с природой и фауной неведомых для них зе­мель. Надо заметить, правда, что реальное в этих книга переплета­лось с фантастическим. В «Физиологе» опять-таки в соответствии с христианским средневековым мировоззрением давались сведения об окружающем мире. Об устройстве Вселенной древнерусский чи­татель узнавал из «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова («плавателя в Индию»), автора VI в. из Александрии. Ее особую ценность составляли рассказы о животном и растительном мире Индии.

Кроме перечисленных книг, к естественно-научному (условно го­воря) кругу литературы принадлежали также «Физика» Аристотеля, «Космография» Меркатора, книги по зоологии, астрономии таких ав­торов, как Улисс Альдрованди, Везалий и др. Эти произведения были переведены в XVII в. В отличие от ранее переводившихся, эти книги уже в гораздо меньшей степени насыщены фантастикой, более свой­ственной художественной литературе, чем собственно научной. Све­дения, сообщаемые в этих книгах, уже не смешиваются с вымышлен­ными историями и рассказами о несуществующем. В этом смысле они гораздо более «научны».

Широкое распространение в Древней Руси получили различные сборники переводных нравоучительных изречений, афоризмов и максим, взятых либо из Библии, либо из сочинений античных авто­ров. Эти сборники носили название «Пчелы», поскольку, как пчелы, собирали мед — только словесный.

Известны были на Руси и переводы произведений светской визан­тийской литературы. Так, весьма популярной была повесть «Александ­рия», представлявшая собой жизнеописание знаменитого полководца Древнего мира Александра Македонского. Повестью, отличавшейся занимательным сюжетом и обилием фантастики, зачитывались не только на Руси, но и в других странах средневековой Европы.

Столь же популярной в Древней Руси была византийская поэма X в. Дигенисе Акрите. В русском переводе она называлась «Девгенево деяние». Прозвище Дигениса «акритос» переводится как «непобедимый». Он был одним из воинов, оберегавших границы Византии от набегов мусульман. Образ этот настолько полюбился русским читателям, что вошел в русский фольклор как «Аника-воин».

В целом, характеризуя переводческую деятельность на Руси от периода становления государственности до XVII в., следует сказать еще, что переводчики пытались либо максимально приблизить читателя к оригиналу, либо, наоборот, оригинал адаптировать к вкусам и понятиям потенциального читателя. Первая тенденция прослеживается прежде всего в переводах Священного Писания, где отход от оригинала, воль­ное обращение с ним не допускались ни в коем случае. Вторая свойст­венна переводам светской литературы. При этом переводчики факти­чески смотрели на текст как на свою собственность. Они могли изменять по своему усмотрению даже содержание оригинала. Обще­распространенной практикой было дополнение оригиналов вставками из других тематически близких сочинений, собственными (переводчи­ка) пояснениями и т.п. Сам же переводчик остается безымянным на всем протяжении средневековой истории русского перевода. Со вре­мен Киевской Руси и Московской Руси не сохранилось практически никаких критических или иных суждений о переводе, не говоря уже о свидетельствах теоретического осмысления этой деятельности. Совер­шенно очевидно, статус переводчика и его труда носят все тот же, что и в других странах аналогичного периода, характер неоцененности; общество пользовалось трудом переводчика, не задумываясь, кто он и как осуществляет свой труд².

Перевод в России в XVIII в.

Начиная с XVIII в. картина существенно меняется. Это видно уже хо­тя бы на примере нашего великого реформатора Петра I и требова­ний, которые он предъявил к переводу. В соответствии с ними пере­водчик должен был полно и ясно передавать содержание на русском языке книг по различным полезным знаниям, делать переводы «внятно хорошим штилем», избегать употребления «высоких слов славянских» ради ясности «сенса» (смысла). Конечно, из наших царей обратить свой взор к переводу мог, пожалуй, только такой просвещен­ный монарх, каким был Петр Великий.

Как видим, Петр переносит обсуждение вопросов о переводе в сферу сугубо практическую. Перевод был осознан им как мощное средство, способствующее решению стоявшей перед русским обществом того времени задачи усвоения всего лучшего из созданного западноев­ропейской цивилизацией. Отсюда такое внимание к переводу. Благо­даря переводу русский читатель узнал о таких важнейших событиях со­временного ему мира, как открытие Америки. В 1710 г. по приказу Петра был переведен голландский трактат по географии, в котором го­ворилось среди прочего и об открытии Америки и рассказывалось о том, почему она так была названа. А в 1719 г., и опять-таки по приказу Петра, была переведена книга немца Иоганна Гюбнера «Земноводного круга краткое описание из старыя и новыя географии», в которой тоже сообщалось об открытой земле.

Вряд ли можно говорить о преемственности в переводческих тра­дициях всего предшествующего периода и XVIII в. «В той же мере трудно говорить о непосредственном продолжении традиций антич­ных авторов-переводчиков применительно к переводной литературе европейского Возрождения в западных странах (при всем внимании того времени к античности)...» [Топер. С. 53J.

В этот период российской истории язык церковной письменности постепенно заменяется русским литературным языком. Последний фактически создается заново. И выдающуюся роль в этом играют пе­реводчики. Именно из-под их пера выходит то, что послужит мощным фундаментом для ломоносовской языковой реформы, от которой не­далеко уже было и до новаторства Н.М. Карамзина (1737—1794) и А.С. Пушкина (1799—1837). Затем работа переводчиков возвышается. До творческого в полном смысле этого слова преобразования русского языка.

Переводческая деятельность становится подлинной художественной лабораторией, где изучаются достижения литератур других стран и делаются попытки применить эти достижения к русскому языку. Не случайно русская литература этого времени с готовностью откликается на все новое, что появляется в западноевропейской. Это прекрасно выражено в следующих словах Пушкина: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, — или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой обра­зец и дать ему вторичную жизнь». К переводу обращаются лучшие на­циональные литературные силы. Одним из виднейших литераторов и самых интересных переводчиков первой трети уже XIX в. был, напри­мер, В.А. Жуковский. На его выдающийся вклад в развитие русского перевода и русской литературы недвусмысленно указывает тот же, Пушкин: «Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводной слог его останется все­гда образцовым». Или: «Никто не имел и не будет иметь слога, равно­го в могуществе и разнообразии слогу его (Жуковского). В бореньях с трудностью силач необычайный. Переводы избаловали его, изменили; он не хочет сам созидать, но он, как Voss, гений перевода».

Характерно, что уже в середине XVIII в. в своих ставших хрестома­тийными словах о богатстве русского языка М.В. Ломоносов (1711—1765) сравнивает его с другими языками, показывает его вели­чие словно бы с переводческой точки зрения: «Повелитель многих языков, язык российский, не токмо обширностью мест, где он господ­ствует, но купно и собственным своим пространством и довольством велик перед всеми в Европе. Карл Пятый, римский император, гова­ривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятелями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх то­го богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латин­ского языка. Сильное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на русском языке». Конечно, в этих словах ощущается стремление относительно молодой литературной традиции самоут­вердиться, и все же главное не в этом. Главное в том, что русский язык выходит на новый для себя уровень. И не в последнюю очередь имен­но благодаря переводу.

И сам Ломоносов выступал в роли переводчика, хотя его переводы были по большей части переложениями, что, впрочем, вписывалось в переводческую практику XVIII в. В частности, он перелагал Псалмы и другие библейские тексты.

Традиция переложения псалмов ведет свою историю от «Псалтыри рифмотворной» С. Полоцкого (1678). В XVIII в. псалмы перелагали, помимо Ломоносова, В. К. Тредиаковский (у него есть полное перело­жение Псалтыри), А.П. Сумароков, И.Ф. Богданович, М.М. Херасков, Г Р Державин. Эта традиция будет продолжена переводами Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Она не исчезнет до конца ХIХ в.: переложения псалмов встречаются у К.А. Фофанова и К.Д. Бальмонта. В переводах с древнегреческого, латинского, французского и ита­льянского языков у А.Д. Кантемира (1709—1744) совершенно очевидна экспериментальность, о которой говорилось выше, стрем­ление обогатить за счет переводческих опытов русский язык и рус­скую словесность. В предисловии к переведенным им «Письмам» Го­рация он, в частности, так объясняет свой подход к этим переводам: «Для того и я, желая дать на нашем языке опыт перевода латинских стихотворцев, чаял, что не мог бы сыскать лучшего... Перевел я те "Письма" на стихи без рифм, чтоб по-близку держаться первоначаль­ного, от которого нужда рифмы часто понудила бы меня гораздо отда­ляться. Ведаю, что такие стихи иным стихами, за тем недостатком рифмы, не покажутся; но ежели они изволят прилежно примечать, найдут в них некое мерное согласие и некий приятный звон, который, надеюся, докажет, что в сочинении стихов наших можно и без рифмы обойтися... В многих местах я предпочел переводить Горация слово от слова, хотя сам чувствовал, что принужден был к тому употребить или слова, или образы речения новые и потому не вовсе вразумительные читателю, в латинском языке неискусному. Поступок тот тем изви­няю, что я предприял перевод сей не только для тех, которые доволь­ствуются просто читать на русском языке "Письма" Горациевы, по-латински не умея; но и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник совершенно выразуметь. Да еще и другая польза от того произойдет, ежели напоследок те новые слова и речения в обыкновение войдут, понеже чрез то обогатится язык наш, который конец в переводе книг забывать не должно».

Кантемир смело обогащал русский язык своего времени, изобре­тая русские соответствия иностранным словам переводимых им ори­гиналов. Так он поступал, переводя и уже упомянутые «Письма» Гора­ция, и трактат Фонтенеля «Разговоры о множестве миров».

Велики заслуги перед историей перевода в России и В.К. Тредиаковского (1703—1769). Он работал с оригиналами на латинском, французском, немецком и итальянском языках. К требованию Петра I о полноте и ясности передаваемого содержания на другом языке он добавляет требование сохранять в переводе и «пиитическую осанку», т.е. художественные свойства оригинала.

Тредиаковский полемизирует с французской традицией переводить поэзию прозой и даже переводит прозаический роман Фенелона «Приключения Телемаха, сына Улисса» (1699), разрабатывая пути переноса на русскую почву гекзаметра. Кстати, именно его усилия ока­жутся плодотворными для дальнейшего развития русского гекзаметра. Недаром А.Н. Радищев (1749—1802) положительно отзывался о роли Тредиаковского в развитии русского гекзаметра. Радищев вообще ратовал за большую смелость русскоязычных переводческих опытов, в частности говоря в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» ₀ том, что если бы Ломоносов и другие переводчики переводили иност­ранные стихи не только ямбами, то «российское стихотворство, дай сам российский язык гораздо обогатились бы».

Для перевода того времени характерны так называемые исправи­тельные переводы. Это было свойственно и Тредиаковскому, о чем он писал сам, например объясняя принципы своего перевода комедии Теренция «Евнух», и его младшим современникам, одним из которых был В.И. Лукин (1737—1794). Лукин довольно резонно говорит о необходимости в большей степени приближать переводимые фран­цузские комедии к русским нравам, русскому быту, делать их в этом смысле более понятными русской читательской аудитории.

Хотя согласно современным критериям оценки перевода такие переделки иной раз кажутся весьма вольными и даже чрезмерными, надо сказать, что благодаря им выкристаллизовывалась русскоязыч­ная драматургическая манера, подхваченная и развитая впоследст­вии среди прочих Д.И. Фонвизиным (1744 или 1745—1792), а еще позже А.С. Грибоедовым (1790 или 1795—1829) и Н.В. Гоголем (1809-1852).

Значительным переводчиком-просветителем выступил Н. М. Ка­рамзин. Отличительной чертой его переводческого стиля было прежде всего «не склонение на наши нравы» произведений иноязыч­ных писателей, а воспроизведение их авторского стиля. Таким обра­зом, уже намечался отход от исправительных переводов его предшест­венников. Кроме того, Карамзин необычайно расширяет сферу переводческих интересов русской литературы: «Творческий дух оби­тает не в одной Европе; он есть гражданин вселенной». Или: «Я также работаю, то есть перевожу лучшие места из лучших иностранных ав­торов, древних и новых... Греки, римляне, французы, немцы, англи­чане, итальянцы: вот мой магазин, в котором роюсь всякое утро часа по три!.. Посмотрим, каково будет Цицероново, Бюффоново, Жан-Жаково красноречие на русском языке!.. Даже и восточная литерату­ра входит в план». В приведенной цитате опять-таки очевидна на­правленность Карамзина-переводчика на широкомасштабный литературный эксперимент.

Перевод в России в XIX в.

R XIX в. перевод в России продолжает свое активнейшее развитие. Основная проблема в этот период связана с выяснением достоинств и остатков дословного и вольного перевода и применением на прак­тике сделанных выводов.

Одним из ярких представителей дословного перевода был П.А. Вя­земский (1792—1878), который, как и его предшественники, видит в переводе возможность обогатить русский язык и русскую словес­ность, в частности русскую прозу, в развитии которой принимал жи­вейшее участие. «Неоспоримо, что при тогдашнем состоянии нашей литературы писателям, вызываемым дарованиями отличными из тес­ного круга торжественных од и прозы ребяческой или высокопарной, в коей по большей части были в обращении одни слова, а не мысли, должно было заимствовать обороты из языков уже созревших и при­вивать их рукою искусною к своему языку, приемлющему с пользою все то, что только не противится коренному его свойству». Вяземский горячо отстаивал право и, как видим, чуть не вменял в обязанность переводчику вводить в свой лексикон заимствования. Прежде всего, он высказывался за пользу галлицизмов, понимая их, впрочем, как европеизмы, т.е. слова и обороты, отражавшие наиболее высокий уро­вень мышления и культуры, свойственный в тот период европейской истории именно Франции. При этом он предлагал заимствовать не слепо все подряд, но сообразуясь с «коренным свойством» русского языка, т.е. не копируя то, что определяется логикой того или иного языка, например французского, а усваивая лишь принадлежащее «ло­гике общего ума», «европеизмы мысли».

Так, Вяземский намечает особенности проповедуемого им дослов­ного перевода, который сам и опробовал в своих переводах романа Б. Констана «Адольф» и прозаическом переводе «Крымских сонетов» А. Мицкевича. В частности, он пишет: «Переводы независимые, т.е. пересоздания, переселения душ из иностранных языков в русский, имели у нас уж примеры блестящие, и разве только что достижимые. Гак переводили Карамзин и Жуковский. Превзойти их в этом отноше­нии невозможно, ибо в подражании есть предел неминуемый. Пере­селения их не отзываются почвою и климатом родины. Я, напротив, хотел испытать — можно ли, повторяю, не насильствуя природы на-¹ сохранить в переселении запах, отзыв чужбины, какое-то областное выражение». Переводя «Крымские сонеты» Мицкевича, Вяземский говорит о том, что предпочитал поиску красивости верность и близость «списка». Таково новое понимание дословности. В принципе, именно такое понимание дословного художественного перевода останется в русской традиции и в XIX, и в XX в.

Еще одним представителем «дословного» направления в переводе XIX в. в России был А. А. Фет (1820—1892). Его перу принадлежит множество переводных стихотворений немецких, французских, анг­лийских поэтов. Фет переводил античных авторов, а за перевод пол­ного собрания произведений Горация был удостоен Пушкинской пре­мии. Он переводил также поляка Мицкевича, персидских поэтов Гафиза, Саади.

Фет-переводчик известен как смелый экспериментатор. Одни его опыты были весьма плодотворны, другие менее удачны. Но формалис­тические изыски у Фета были следствием его сознательной переводче­ской политики: «Песнь поется на каком-либо данном языке, а слова, вносимые в нее вдохновением, вносят все свои, так сказать, климати­ческие свойства и особенности. Насаждая свой гармонический цвет­ник, поэт невольно вместе с цветком слова вносит его корень, а на нем следы родимой почвы. При выражении будничных потребностей ска­зать Ich will nach der Stadt или я хочу в город — математически одно и то же. Но в песне обстоятельство, что die Stadt steht, а город городится, мо­жет обнажить целую бездну между этими двумя представлениями. Кро­ме корня, каждое слово имеет свойственные его почве запах, конфигу­рацию и влияние на окружающую его область мысли, в совершенное подобие растению, питающему известных насекомых, которые, в свою очередь, питают известных птиц и т.д. Нечего говорить, что чем отда­леннее от нас по условиям жизни и по времени родина известного сло­ва, тем глубже разверзается бездна перед ним и тем словом, которым мы силимся заменить его».

Выступая против вольных переводов, Фет говорит: «Самая плохая фотография или шарманка доставляет более возможности познако­миться с Венерой Милосской, Мадонной или Нормой, чем возмож­ные словесные описания. То же самое можно сказать и о переводах ге­ниальных произведений. Счастлив переводчик, которому удалось хотя отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая нераз­лучна с гениальным произведением: это высшее счастье и для него и для читателя». Здесь, конечно, очевидно полемически заостренное преувеличение: ведь и сторонники вольного перевода не уходили на­столько далеко от оригинала, насколько от видимого или слышимого воспроизведения отходит словесное описание.

Применяя свой изложенный выше принцип к дословному переводу, Фет продолжает: «Как бы последний (буквальный, дословный пере­вод. — СТ.) ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала, тогда как в переводе, гоняющемся за привычной и приятной читателю формой, последний большею частью читает переводчика, а не автора» - Это утверждение позже фактически оспорит К.И. Чуковский,

говоря, что известная трагедия Гёте «Фауст» в переводе Фета предстает перед русскоязычным читателем косноязычной и корявой, что создает впечатление о ее авторе как одном из самых неумелых писателей.

Вольный перевод представлен в России XIX в. прежде всего таким корифеем перевода, как В. А. Жуковский (1783—1852). Выше уже приводились высказывания Пушкина о Жуковском-переводчике и той роли, которую он сыграл для становления перевода и литературы вообще в России.

Жуковский переводил с английского, французского, древнерус­ского, латинского и немецкого языков. Во многом благодаря Жуков­скому русский читатель познакомился с произведениями Шиллера, Гёте, Байрона, В. Скотта и многих других писателей, сказками Перро и братьев Гримм, наконец с «Одиссеей» Гомера.

Жуковский видел в оригинале подробный план нового произведе­ния. В этом он продолжает переводческие принципы XVIII в., что проявилось и в том, что Жуковский на практике еще не в полной ме­ре отошел от исправительных переводов, от которых в своих теорети­ческих замечаниях, однако, уже отмежевывался.

Кроме того, в своих переводах Жуковский, уже более в духе карам­зинистов, сглаживал «углы», а именно вносил в художественную систе­му переводимых произведений отпечаток своей, по словам Чуковского, тишайшей, выспренно-благолепной, сентиментально-меланхоличес­кой пуританской личности.

С другой стороны, в своих лучших переводах Жуковский создавал. У читателя в целом верное впечатление о немецкой, английской, ан­тичной литературах.

Основное требование, которое Жуковский предъявлял к перевод­чику поэзии, было наличие стихотворного дарования, сравнимого с Дарованием переводимого автора. Другими словами, поэт-перевод­чик должен уметь воображать и чувствовать с равной автору оригинала силой. Он должен уметь находить в своем языке выражения, способные отразить требуемый накал страстей, силу чувств: «Прежде... спросите у себя: чувствую ли я в душе своей тот пламень, которым наполнена душа моего поэта, видимая в его сочинении? Могу ли я с необыкновенной живостью, со всех сторон, со всеми оттенками, замет-ми для одного только стихотворного взора, представлять себе тот предмет, который в подлиннике моем изображен с таким превосходством? Знаю ли я грамматику? Знаком ли я с хореями, ямбами и анапестами? Имею ли разборчивое ухо?..»

Жуковский считает, что, хотя переводчику не принадлежат первая мысль произведения, план его «здания», «переводчик остается твор­цом выражения, ибо для выражения имеет он уже собственные мате­риалы, которыми пользоваться должен сам, без всякого руководства и без всякого пособия постороннего». Переводчик должен сотворить в собственном языке выражения, соответствующие оригинальным вы­ражениям автора. «А сотворить их может только тогда, когда, напол­нившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в создание собственного вооб­ражения, когда, руководимый автором оригинальным, повторит с на­чала до конца работу его гения».

При этом Жуковский говорит о том, что степень творческой пере­работки оригинала должна быть разной в зависимости от жанра пере­водимого произведения. «Заметим, что для переводчика басни ориги­нальность... гораздо нужнее, нежели для переводчика оды, эпопеи и других возвышенных стихотворений. Все языки имеют между собою некоторое сходство в высоком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном. Оды и прочие возвы­шенные стихотворения могут быть переведены довольно близко, не потеряв своей оригинальности; напротив, басня (в которую, надобно заметить, входят и красоты, принадлежащие всем другим родам стихо­творства) будет совершенно испорчена переводом близким».

Другим представителем истории перевода в России XIX в., несо­мненно выдающимся, хотя и порождавшим противоречивые мнения, является И. И. Введенский (1813—1855). Его переводческую ма­неру можно отнести к вольному переводу.

Введенский известен прежде всего как переводчик романов Дик­кенса, хотя он переводил и Купера, Ш. Бронте, Теккерея, Прево. Он довольно плохо владел языками своих оригиналов, в частности анг­лийским. Чуковский утверждал также, что и русский язык Введенско­го оставлял желать лучшего. Но, пожалуй, самым главным нареканием в адрес Введенского было то, что ничтоже сумняшеся он постоянно переносил героев переводимых им романов на русскую почву. Говорят, что даже сам Диккенс называл Введенского Вреденским.

Тем не менее (и в этом, несомненно, кроется удивительный пара­докс переводческой репутации Введенского) даже такие суровые И взыскательные критики переводчика, как Чуковский, не могли #^е принять переводов Введенского. Так, Чуковский, с одной стороны. пишет о том, что Введенский учинял почти что кулачную расправу с Диккенсом, а с другой, говорит о том, что ему «милы его переводы», п и этом он аргументируют свое приятие Введенского как переводчика тем, что несмотря на множество допущенных им ошибок, без него были бы лишены Диккенса: «он единственный из старых перевод­ов приблизил нас к его творчеству, окружил нас его атмосферой, заразил нас его темпераментом». Вообще, когда мы читаем отзывы о боте Введенского как переводчика, авторами которых являются его современники, публиковавшиеся в «Современнике», и уже скорее на­ши современники, как тот же Чуковский, не может не удивлять проти­воречие, которое возникало между выводами критически настроенно­го рассудка и живым читательским восприятием одного и того же человека: «Иногда кажется, что в переводе Введенского Диккенс — бо­лее Диккенс, чем в подлиннике. Это, конечно, иллюзия» (Чуковский). Сам Введенский в одной из своих статей проповедовал то, что сего­дня мы бы назвали культурологическим подходом к изучению языка. Он говорил, что изучать язык какого-либо народа «значит изучать его жизнь, историю, нравы, обычаи, домашний, юридический, обществен­ный быт... Этнография и филология идут нераздельно». Отсюда и сле­дует, что язык перевода предъявляет свои требования к излагаемому по­средством него содержанию, и до переселения персонажей на почву языка и культуры перевода — один шаг, который сам Введенский столь­ко раз, не страшась ничего и ничем не останавливаемый, делал.

Любопытны рассуждения Введенского о разнице английского и рус­ского синтаксиса в статье «О переводах романа Теккерея "Vanity Fair"» (1851): «Все люди, спора нет, мыслят по одним и тем же законам, но эти законы, в частнейшем приложении, видоизменяются до бесконечности в своих оттенках, и вместе с ними видоизменяется образ выражения мыслей. Отсюда — различие синтаксиса в языках. Английский язык в этом отношении представляет черты совершенно неудобоприложимые к русскому... Допуская всегда и везде множество длинных периодов, Теккерей тем не менее отличается языком чрезвычайно легким, живым, цветистым и блестящим; но русский переводчик неизбежно и непре­менно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение». Из всего этого Введенский выводил свою, по словам Чуковского, величавую теорию художественного перевода: «При художественном воссоздании писателя даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого писателя, сущность его идей. Собираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого писателя под то небо, под которым вы дышите, и а то общество, среди которого развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил своим идеям, если бы жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах».

Сходные идеи высказывал и в большей или меньшей степени во­площал на практике еще один заметный переводчик этого периода — А.В. Дружинин (1824-1864).

Сравнивая дословный и вольный типы перевода, Дружинин, в ча­стности, говорит о том, что «всякий народ выражается по-своему, вся­кий язык имеет свои собственные идиотизмы, и разность в духе каж­дого языка делает слияние поэзии с безукоризненной точностью перевода делом решительно невозможным. Жуковский понимал вы­шеприведенную истину до тонкости».

Этот принцип приспособления иноязычного произведения к язы­ку и культуре перевода он воплотил в своих переводах трагедий Шек­спира «Король Лир», «Кориолан», «Король Ричард III».

Среди сторонников дословного перевода следует, конечно, упомя­нуть и Н. И. Гнедича (1784—1833).

Гнедич переводил новогреческих поэтов, пьесы Вольтера, Шилле­ра; он перевел также идиллию Феокрита «Сиракузянки». Но, пожа­луй, главным его трудом стал первый полный перевод на русский язык «Илиады» Гомера. Он отдал ему двадцать лет жизни, изучил, обобщил и творчески применил достижения переводчиков Гомера и в России, и за рубежом. Гнедич окончательно утвердил в русской по­эзии гекзаметр как новый стихотворный размер, введенный в практи­ку русской словесности в свое время Тредиаковским.

В предисловии к переводу «Илиады» Гнедич провозглашает требо­вание не раболепствовать «перед вкусом гостиных, перед сею прихот­ливой утонченностию и изнеженностию общества, которых одобре­ния мы робко ищем, но коих требования и взыскательность связывают, обессиливают язык». Он смело идет вразрез с модой на вольный перевод Гомера: «...вольные переводы выгоднее для перевод­чика, нежели для подлинника. Я предпочел выгоды Гомера своим».

Интересны суждения Гнедича о верности поэтического перевода: «По мнению моему, тот переводчик может быть осуждаем за неточ­ность, который к сумме слов своего подлинника прибавляет свои. Я, обнявши сумму слов гомерических, ни одного прибавлять к ним не намерен, а для стиха заменю иногда одно слово другим, у Гомера же находящимся... Следовательно, кто в переводе моем, взявши отдель­но какой-нибудь эпитет или слово и не находя его соответственным, по-видимому, подлиннику в том стихе, из какого взято, будет осуждать меня в неточности, — может ошибиться». Здесь очевидно предпочтение стихотворной формы отдельным аспектам плана содержания. И в то же время переводчик не пускается в открытый произвол по отношению к плану содержания, а скорее провозглашает свою свободу в применении переводческой компенсации, поскольку вместо потерянного употребляет обнаруживаемое у Гомера же, хотя и в другом месте.

Конечно, разделение на сторонников дословного и вольного пере­вода условно. Так, В. К. Кюхельбекер (1797-1846) и П.А. Ка­тенин (1792—1853) и др. высказывались за художественную точность перевода, за внимание переводчика и к духу, и к форме подлинника. Отвергались переводы, не только сглаживающие, но и тем более при­украшивающие оригинал. Ставился даже вопрос об отражении в текс­те перевода недостатков оригинала.

Однако это не означает, что все такие переводчики обязательно примыкали к лагерю «буквалистов». Например, в переводе баллады «Ленора» немецкого поэта ГА. Бюргера соревновались Жуковский («Людмила») и Катенин («Ольга»), и оба перевода были вольными пе­ределками оригинала, что видно уже и по их названиям. Но налицо существенные различия двух переводов. Жуковский проявил себя как продолжатель традиций оглядывавшихся на XVIII в. карамзинистов, в то время как Катенин переделывает оригинал, сообразуясь с необхо­димостью быть осторожным в процессе поиска новых путей и освое­ния новых стихотворных форм¹.

Любопытно распределение сторон в споре о достоинствах и недо­статках обоих переводов. Гнедич, который должен был бы, казалось, поддержать Катенина, высказался против его перевода в пользу пере­вода Жуковского. В защиту Катенина выступили Грибоедов и Пуш­кин. Грибоедов приветствовал просторечие, краткость, простоту пе­ревода Катенина и осуждал смазанность драматического диалога, конфликта вообще, приукрашивание и многословие у Жуковского. Пушкин, чье восхищение переводческим гением Жуковского хорошо известно, а вместе с этим, по мнению специалистов, и вольным пере­водом в противовес дословному, в данном случае встал на сторону Ка­бина: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Биргеровой "Леноры". Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем "Манфреде" сделал из "Фауста» - ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам "Ленору" в энергической красоте ее первобытного создания; он написал "Ольгу". Но сия простота и даже грубость выра­жений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия висели­ца вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно по­разили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнение в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым».

В конце концов Жуковский создает свой новый, уже третий (вслед за первой «Людмилой» и второй «Светланой») перевод «Леноры», в котором подходит ближе к немецкому оригиналу, что, видимо, можно расценивать как признание им правоты тех, кто критиковал его пер­воначальные, более вольные варианты¹.

Больше критиками перевода, чем собственно переводчиками, вы­ступают А.С.Грибоедов, А.С.Пушкин, Н.В.Гоголь. Если первых двух мы уже упоминали, в частности в связи со спором, разго­ревшимся по поводу своеобразного соревнования двух переводчиков баллады Бюргера «Ленора» Жуковского и Катенина, то о Гоголе надо заметить следующее.

В литературном наследии Гоголя остались высказывания о художе­ственном переводе. В частности, в них он говорит о лингвостилистической разносистемности даже близкородственных славянских язы­ков (украинского и русского), вследствие чего «иногда нужно отдаляться от слов подлинника нарочно для того, чтобы быть для него ближе... Почти всегда сильное лаконическое место становится непо­нятным на русском, потому что оно не в духе русского языка; и тогда лучше десятью словами определить всю обширность его, нежели скрыть его». Гоголь советовал переводчикам «привязываться к мысли» и в меньшей степени к словам. Он высоко, хотя и более лестно, чем фактически обоснованно, оценил перевод «Одиссеи», выполненный Жуковским. Гоголь сравнивает переводчика (Жуковского) то с «как бы истолкователем Гомера», «как бы каким-то зрительным, выясняющим стеклом перед читателем, сквозь которое еще определительней и яс­ней выказываются все бесчисленные его сокровища», то с прозрачным стеклом, таким, «что, кажется, как бы нет стекла».

Более обоснованны, чем импрессионистические идеи Гоголя, идеи В.Г. Белинского (1811-1848).

Во-первых, он четко определяет задачи перевода, который, по его мнению способствует «развитию эстетического чувства, образованию вкуса и распространению истинных понятий об изящном», позволяет сравнивать свою отечественную литературу с зарубежной. Перевод конечно, имеет просветительскую функцию: благодаря ему народы знакомятся между собою, происходит распространение идей, становится возможным «процветание литератур и умственное движе­ние» Кроме того, перевод способствует «образованию нашего еще не установившегося языка: только посредством их (переводов. — С. Т.) можно образовать из него такой орган, на коем бы можно было разы­грывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли».

Во-вторых, Белинский определяет по крайней мере некоторые важные критерии оценки труда переводчика (конечно, в самом общем еще виде, что, как мы видели, характерно для периода, предшество­вавшего формированию науки о переводе). В частности, критик пи­шет: «Правило для перевода художественных произведений одно — передать дух переводного произведения, чего нельзя сделать иначе, как передавши его на русский язык так, как бы написал его по-русски сам автор, если бы он был русским. Чтоб так передавать художествен­ные произведения, надо родиться художником». В других своих рабо­тах Белинский уточняет этот тезис, говоря, что это требование глав­ным образом касается языка, «но во всех других отношениях оно более нежели несправедливо. Кто угадает, как бы стал Гёте писать по-рус­ски? Для этого самому угадывающему надобно быть Гёте». Белинский не раз подчеркивает то, что переводчик должен быть не меньшим творцом в том, что касается языка переводимого им произведения, чем автор. Он называет поэтому талант переводчика прежде всего талан­том формы.

Белинский требует естественности языка перевода. Он касается это­го в связи с критикой перевода «Гамлета», выполненного М.П. Вронченко. В драме язык в высшей степени естественный, по словам крити­ка; он чужд вычурных книжных оборотов. Таков язык самого Шекспира. Того же должен добиваться и переводчик.

Определяя критерии оценки перевода, Белинский исходит из цели перевода, которая состоит, по его словам, в том, чтобы «дать возможно близкое понятие об иностранном произведении так, как оно есть».

Следовательно, если переводчик даже и улучшает исходное произведение, то «перевод неверен, следовательно, нехорош».

Согласно представлению Белинского, существует два типа перево­да: поэтический и художественный. Под поэтическим переводом он понимает перевод, предназначенный для первоначального знакомст­ва публики с данным автором, под художественным — полный перевод данного произведения, в полной мере репрезентирующий, заме­няющий собой оригинал в переводящих культуре и языке.

Вопрос о том, что переводить, Белинский решает просто: следует переводить только то, что входит в золотой фонд мировой литературы. При этом предпочтение должно отдаваться произведениям и авторам являющим собой «резкий тип национальности». В русской литературе наиболее интересными для перевода на иностранные языки, по мысли Белинского, являются Пушкин, Лермонтов, особенно в тех своих тво­рениях, которые имеют ярко национальный характер. В этом смысле «Евгений Онегин» предпочтительнее «Моцарта и Сальери» или «Ка­менного гостя» у Пушкина. И, пожалуй, самый интересный «из рус­ских поэтов» для иностранцев — это Гоголь, «хотя по причине самой национальности его сочинений и в лучшем переводе не может не осла-. биться их колорит».

Заметными фигурами в сфере русского художественного перевода XIXв. были также Н.А.Полевой (1796—1846), переводчик Шекс­пира; М. П. Вронченко (1801 —1855), известный переводами евро­пейских классиков, среди которых были Шекспир, Байрон, Гёте, Мицкевич; В.С.Курочкин (1831 —1875), прославившийся своими переводами стихотворений (песен) П.Ж. Беранже.

В большей степени переложениями, чем переводами, занимал­ся М.Ю.Лермонтов (1814—1841). Некоторые из его переводов-переложений снискали у русского читателя не меньшую, а, пожа­луй, и большую славу, чем оригиналы («Сосна», «Горные вершины» и др.).

Проблемами перевода живо интересовался и И.С.Тургенев (1818—1883). Он, как и Белинский, разделял переводы на ознакоми­тельные и воссоздающие великие произведения.

Говоря о личности переводчика, Тургенев пишет: «Их нельзя на­звать самостоятельными талантами, но они одарены глубоким и вер­ным пониманием красоты, уже выраженной другим, способностью поэтически воспроизводить впечатления, производимые на них лю­бимым поэтом; элемент восприимчивости преобладает в них, и собст­венный их творческий дар отзывается страдательностью, необходи­мостью опоры. Они по большей части бывают люди с тонким вкусом, с развитой рефлексией... Всякий хороший перевод проникнут любовью переводчика к своему образцу, понятной, разумной любовью, т.е. ль чувствует, что между этими двумя натурами существует дей-^чИ^_теЛЬная, непосредственная связь».

° Переводчиков, делающих буквальные, дословные переводы, Тур-_неБ со свойственным ему остроумием уподобляет детям, «которые & спрестанно посредством циркуля сравнивают расстояние от глаза о губ и т.д. в своем рисунке и в оригинале и удивляются, что у них вы­ходит не то».

А.К.Толстой (1817—1875) переводил немного, однако некото-ie _еГ0 переводы считаются подлинными шедеврами переводческого искусства. К таким относятся перевод баллады Гёте «Коринфская неве­ста» в связи с которым Толстой выразил свои переводческие принципы: «Я стараюсь, насколько возможно, быть верным оригиналу, но только там, где верность или точность не вредит художественному впечатлению, и, ни минуты не колеблясь, я отдаляюсь от подстрочности, если это мо­жет дать на русском языке другое впечатление, чем по-немецки.

Я думаю, что не следует передавать слова и даже иногда смысл, а главное надо передавать впечатление.

Необходимо, чтобы читатель перевода переносился бы в ту же сфе­ру, в которой находится читатель оригинала, и чтобы перевод дейст­вовал на те же нервы».

Крупный переводчик XIX в. М.Л.Михайлов (1829— 1865) гово­рил о внимательном и вдумчивом подходе к отбору предназначаемых для перевода произведений. По его мысли, это должна быть прежде всего классика, так как «близкое знакомство с классическими писате­лями других народов расширяет умственный кругозор наций, вносит свежие элементы и в язык и в сферу мысли. Это международное обще­ние есть один из самых действенных двигателей человечества по пути к прогрессу».

От переводчика Михайлов требует умения улавливать и передавать единство содержания и формы, в котором состоит главное достоинст­во подлинного художественного произведения: «Если сам Гёте работал так много над песней о царе Фулейском, если он изменял и переставлял выражения и слова в каждом почти стихе, чтобы довести ее до того художественного совершенства, в каком она является теперь, то же не требовать еще большей старательности, еще большего внимания от переводчика при передаче ее на другой язык».

П.Н. Вейнберг (1851 — 1908), поэт, переводчик и популяризатор западноевропейских литератур в России, был сторонником так называемого вольного перевода, ибо ратовал за сохранение в переводе

впечатления, производимого на читателя оригиналом: «...обязанность хорошего переводчика — стараться произвести на этих читателей (перевода. — С. Т.) такое же впечатление... какое производит подлинник, дать об этом последнем полное или в тех случаях, когда это по условиям языка, оказывается невозможным, приблизительно полное понятие относительно мысли, тона, всех частных подробнос­тей, каковы выражения, эпитеты и т.п. Сохранение этих последних в их полной по возможности неприкосновенности мы считаем весьма важным, так как в них, т.е. в распоряжении поэта своим языком, за­ключается главным образом своеобразность его... Поэтому его (боль­шого поэта. — СТ.) надо давать в переводе читателю не только со всеми его достоинствами, но и со всеми недостатками, другими сло­вами — переводчик должен стараться, если он переводит произведе­ние целиком, не только вызывать в своем читателе эстетическо-при­ятное впечатление, подавать ему и то, что может по той или другой причине подействовать на него неприятно. При несоблюдении этого условия можно зайти очень далеко и действовать, руководствуясь не какими-нибудь определенными правилами, а личными взглядами и вкусами переводчика».

Анализируя переводы поэзии Г. Гейне, осуществленные М.Л. Ми­хайловым, в целом считая их вполне удачными, Вейнбергтем не менее указывает на нарушение в переводе поэтических качеств подлинника, обусловленное разницей в грамматических свойствах некоторых клю­чевых для подлинника слов. Так, разбирая стихотворение Гейне «Ло­тос» и его перевод на русский язык, Вейнберг показывает разницу между оригиналом и переводом, которая объясняется тем, что слово лотос в немецком языке — существительное женского рода. С лотосом в этом стихотворении Гейне связывает образ возлюбленной, ожидаю­щей появления на небе луны (в немецком это существительное муж­ского рода), своего возлюбленного. У Михайлова все наоборот: ло­тос — возлюбленный, луна — возлюбленная. Изменилась ситуация, изменилось, по мнению Вейнберга, и впечатление.

На тот же недостаток, но уже у М. Ю. Лермонтова, указывает Вейн­берг в связи с его известным переводом тоже гейневского стихотворе­ния «Сосна». Ein Fichtenbaum (мужской род и мужской образ) подменяется у Лермонтова образом женским — сосны. Опять-таки меняется ситуация, меняется, по мнению Вейнберга, и впечатление.

Рассуждения, касающиеся важной и труднопреодолимой глубинной, морфологической и вместе с тем культурологической разницы между языками и, как следствие, стилистическими фигура, положили начало филологическим трудам, наиболее известные » которых статьи Л.В. Щербы (в частности, о той же лермонтовской «Сосне»).

Отдельные высказывания о переводе есть и у таких крупных русских гелей и деятелей литературы, как Н.А.Некрасов (1821—1878), Ф.М. Достоевский (1821-1881) и Л. Н.Толстой (1828-1910).

Некрасов видел один из источников трудностей перевода в национальном своеобразии литератур разных стран и лингвостилистическом несовпадении присущих им черт. С этим связана трудность восприятия русским читателем переводной литературы по сравнению с литературой русскоязычной. Он отмечает, что такого рода трудности не снимаются даже при переводе с родственных языков, более того, «с близкого по духу языка переводить еще труднее — может быть, отто­го что ближе, нагляднее чувствуется недостижение подлинника».

Достоевский и Толстой тоже не без скептицизма смотрели на воз­можность передачи в переводе национального колорита того или ино­го художественного произведения. Так, Достоевский резко отрица­тельно оценил перевод повестей Гоголя на французский язык, осуществленный Луи Виардо и Тургеневым: «...я хоть и предчувствовал заранее, что Гоголя нельзя передать по-французски, все-таки никак не ожидал такого исхода... Весь юмор, все комическое, все отдельные де­тали и главные моменты развязок, от которых и теперь, вспоминая их иногда, нечаянно, наедине (и часто в самые нелитературные моменты жизни), зальешься вдруг самым неудержимым смехом про себя, — все это пропало, как не бывало вовсе... Словом, все характерное, все наше национальное по преимуществу (а стало быть, все истинно художест­венное), по моему мнению, для Европы неузнаваемо... Так что всем нашим крупным талантам... суждено надолго, может быть, остаться для Европы совсем неизвестными; и даже так, что чем крупнее и своеобразнее талант, тем он будет неузнаваемее».

Толстой не менее отрицательно высказался о русских переводах го­меровского эпоса: «Сколько я теперь уже могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами. Пошлое, но невольное сравнение — отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, — с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее. Все эти Фоссы

Чуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать».

Перевод в России XX в.

В XX в. перевод обретшие более четкие очертания в XIX в. Свидетельство тому — универсальность интересов русских переводчиков. Александр Блок в своих известных строках: «Мы любим всё жар холодных числ, / И дар божественных видений, /Нам внятно все — и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений...» — вторя, почти как эхо, не менее известным словам Ломоносова о всеохватности гения «языка российского», а заодно и отзыву Достоевского о Пушкине, фигуре символической и отражающей самую суть русской литературы, о его «всемирной отзывчивости» — велико­лепно, теперь на новом этапе истории литературы (и, конечно, перево­да) в России, выразил ту же мысль — открытость нашей литературы для литературных традиций других стран и народов.

Действительно, в конце XIX — начале XX в. в России переводится очень и очень много как традиционно интересовавшей нас литерату­ры — немецкой, французской, английской, так и менее известной нам испанской, итальянской, бельгийской, норвежской, шведской, датской и др. А. Белый, называя имена Э. Верхарна, У. Уитмена, P.M. Рильке, Ю.А. Стриндберга, Г. Ибсена, М. Метерлинка, О. Уайль­да, Т. Манна, К. Гамсуна, X. Гофмансталя и др., писал о том, что пере­вод охватил в это время весь круг чтения русского интеллигента нача­ла XX в.

Особый подъем, вместе с расцветом Серебряного века русской поэзии, переживает поэтический перевод. Собственно, во многом благодаря переводу Серебряный век обогащается и выходит за рамки всего лишь национального явления, обретая общемировое художест­венное значение. Дело в том, что, во-первых, переводят тогда практи­чески все крупнейшие поэты. Во-вторых, и в этом опять-таки мы ви­дим продолжение традиций художественного перевода прошлых веков, делается ставка не просто на перевод в его просветительской миссии, но на перевод как средство обогащения собственного худо­жественно-поэтического инструментария.

В самом деле, поэты-переводчики круга символистов — В. Иванов, Д. Мережковский, И. Анненский, Ф. Сологуб, К. Бальмонт, Ю- Балт­рушайтис, В. Брюсов, А. Блок и др. — благодаря именно своей пере­водческой деятельности вводили в русскую литературу новые идеи, те­ мы, образы, поэтические формы, расширяя, по выражению Иванова, «ритмические возможности нашего языка» [Цит. по: Топер. С.108]

Так, были освоены некоторые новые или мало использовавшиеся сти­хотворные формы (алкеева, сапфическая строфы, дольник); поэтический язык русской литературы этого периода под влиянием заметно расковывается и в ритмической, и в рифменной стиха, вводится верлибр, создателем которого, по словам Блока, считают Верхарна.

Репертуар переводимой поэтической литературы не менее широк, _в случае с переводом прозы. В это время переводятся заново произведения уже известных русскому читателю авторов, например античных классиков, Гёте, Шиллера, Петрарки, Байрона, Мицкевича и др. Появляются новые авторы, новые имена и целые направления, прежде сего конечно, французы, символисты, «парнасцы», а также предста­вители различных европейских поэтических школ. Однако русский чи­татель знакомится и с литературой народов России, а также народов ближайших соседей. Так, выходят или готовятся к изданию сборники переводов с армянского, белорусского, грузинского, еврейского, ла­тышского, литовского, татарского, финского и других языков.

В рассматриваемый период мы опять-таки видим уже знакомые нам по предыдущим периодам своеобразные «соревнования» перевод­чиков. Например, известное стихотворение «Ворон» американского поэта Э. По переводили Д. Мережковский, К. Бальмонт, В. Брюсов.

По-прежнему актуальны и традиционные споры о том, какой пе­ревод вернее: вольный или дословный. Хотя полемика ведется суще­ственно иначе по сравнению с предыдущими периодами.

С одной стороны, вопрос этот обсуждается уже существенно глубже, с пониманием того, что оба эти типа перевода не должны рассматри­ваться в крайних своих вариантах, что следует искать некий баланс между ними. Собственно, разговор сводится к выяснению пропорций между тем, насколько в конкретном переводе представлены оба типа перевода. С другой стороны, экспериментаторство, попытки исчерпать этот «проклятый вопрос» перевода, например, у Брюсова, да и у Баль­монта, принимают в это время порой крайние формы (о чем см. ниже). Но все эти борения в области перевода происходили в атмосфере творчества, поиска, проб и ошибок, без которых невозможны новые завоевания, победы и открытия. Известный советский переводчик Л.А. Озеров [С. 115] писал: «Творческий перевод не может не вызвать на спор, на высказывание разных, подчас противоположных точек зрения. Пример: отношение к переводам Бальмонта — резко отрицательное, насмешливое — Брюсова и Чуковского; положительное, со­бственное - Блока и Пастернака».

И.Ф. Анненский (1855—1909), крупный русский поэт, филолог, специалист по античной литературе и переводчик трагедий Еврипида писал: «Лексическая точность часто дает переводчику лишь обманчивая близость к подлиннику, — перевод является сухим, вымученным, и за деталями теряется передача концепции». И далее: «Достоинством и красотой Русской речи, в стихотворном языке особенно, нельзя жертвовать ничему» [Цит. по: Топер. С. 116].

Нередко подлинник у адептов вольного перевода оказывался лишь поводом для самовыражения. В этом, например, обвиняли одного из самых плодовитых переводчиков К.Д.Бальмонта (1867—1942J. Его переводы критиковали за то, что в них он неоправданно вольно обращался с переводимыми авторами, менял строфику, интонацион­ный строй произведения, так что чужие стихи у него приобретали свойственные его собственному поэтическому стилю черты. МЛ. Во­лошин писал, что «произведения всех поэтов были для него лишь зер­калом, в котором он видел лишь отражение собственного своего лика в разных обрамлениях» [См. там же. С. 110].

В.И.Иванов (1866—1949), символист, автор поэтических сбор­ников («Кормчие звезды», «Cor ardens»), тоже работал как перевод­чик — переводил главным образом произведения Эсхила. Работа эта продолжалась всю его жизнь, но так и не была завершена. Его перевод­ческая позиция интересна тем, что он не пытался переместить Антич­ность в контекст современности. Он мечтал сделать Эсхила «общена­родным достоянием», тем не менее сохраняя, насколько возможно, все детали древнегреческого оригинала. Эсхил «будет истинно греческим по духу, если он будет и истинно русским (не интеллигентским, не за­падническим — т.е. разглядываемым через призму западной интерпре­тации, но ужо, понятно, и не "стасовским"). Есть сфера общности между эллинской и национальной живой стариной, которую мне хо­чется открыть и воплотить в этих переводах». В этой позиции очевидна ориентация на уравновешенную передачу языковой стороны оригина­ла, тех или иных деталей плана выражения, и «духа» оригинала.

К тому же равновесию стремился и А. А. Блок (1880—1921) как в своих, Пусть и немногочисленных, переводах, так и в критических разборах чужих. Например, при разборе переводов М. Михайлова из Гейне он, с одной стороны, отмечает удачи переводчика, но с дру­гой — детально перечисляет принципиальные отступления от переда­чи формы Оригинала.

К числу выдающихся русских переводчиков XX в. относится И.А.Бунин (1870—1953), прославившийся целым рядом переводов из английской и американской, французской, итальянской, польской литератур. Он переводил А. Теннисона, Г. Лонгфелло, Леконта де Ли-ля, Петрарку, Мицкевича и др. При этом Бунин с величайшим уваже­нием относятся к каждому переводимому автору. Например, перед тем как взяться за переводы поэзии Мицкевича, он специально учил­ся польскому языку.

Но, пожалуй, самым совершенным творением переводческого дара Бунина и всего русского переводческого искусства является его перевод поэмы Лонгфелло «Песнь о Гайавате». До него ее переводил Михайлов­ский, который сегодня интересен лишь для специалистов, историков перевода. После бунинского перевода «Песни» уже многие годы никто из переводчиков не решается соперничать с Буниным. В этом своем пе­реводе, равно как и других переводах различных авторов, Бунину уда­лось, избегая и неоправданной русификации и чрезмерного буквализ­ма, сохранить поэтику оригинала и в то же время органично выразить ее средствами русского языка: «В русскую речь перевода естественно, просто вплетается музыка индейских имен, названий, фольклорность этой поэмы. Гайавата возникает перед нами во весь рост, во всех кра­сочных подробностях своей жизни, вписанной в жизнь его народа» [Озеров. С. 96].

Одним из крупнейших переводчиков XX столетия является, бес­спорно, В.Я.Брюсов (1873—1924). В его творчестве как переводчи­ка очень четко обозначено противостояние вольного и дословного пе­ревода.

Так, в 1906 г. вышла книга «Эмиль Верхарн. Стихи о современно­сти. В переводах Валерия Брюсова», в которой отразилась творчес­кая эволюция Брюсова-переводчика. В предисловии к этому изда­нию он, разделив свои переводы на более ранние и более поздние, пишет: «В переводах первого типа я жертвовал точностью — легкос­ти изложения и красоте стиха; в переводах второго типа все прине­сено в жертву точному воспроизведению подлинника» [Цит. по: То-пер. С. 114].

В том же предисловии Брюсов говорит-: «Каковы бы ни были раз­личия этих двух типов моих переводов, везде я старался давать имен­но переводы, а не пересказы пьес Верхарна... с другой стороны, нигде дух подлинника не принесен в жертву буквальности» [См. там же. С. 115]. Другой метод он проповедует десять лет спустя: нужно «пере­давать не только мысли и образы подлинника, но самую манеру речи и стиха, все слова, все выражения, все обороты; и мы твердо верим, что такая передача — возможна» [См. там же. С. 115—116]. Логичес­ким завершением творческой эволюции Брюсова как переводчика стали его крайне буквалистские переводы «Энеиды» Вергилия и «Фа­уста» Гете. Так, начало «Энеиды», которое показывает, насколько ра­дикальным был буквализм переводов позднего Брюсова, звучит так: «Тот я, который когда-то на нежной ладил свирели песнь и, покинув леса, побудил соседние нивы, да селянину они подчиняются, жадно­му даже (труд, земледелам любезный), — а ныне ужасную Марса брань и героя пою, с побережий Тройи кто первый прибыл в Италию, роком изгнан...» [См. там же. С. 116].

Можно сказать, что проблема соотношения вольного и дословного перевода оказывается теперь в рамках одной творческой личности. Ранее, за редким исключением, приверженцы вольного и дословного перевода расходились по разные стороны баррикад, хотя на практике вдали от абстрактных дискуссий и речей в полемическом задоре, всем было понятно, что ни вольного, ни дословного перевода как таковых в чистом виде, быть не может (разве что в упомянутых брюсовских крайних экспериментах). Переводчик-практик всегда балансирует между тем и тем.

Переводчики обсуждают также проблему переводимости/непереводимости. В связи с тем, что в сознании многих у них прочно укорени­лась именно идея непереводимости, снижается общий уровень перевод­ческой культуры [См.: Топер. С. 111]. В литературных и филологических кругах становятся популярными идеи А.А. Потебни о несовпадении раз­личных языков, стоящих за ними взглядов на мир, отражаемых в кон­кретных словах и их сочетаниях {см. гл. 1, § 4).

Ситуация в сфере литературной жизни и перевода в 1920-х гг. была весьма похожа на нынешнюю: частные и кооперативные издательст­ва, порожденные нэпом, заваливали книжный рынок развлекатель­ным чтивом, в частности переводной беллетристикой, для нэпманско-мещанской читательской аудитории. Некоторое время с этими тенденциями боролись государственные издательства — «Всемирная литература», Госиздат, Ленгиз и др.

М.Горький (A.M. Пешков, 1868—1936) сыграл важную роль в становлении русской переводческой школы. В Петрограде в 1918 г. он основал издательство «Всемирная литература», объединившее около ста литераторов. Многих из них он, кроме всего прочего, просто спа­сал от голодной смерти, давая работу. Целями нового издательства были повышение переводческого искусства, ознакомление советско­го читателя с лучшими образцами мировой литературы, а также под­готовка молодых кадров, способных продолжить традиции русского перевода.

Лучшие филологи, которых Горький привлек к работе в издатель­стве, тщательно проанализировав уже существовавшие на русском языке переводы произведений Данте, Сервантеса, Гёте, Байрона Диккенса, Бальзака, Теккерея и др., приняли решение создать новые переводы классиков мировой литературы. Были сформулированы принципы, суммировавшие опыт старых и новых мастеров-переводчиков. Собственно, это было началом теоретической деятельности в нарождающемся отечественном переводоведении. Горький предложил изложить принципы перевода К.И.Чуковскому (1889-1962) и Н.С. Гумилеву (1886—1921). И Чуковский, и Гумилев сами были талантливыми переводчиками. Чуковский впоследствии прославился своими переводами М. Твена, а также стал основателем так называемого литературоведческого направления в отечественном переводоведении; Гумилев перевел эпос о Гильгамеше, некоторые произведения французских и английских поэтов. В 1919 г. вышла предназначенная исключительно для работающих в издательстве переводчиков книга «Принципы художественного перевода». Через год, присоединившийся к проекту видный филолог Ф.Д. Батюшков вместе с Чуковским и Гумилевым переиздал ее.

Издательством «Всемирная литература», просуществовавшим до 1924 г., было выпущено около двухсот лучших произведений мировой литературы. Позднее переводческие принципы «Всемирной литерату­ры», главным из которых была научно-филологическая фундаменталь­ность переводов, во многом сформировали советскую переводческую школу, а собственно издательские традиции «Всемирной литературы» подхватили издательства «Academia», Государственное издательство ху­дожественной литературы (позднее — «Художественная литература»).

Продолжает развиваться и теория перевода. В издательстве «Academia» в 1930 г. Чуковский публикует статью «Искусство перево­да», к которой была присоединена статья молодого тогда еще лингви­ста А.В. Федорова «Приемы и задачи художественного перевода». Фе­дорову суждено было сыграть важнейшую роль в формировании отечественной школы переводоведения, в частности лингвистическо­го его направления.

В 1936 г. Чуковский издал уже книгу «Искусство перевода», а в 1941 -м, основательно ее дополнив и исправив, переиздал в Гослите уже под другим названием — «Высокое искусство». Книга переиздавалась в 1964, 1966 и 1988 гг. Появляются и другие публикации, посвященные вопросам художественного перевода, например книги М.П. Алексеева «Проблема художественного перевода» (1931) и А.В. Федорова «О худо­жественном переводе» (1941).

Несмотря на проделанную организационно-практическую работу и работу по теоретическому осмыслению переводческой деятельности (хотя еще только художественной литературы), перевод иностраной литературы оставался все же не вполне удовлетворительным и требоовал дальнейшего улучшения.

Активное участие в этом процессе принял О.Э.Мандельштам (1891 – 1938). Он выступал в прессе, где говорил о крайне низком творческом уровне нанимаемых переводчиков, не обладавших ни талантом, ни необходимыми литературными знаниями и умениями, о хаосе в отборе литературы для перевода, о низкой оплате труда переводчиков.

Мандельштам, сам крупный поэт и прозаик, проявлял живейший интерес к проблемам художественного перевода. Из сравнительно не большого переводческого наследия поэта следует назвать переводы поэзии французских авторов (Расина, О. Барбье, Ж. Ромена), поэмы классика грузинской литературы В. Пшавелы «Гоготур и Апшина» стихов современных немецких поэтов. Гораздо больше — с француз­ского, немецкого языков — он переводил прозу. Участвовал также в редактировании переводов романов В. Скотта и М. Рида.

Переводческой манере Мандельштама свойствен отход от скрупу­лезной точности; он мог довольно свободно обращаться с лексикой оригинала, отступая при ее передаче дальше необходимого. Нал ним довлела сила его собственной поэтической индивидуальности. Он фактически переносил в перевод свои эстетико-стилистические уста­новки. Как и в своем собственном поэтическом творчестве, Мандель­штам испытывал пристрастие к повышенной экспрессии, ярко инди­видуальному словоупотреблению.

Хотя в описываемый период в России продолжаются уже ставшие к тому времени почти традиционными споры о вольном и дословном пе­реводе, следует сказать, что проблема эта все же не стояла так остро (осо­бенно в практической деятельности участвовавших в полемике перевод­чиков), как в XVIII—XIX вв. В книге «Высокое искусство» Чуковский [С. 51] называет переводчиков-буквалистов «целой школой... привер­женцев механистического метода». К ней он относит А. Кривцову, Е. Ланна, А. Радлову, В. Шпета, И. Аксенова, Б. Ярхо, А. Смирнова и др., упрекая их в том, что, стремясь к максимальной близости к оригиналу, они нарушают самые элементарные нормы русского языка. Впрочем, та­кого рода переводы становятся все более редкими, и уж точно они чаше осознаются переводческой общественностью как неприемлемые.

При этом не следует думать, что Чуковский выступает за вольный перевод в том смысле, который вкладывался в это понятие в предшествующие века. Не случайно он так же непримирим по отношению к слишком далеко отступающим от оригинала переводчикам. Скорее следует говорить о дальнейшем уточнении уже нащупанной «золото середины». Это видно на примере крупного переводчика советско периода, обычно относимого к сторонникам дословного перевода, М.Л. Лозинского (1886—1955). При всей близости его переводов «Божественной комедии» Данте, произведений западноевропейских и восточных классиков (среди которых Шекспир, Мольер, P. Роллан, Фирдоуси) к соответствующим оригиналам они не просто удобочитаемы по-русски но без всяких оговорок входят в золотой фонд русскоязычной переводной литературы.

Точно так же к этому золотому фонду относятся переводы Б. Л. Пастернака (1890—1960), придерживавшегося иных позиций. Он, в частности, писал: «...дословная точность и соответствие формы не обеспечивают переводу истинную близость» [Дит. по: Швейцер, 1996. С. 155]. В определенном смысле, противопоставляя себя Радловой и Лозинско­му он говорит о том, что от перевода слов и метафор он обратился к переводу «мыслей и сцен, потому что, помимо точности, равнострочности с подлинником и пр., в нем больше всего той намеренной свободы, без которой не бывает приближения к большим вещам» [См. там же. С. 156]. Хотя его критиковали за эту «намеренную свободу» и обвиняли в само­выражении за счет переводимых авторов, ему удалось создать «по-на­стоящему театрального русского Шекспира», выиграть при переводе гётевского «Фауста» в поэтической выразительности по сравнению с более точным переводом Н. Холодковского [Аникст. С. 10].

В советскую эпоху к переводу привлекаются лучшие литературные силы. Чуковский писал: «...самое количество блистательных худож­ников слова, посвятивших себя этой нелегкой работе, свидетельству­ет, что здесь произошло небывалое. Ведь и правда, никогда еще не бы­ло, чтобы плечом к плечу одновременно, в пределах одного десятилетия, над переводами трудились такие таланты». Хотя Чуков­ский говорит об одном десятилетии, это можно отнести ко всему со­ветскому периоду истории перевода в нашей стране.

Действительно, в сфере художественного перевода работали такие мастера, как Т. Л. Щепкина- Купер ни к (1874—1952), переводив­шая Э. Ростана, Шекспира, Мольера; А.Д.Радлова (1891—1949), переводившая К. Марло, Шекспира; И.А.Кашкин (1899—1963), переводчик Э. Хемингуэя, Р. Фроста, К. Сэндберга, а также теоретик художественного перевода. Известный поэт и композитор М. А. Кузмин (1875—1936) переводил Апулея, Шекспира. Р.Я.Райт-Ковалева (1898—1988) прославилась как переводчица на немецкий язык поэзии В.В. Маяковского, на русский — Г. Бёлля, Ф. Кафки, У. Фолкнера, Дж. Сэлинджера.

Одним из крупнейших продолжателей лучших традиций русской переводческой школы был С.В.Шервинский (1892—1991), получивший известность как блестящий переводчик с древнегреческого и Минского, армянского и других языков. Он перевел произведения Софокла, Еврипида, Вергилия, Овидия, Катулла, Гете, П. Ронсара, Низами, X. Абовяна, О. Туманяна и многих других мастеров мировой литературы

Интересно, что некоторые великие писатели и поэты, как однаж­ды справедливо заметил Г.Б. Остер, в советскую эпоху фактически были вытеснены в перевод. Так, в сфере перевода работали Н.А.За­болоцкий (1903—1958), переводивший грузинских, немецких по­этов, Л. Украинку; А.А.Ахматова (1889—1966), переводившая восточных, западноевропейских, латышских и еврейских поэтов; М.И.Цветаева (1892—1941), переводившая И. Франко, Ш. Бод­лера, Ф. Гарсиа Лорку и др.; А.А.Тарковский (1907—1989), «спе­циализировавшийся» на переводе поэтов Востока; С.Я.Маршак (1887—1964), прославившийся своими переводами английской по­эзии, в особенности сонетов Шекспира и поэзии Блейка, Бёрнса, Киплинга; П. Г.Антокольский (1896—1978), переводивший французских поэтов (П.Ж. Беранже, Гюго, Ш. Бодлера, А. Рембо, Л. Арагона, П. Элюара и др.); Б. А. Ахмадулина (р. 1937), перево­дившая поэтов разных стран и народов, особенно грузинских и ита­льянских авторов. Вот что об этом «вытеснении» писал Пастернак: «Именно в 36-м году, когда начались эти процессы (вместо прекра­щения поры жестокостей, как мне в 35-м году казалось), все слома­лось во мне, и единение со временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал. Я ушел в переводы. Личное творчество кон­чилось» Щит. по: Швейцер, 1996. С. 155]. О том же, в принципе, го­ворит в своем известном стихотворении «Переводчик» Тарковский (см. гл. 9).

Кроме этих уже сложившихся мастеров слова, многие из которых были скорее вынуждены заниматься переводом, в русской переводчес­кой школе появились новые лица. Среди них — В.В.Левик (1906— 1990), переводчик французских, немецких, английских, испанских, португальских, итальянских поэтов, особенно известного переводами Г. Гейне; Нора Галь (Э.Я. Гальперина, 1912—1991), переводившая с ан­глийского и французского, прославившаяся переводами А. де Сент- . Экзюпери, К. Маккалоу; Н.М.Любимов (1912—1993), переводчик на русский язык шедевров мировой классики, среди которых произведе­ния Сервантеса, Ф. Рабле, Щ. де Костера, Дж. Боккаччо, М. Пруста, Мольера, Г. Флобера, М. Метерлинка.

Продолжается обсуждение проблем художественного перевода. Издаются новые книги: А.В. Федоров «Введение в теорию перевода» (1958), Е. Эткинд «Поэзия и перевод» (1963); появляется целая груп­па теоретиков и критиков художественного перевода, среди которых Г. Гачечиладзе, И.А. Кашкин, О. Кундзич, А.В. Кунин, Ю.Д. Левин, Л. Мкртчян, П.М.Топер, В.М. Россельс, В.Е. Шор и др. Выходят спе­циальные сборники: «Мастерство перевода», «Тетради переводчика», «Теория и критика перевода», «Международные связи русской лите­ратуры» (под ред. акад. М.П. Алексеева), «Редактор и перевод» и др. Организуются круглые столы переводчиков в журнале «Иностранная литература».

В конце советского периода и в постсоветское время также работа­ет немало талантливых переводчиков и переводческая деятельность в сфере художественного перевода не ослабевает. Наоборот, в целом ря­де издательств публикуются новые переводные произведения иност­ранных авторов. С новинками и классикой иностранной литературы продолжает знакомить своего читателя журнал «Иностранная литера­тура», что, конечно, было бы невозможно без талантливых переводчи­ков. В сети Интернет есть специальные сайты, посвященные тем или иным вопросам перевода.

Но в XX в. следует уже говорить об истории не только художест­венного перевода. Если мы практически ничего не знаем о работе пе­реводчиков, занимавшихся нехудожественным переводом в предше­ствующие века, то век XX отмечен активизацией также устного перевода, появлением новых жанров письменного перевода — пере­вода технической литературы, официально-деловой документации и т.д. Правда, в отличие от переводчиков художественной литературы, устные переводчики и переводчики-письменники, занимающиеся переводом нехудожественных текстов, широко не известны. Они со­ставляют армию малоизвестных переводчиков на различного рода конференциях, конгрессах, симпозиумах, международных встречах, в переводческих бюро и т.д. Широкая публика чуть лучше знает, пожа­луй, только тех, кого видит по телевидению в передачах, освещающих различные политические мероприятия на высшем уровне.

Тем не менее, в поле зрения теоретиков перевода теперь попадают уже и эти переводчики. Недаром от теории художественного перевода современное переводоведение перешло к нехудожественным его ви­дам и жанрам.

Таково в самом общем виде историческое развитие переводческой деятельности. Конечно, наш краткий экскурс в историю мирового и русскоязычного перевода - не может быть признан сколько-нибудь полным; за его пределами остались многие не менее важные для исто­рии перевода имена. Но цель состояла в том, чтобы дать представле­ние о важнейших тенденциях на этом долгом пути.