Лингвистические тупики юридической техники

Таким образом, возможность понимания есть основополагающее оснащение человека, которое берет на себя основную тяжесть его совместной жизни с другими людьми, особенности на пути, ведущем через язык и взаимность разговора. Поэтому универсальность притязаний герменевтики стоит вне всяких сомнений. С другой стороны, «языковость» (обремененность языком, погруженность в язык) события понимания, которое разыгрывается между людьми, означает и прямо-таки непреодолимую преграду, на которую впервые обратили внимание опять же немецкие романтики и оценили ее поначалу позитивно. Можно сформулировать ее одним предложением: “Individuum est ineffabile” (индивид неизрекаем).

Гадамер Х.-Г. Текст и интерпретация.

Настоящая статья¹является продолжением нашего обсуждения естественно-языковых проявлений правовой коммуникации, начатого в статьях [Голев, 2004; 2005; 2007], которые посвящены проблеме функционирования юридических текстов в обыденном сознании рядовых носителей русского языка (=рядовых законопослушных граждан). Основной акцент в них сделан на множественности интерпретации текста как главном свойстве текста, которому призвана противостоять юридическая техника. Абсолютизация этой борьбы, на наш взгляд, является фактором, ведущим к одному из тупиков юридической техники. В настоящей статье речь пойдет о другой целевой установке юридической техники – ее стремлении достичьдоступностиюридических текстов для рядовых носителей языка, которая также – при ее абсолютизации – может сформировать для юридической герменевтики еще один лингвистический тупик.

Говоря языком юридических терминов, данная проблема является проблемой неофициального обыденного уяснения и толкования текста законов. Именно от этих ментальных процедур, с точки зрения законодателя, зависит эффективность правовой коммуникации, основными участниками которой являются власть (государство и его правовые институты) и народ. Эффективность коммуникации – это прежде всего взаимопонимание между ее участниками. С точки зрения юристов, его призвана обеспечить прежде всего юридическая техника. При этом в настоящее время ее основные усилия направляются в речевую (текстовую) деятельность законодателя; подразумевается, что данный участник правовой коммуникации, соблюдая требования законодательной техники, способен сделать текст понятным и доступным рядовому гражданину и, следовательно, обеспечить осуществление всех функций закона, в том числе пропедевтическую. Из учебника в учебник повторяются эти требования (грамотность, простота, однозначность, непротиворечивость и т.п. ), однако решение проблемы адекватного пониманиятекста закона остается почти на прежнем уровне, и по этой причине параллельно с этими требованиями со столь же удручающей последовательностью публикуются и озвучиваются ситуации с двусмысленным, неполным, неглубоким, неверным толкованием текста закона законоприменителями и рядовыми гражданами. В качестве примера можно привести интервью высокопоставленного чиновника из налоговой службы, не так давно опубликованное в «Аргументах и фактах» о законе, называемом «дачной амнистей». Чиновник жаловался, что граждане не так понимают закон, что закон не предполагает такого порядка действий, по которому гражданин «пришел, заявил и получил документы на право владения земельным участком и строениями», что так такие вопросы не решаются и что «такое упрощение только усложнило бы ситуацию». Возникает вопрос, где причина непонимания? Вряд ли верно, что она заключена только в плохо (с точки зрения юридической техники) написанном тексте закона, позволяющем неадекватное толкование Во многом ситуация непонимания вытекает и из особенностей механизмов обыденного восприятия и интерпретации текста вообще и юридического текста в частности и в связи с последним - народной юридической герменевтики, тех ментальных паттернов (социальных ожиданий, социального и правового опыта, оценок презумпций правительства и правовых инстанций и, наконец, юридической грамотности и правосознания граждан) – все это по сути предшествует уяснению и/или толкованию текста закона и определяет их результаты. При таком преувеличенном представлении о возможностях юридической техники роль второго участника правовой коммуникации – рядового гражданина – в определенной мере деактуализируется, большого интереса к его возможностям и способам уяснения и толкования текстов закона не обнаруживается. Правильность текста закона квалифицируется исключительно по соответствию тем конвенциям законодательной техники, которые приняли сами же законодатели или теоретики юридической герменевтики. Вопрос о том, «как законодательное слово отзовется» в сознании народа, фактически не ставится ни в практической, ни в теоретической юриспруденции. А это вопрос ключевой для законодательства, если оно стремится к тому, чтобы его продукция была действенной, то есть исполняемой теми, для кого закон написан.

Пафос доклада заключен в том, что преувеличение роли юридической техники и перенос активности правовой коммуникации на одну из ее сторон (законодательную) не являются факторами, способствующими повышению ее (техники) эффективности и развития. На этом пути немало тупиков, которые должны быть осмыслены, а для этого на первом этапе хотя бы вычленены, поставлены и первоначально обсуждены, что и является главной целью доклада. Предваряя обсуждение поставленных вопросов, отметим следующий момент. Несмотря на критическую исходную установку, автор отчетливо сознает, что было бы весьма неуместным высказывать только эпатажно-негативистское отношение к сугубо юридико-технологическому подходу осуществления правовой коммуникации. Как бы ни были ограниченными ее возможности (о чем пойдет речь далее), она доказала свою жизнеспособность многовековым функционированием права в различных обществах, вполне обеспечивающим правовое регулирование их социальной жизни. Но признавая это, мы полагаем тем не менее, что сказанное не исключает необходимости и возможности постановки вопроса о возможностях усиления эффективности правовой коммуникации в обществе и о путях его практического решения. Что касается непосредственно практических аспектов, то в данном докладе мы их не ставим. Укажем лишь, что видим их не столько в совершенствовании законодательной техники и внедрении ее в сознание законодателя и далее в его практическую деятельность, сколько в повышении правовой культуры широких масс рядовых граждан, полагая при этом, что центральным звеном такой культуры является юридико-лингвистическая культура и прежде всего – умение адекватно уяснять юридический текст.

Итак, рассмотрим основные ограничения юридической техники в области обеспечения правовой коммуникации, взаимопонимания законодателя и рядового гражданина.

1. Первое из них - особенности обыденного сознания, неизбежное различие ментальных презумпций¹законодателя и рядового гражданина. Сделаем акцент на определении «неизбежное». Для иллюстрации неизбежности приведу пример из своих подростковых воспоминаний. Читая книгу (это был «Наследник из Калькутты» Б. Штильмарка), я постоянно натыкался на непонятное словосочетание «незаконнорожденный сын» и пытался выяснить его смысл у взрослых. Дальше начала фразы «Как бы тебе объяснить, мальчик…» толкование обычно не шло. И дело заключалось, конечно, не в щадящей деликатности взрослых, а в том, что они просто осознавали, что не имеют возможности объяснить смысл словосочетания, поскольку у подростка нет тех исходных смыслов (паттернов, презумпций), как юридических (законно/незаконно), так и биологических (причины рождения), опираясь на которые можно бы было дать хотя бы самое общее представление о семантике слова (термина?) «незаконнорожденный». Если этому примеру задать филогенетический смысл и сравнить, с одной стороны, «взрослое» юридическое сознание человечества, которое сформировано его тысячелетним опытом создания и осуществления права и которое так или иначе спроецировано на сознание каждого профессионала-юриста (и законодателя) через образование и практическую деятельность, и, с другой стороны, неизбежно наивное сознание простого человека, не искушенного в тонких особенностях правового мышления и даже не догадывающегося о них, то станет понятным, почему вполне правомерно говорить о взаимодействии двух типов сознания как, выражаясь словами П. Рикера, о неизбежном конфликте интерпретаций. Особенно сильно конфликтная природа наивной герменевтики проявляется при уяснении носителями обыденного сознания юридических текстов и их отдельных компонентов (закон, допрос, семья, брак…), которые внешне совпадают с юридическими терминами, являясь по сути их омонимами. Обыденное сознание,как нам представляется, не имеет иных герменевтических механизмов, кроме понимания таких единиц, исходя из обыденных смыслов. Каким же образом может рассчитывать законодатель, что его слово отзовется так, как он предполагал, исходя из собственно юридических презумпций и понятий, которых в принципе нет в обыденном сознании? Достаточно ли здесь ресурсов юридической техники, направленной наупрощение иликомментированиеюридического текста, чтобы сделать его доступным? Преодолим ли барьер между профессиональным и обыденным типами сознания в принципе?

Мы не имеем однозначного ответа на этот фундаментальный вопрос юридической герменевтики, и единственное, что считаем возможным, – это высказать мысль (далее развиваемую) о том, что решение этого вопроса не может осуществляться без его включения в большую и сложную парадигму функционирования языка в обыденном языковом сознании. Так, в одной из последних работ, описывающих естественные механизмы понимания художественного текста [Шехтман, 2005], отмечается, что причиной непонимания может быть когнитивный барьер у неподготовленного читателя; моделируя процесс понимания, мы устанавливаем этапы движения от текста к затекстовому континууму или реальности, а она сложна и неисчерпаема. По мнению Н.А. Шехтмана, пока не схвачена цельность замысла произведения, нельзя говорить о полноте понимания. Мы полагаем, что точнее говорить здесь не столько о полноте понимания – количественной его характеристике, - сколько о содержательном качестве понимания. Именно цельность замысла законодателя менее всего доступна непрофессиональному сознанию.

Хорошо объясняет эту ситуацию оппозиция значимости и значения, введенная в лингвистику Ф. де Соссюром. Значимость – содержание, вытекающее из системной целостности, каждый элемент которой содержательно зависит от этой целостности. «Сверх того, – пишет знаменитый лингвист, - определенное таким образом понятие значимости показывает нам, что великим заблуждением является взгляд на языковой элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием. Определить его так значило бы изолировать его от системы, в состав которой он входит; это повело бы к ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного, путем анализа доходить до заключенных в ней элементов» [Соссюр, 1933, с. 113].

Именно юридические значимости терминов, омонимичных (в смысле А.А. Потебни) обычным словам типа закон, деяние, убийство, обвинитель,делают их по существу недоступными рядовым носителям языка, не являющимся юристами. Если непрофессионал встречает в правилах дорожного движения (а это тоже юридический документ) выражение «уступить дорогу, не создавать помех» и семантизирует его по смысловым нормам естественного языка, зафиксированным в обычных толковых словарях, то вполне правомерно поставить вопрос о том, в какой мере его понимание адекватно юридическим значимостям, если это выражение трактуется в Правилах как выражение «требования, означающего, что участник дорожного движения не должен начинать, возобновлять или продолжать движение, осуществлять какой-либо маневр, если это может вынудить других участников движения, имеющих по отношению к нему преимущество, изменить направление движения или скорость» [Правила, 2005, с.5]. Таким образом, «уступить дорогу» в ПДД не то же самое, что «уступить дорогу» в обыденном смысле. Усиливая этот тезис, поставим вопрос о юридизации (приобретении юридических значимостей) не только слов-терминов, но и всяких других единиц, вовлеченных в юридический текст. Уже неоднократно говорилось об особенностях значимости союзови/илив юридических текстах, глаголов совершенного и несовершенного видов, прописных букв в названиях должностей и учреждений. Здесь отметим возможность трактовать и слова, не ставшие терминами, но приобретающие в юридической парадигме специфические значимости, отдаляющие их от общенародных значений; прежде всего, это модальная лексика и фразеология (обязывать, разрешено только…, запрещено, гарантировать) и предикативная лексика с релятивным значением (утверждать, согласовывать, распространять). Такие слова чаще других становятся объектом лингвистических конфликтов, суть которых в расхождении юридических значимостей и общенародных значений (см., например, экспертизу на тему тождества/различия смыслов предикатовсогласоватьидатьсогласие [Юрислингвистика-3, с. 201-207]. Сказанное касается и юридизации слов типамнение, суждение, сведенияпри их использовании в юридическом контексте.

Развивая тему уровней сознания, выскажем ряд взаимосвязанных теоретических версий об их отношениях.

1) Чем более низким, менее профессиональным является уровень языкового сознания при понимания текста, тем менее оно способно ухватить цельность текста, тем больше оно устремляется к модели понимания «от элементов к целому», которую Ф. де Соссюр в приведенной выше цитате назвал ложной мыслью. Такой эффект мы наблюдаем в обыденной интерпретации слов: чем менее известно реципиенту слово, чем больше оно для него является агнонимом, то есть, чем оно дальше от актуальной значимости, тем больше он (реципиент) склонен выводить содержание слова из его внутренней формы (морфемного состава)¹. Тот реципиент, который владеет значимостью, менее склонен замечать внутреннюю форму – в его сознании сразу актуализируется узуальное значение слова как цельно-готовой единицы. Анализ (в целях уяснения) юридического текста непрофессиональным сознанием неизбежно будет пословным, а результат – сумма значений частей – далеким от актуального смысла целого, которое так и останется недоступным. При этом чем более высок уровень, на котором находится системное целое, тем более недоступен его смысл. Говоря о градации высоты, мы имеем в виду цепочку «система – система систем – система систем систем….».

2) Главный принцип естественной системности - никакая единица текста не находится в изолированном состоянии от других единиц, любой текст существует в пространстве множества других текстов, порожденных самим индивидуумом и всем языковым коллективом. В случае с пониманием (семантизацией, интерпретацией) текста такую цепочку включений можно представить как погружение текста во все более сложный дискурс: имманентный текст – текст, погруженный в контекст конкретного дискурса, определяемого опытом реципиента - широкий контекст, выходящий за пределы опыта индивидуума – общекультурный контекст…. Другой вариант цепочки в этом духе может быть выстроен от уровней: от обыденного (он базируется на значимостях естественного, общенародного языка) – к специальным юридическим значимостям – и далее к общекультурным (например, историческим, философским) значимостям. На каждом из уровней текст обогащается специфическими значимостями, вытекающими из пространства его бытования в социуме, передающего их из поколения в поколение. Понятно, что неспециализированному сознанию менее всего доступны именно «высокорасположенные» значимости, выработка которых в сознании предполагает серьезные усилия по овладению специальными и общекультурными (или, напротив, – узкопрфессиональными) значимостями, причем многие из таких значимостей даже не «выучиваются», а входят в сознание как глубинный неосознаваемый коммуникативный опыт, существующий в сознании в форме готовых (воспроизводимых) коммуникативных фрагментов (Б.М. Гаспаров).

3) На этом фоне можно высказать гипотезу об агнонимии как фундаментальном свойстве понимания специализированных слов и текстов. Термином «агноним» лингвисты обозначают малоизвестное слово, незнакомое большинству говорящих на данном языке. «Агнонимы – слова, часто употребляемые без понимания собеседниками их буквального и/или исторического значения» [Гусейнов, 2005]. Агнонимом создатели данного термина-понятия предлагают считать лексическую единицу, относительно которой носитель языка может сказать: 1) совершенно не знаю, что значит слово; 2) имею представление о тематической отнесенности слова, например,бакштов — 'что-то,связанное с морем'; или его родовой принадлежности, например,бальнеология —'какая-то наука'; 4) не знаю конкретных особенностей предмета, обозначенного словом, например,сизоворонка — 'перелетная птица, но певчая или нет?' и под. Точкой отсчета для авторов данной концепции выступает нормативная семантика, фиксируемая в современных словарях (предпочтение ими отдается МАС)¹. Используя данное весьма важное и принципиальное понятие, мы вкладываем в него более широкий смысл. Мы полагаем, во-первых, что понятие «агнонимия» не ограничивается аспектом «знает / не знает» (этот аспект так, как он трактуется авторами, скорее, метаязыковой, чем собственно языковой; во всяком случае ответ «знаю» далеко не всегда тождествен объективному состоянию знания реципиента); мы полагаем, что он лишь частное и в некотором смысле внешнее проявление более глубокого аспекта – «понимает / не понимает», если понимает, то на каком уровне. В-третьих, при увязке агнонимии с пониманием можно не ограничивать ее лексикой и фразеологией но распространить на текст и его фрагменты. Если слова и фразеологизмы можно знать или не знать, то почему высказывания и тексты не могут вписываться в этот параметр?

Не исключено, что предлагаемый нами расширительный смысл термина «агнонимия» (вслед за расширительным смыслом термина «понимание», отраженным в цитате из работы Г.-Х. Гадамера, приведенной в эпиграфе настоящей статьи) уже выходит за рамки исходного понятия агнонима и предполагает качественно новое явление, требующее особого термина (скажем, по аналогии с агнонимия - «аноонимия»).

Принимая за основу моделирования обыденного толкования текстов закона именно такое понимание взаимоотношений юридического и общенародного языка, мы естественно разводим их как явления, качественно различные (так сказать омонимы) и тем самым допускаем возможность трактовки таковых взаимоотношений с использованием понятия «перевод». В сущности, «переводную функцию» выполняет деятельность таких фигурантов правовой коммуникации, как адвокат, присяжный заседатель и лингвист-эксперт или комментатор текстов закона. Фигура адвоката как бы изначально предполагает, что такие участники правовой коммуникации, как, скажем, истец и ответчик, не знают юридического языка (а это незнание не избавляет их от ответственности), и адвокат берет на себя функции толмача-переводчика их намерений, мыслей и слов, переводя их на юридический язык для следствия и суда, включая обыденные мысле-слова в значимости юридической семиотики. И наоборот – адвокат переводит для клиента на общенародный язык намерения, действия и слова профессиональных участников правовой ситуации по его делу. В этом же ключе можно трактовать и роль автора комментариев к различным законам (с той оговоркой, что комментарии предназначены по большей части не столько к рядовым фигурантам процессуальных действий, сколько к профессиональным).

Лингвист-эксперт, исследующий естественные конфликтные речевые произведения (в первую очередь – тексты) также приводит их к значимостям правовой коммуникации. Например, отвечая на вопрос, является ли высказывание сведением или мнением, предположением или утверждением, оценкой или фактологическим суждением, эксперт помогает судебным или следственным органам ввести речевой конфликт в собственно правовую парадигму.

Менее понятна нам оценка в обсуждаемом аспекте роли в системе правовой коммуникации такого ее участника, как коллегия присяжных заседателей, поскольку исходный текст, который они «переводят», написан на юридическом языке (мы имеем в виду судебное речеговорение). Этот текст должен быть «переведен» (для кого?) на естественный язык, опирающийся на обыденные презумпции; адекватность такого перевода сомнительна, поскольку юридические значимости переводимого текста присяжным заседателям недоступны. Это противоречие призвана разрешить юридическая техника; ср. комментарий Судебной коллегии Верховного суда РФ по уголовным делам: «Согласно ч. 5 ст. 339 УПК РФ и разъяснению, данному в п. 18 Постановления Пленума Верховного Суда Российской Федерации от 20 декабря 1994 г. "О некоторых вопросах применения судами уголовно-процессуальных норм, регламентирующих производство в суде присяжных", перед коллегией присяжных заседателей не могут ставиться вопросы, требующие от присяжных заседателей юридической квалификации статуса подсудимого, а также собственно юридической, т. е. уголовно-правовой, оценки при вынесении присяжными заседателями своего вердикта. Поэтому недопустима постановка вопросов с использованием таких юридических терминов, как умышленное или неосторожное убийство, умышленное убийство с особой жестокостью, умышленное убийство из хулиганских или корыстных побуждений, умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, убийство при превышении пределов необходимой обороны; изнасилование, разбой и т. п.» [Обзор по делам, 2003]. Логика здесь понятна. Остается, однако, на наш взгляд, непроясненным и открытым вопрос, связанный с тем, что лексические замены и упрощения не могут перевести тексты судебного процесса (в том числе текст заключительной речи судьи, обращенной к присяжным заседателям) из разряда юридических в статус обыденных, поскольку все надтекстовые значимости остаются собственно юридическими и недоступными их непрофессиональному реципиенту. Юридический текст не есть механическая сумма слагаемых: «юридические термины» плюс «общенародные слова», хотя именно так часто представляется их структура в юридической литературе. С нашей точки зрения, все компоненты текста, в том числе внешне непохожие на юридические, неизбежно юридизируются, поскольку текст в целом порожден юридическими интенциями и презумпциями. Прокомментируем в этом плане центральное звено правовой коммуникации, каковым является следующее положение о коммуникативной роли присяжных заседателей: «По каждому из деяний, в совершении которых обвиняется подсудимый (перед присяжными заседателями –Н.Г.) ставятся три основных вопроса: 1) доказано ли, что деяние имело место; 2) доказано ли, что это деяние совершил подсудимый; 3) виновен ли подсудимый в совершении этого деяния. Вопросы ставятся в понятных присяжным заседателям формулировках» [там же]. Суть проблемы заключена в вопросе: обладают ли юридическими значимостями слова и выражения «доказано», «деяние», «имело место», «совершил/ не совершил», «виновен /не виновен». Мы отвечаем на него положительно и тем самым подтверждаем наши сомнения в адекватности перевода с «юридического на русский обыкновенный» и обратно (последнее – по причине того, что указанные слова фигурируют в ответе присяжных и автоматически получают статус юридических слов в вердикте суда). В других аспектах этот вопрос обсуждался нами в работах [Голев, 2004; Голев, 2006; Голев, Морозов, 2004].

Теоретическую квинтэссенцию проблемы выражает заключительная фраза приведенной выше цитаты из обзора судебной коллегии – «Вопросы ставятся в понятных присяжным заседателям формулировках». Всем вышесказанным мы утверждаем, что само понятие «понятность», бесконечно фигурирующее в объяснительных текстах такого рода, остается нераскрытым в теоретической юриспруденции, и интереса к нему она не проявляет. Раскрыть же его можно лишь при достойном отношении к обыденному толкованию, уяснению, соотнесенных с официальным толкованием и вписанных в общую теорию понимания. Предпочтение, которое теория права отдает сейчас официальному толкованию, является одной из причин застывшего характера концепции юридической техники в той ее трактовке, которая господствует в настоящее время.