Б. И. Осипов

РЕЧЕВАЯ МАНИПУЛЯЦИЯ И РЕЧЕВОЕ МОШЕННИЧЕСТВО:

СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЕ

Начатое под руководством проф. Н. Д. Голева исследование пограничных проблем языка и права показало уже свою плодотворность и перспективность. Естественно, впрочем, что многие проблемы этой новой научной области нуждаются ещё в дополнительном осмыслении, в дополнительных исследованиях.

В одном из сборников из серии «Юрислингвистика» была опубликована моя статья о речевом мошенничестве [Осипов, 2000, с. 207-212]. В редакторском предисловии к сборнику по её поводу сказано так: "Б. И. Осипов интерпретирует нередкие случаи номинации, переименований, эвфемизмов как факты речевого мошенничества – незаконного манипулирования языком" [Голев, 2000, с.7]. В том же редакторском предисловии говорится о проникновении юридических понятий в обыденный язык, констатируется "упрощение и смещённая семантизация терминов, влияние на их функционирование обыденной семантики, приобретение новых значений, выход в другие функциональные разновидности языка (ср., например, употребление выражений типа речевое хулиганство, речевое мошенничество, языковое насилие в настоящем сборнике статей)" [Голев, 2000, с.5]. Эти комментарии, а также отсутствие реакции юристов на упомянутую статью заставляют думать, что поднятый в ней вопрос освещён с недостаточной чёткостью и нуждается в дальнейшем обсуждении. Необходимо, по-видимому, более чётко, на большем материале разграничить такие понятия, как "речевое воздействие", "речевое манипулирование" и "речевое мошенничество".

Любой акт коммуникации, вербальной или невербальной, призван воздействовать на её участника. Даже фатическое общение имеет целью как минимум возбудить внимание к тому, кто такое общение инициирует. Даже нейтрально-информативный монолог типа научного сообщения имеет целью как минимум побудить слушателей вникнуть в его содержание, заставить их понять, о каком новом результате докладывает говорящий в своём сообщении. Иначе говоря, воздействие на коммуниканта – естественный компонент любой коммуникации, в том числе и речевой. И, конечно же, само по себе речевое воздействие не содержит в себе ничего предосудительного.

Может вызвать протест попытка убедить читателя в том, что принято считать заблуждением, хотя бы и добросовестным. Очевидно, например, что религиозная мораль зиждется на сознании вины и ответственности перед богом (христианским или иным, в данном случае неважно), атеистическая же мораль основана на сознании вины и ответственности перед людьми. Естественно, что искренне верующие люди крушение веры могут приравнивать к крушению морали: "если бога нет, то всё можно" и т. п. (вспомним хотя бы рассуждения героев Ф. Достоевского). В свою очередь, атеисты именно такой подход к морали считают заблуждением. Можно бесконечно спорить о том, какой взгляд на заблуждение опасней, в какой мере он детерминирован сословно-классовой принадлежностью человека или иными историческими обстоятельствами [Ефанова, 2000, с.90-113], но одно несомненно: ни в каком случае чуждую нам точку зрения мы не вправе расценивать как манипулирование нашим сознанием, а тем более как преступление. Здесь перед нами борьба убеждений, борьба мировоззренческих позиций, чем бы она ни детерминировалась и какие бы напряжённые формы ни принимала.

О манипулировании с помощью языковых средств можно говорить тогда, когда инициатор манипулирования заведомо знает, что за используемыми словами ничего не стоит либо стоит не то, что принято понимать под ними в данном языке. К приведённым в прежних моих работах примерам с манипулированием такими словами и выражениями, как советская власть, коммунист, колхозный строй, определяющий год пятилетки и т. п. [Осипов, 1999, с. 67; Осипов, 2000, с. 210-211], можно добавить примеры из нашей истории последних лет.

Когда вторая чеченская война, начавшаяся было столь успешно для федеральных сил, увязла затем ещё более капитально, чем первая, то в официальной пропаганде вместо слов сражение илибой стало применяться специально придуманное для такой ситуации словечкобоестолкновение. Цель этого лингвистического изыска очевидна: представить обстановку в Чечне и сопредельных регионах не как военную, а как мирную, только нарушаемую некими эпизодическими и чуть ли не случайнымистолкновениями (вроде столкновения автобуса с трамваем или иных несчастных случаев). В том же русле идут и сообщения опослевоенном (!) восстановлении республикии т. п. Конечно, такую манеру наших пропагандистских органов нельзя назвать благородной, но она не преследует непосредственно корыстной, собственно имущественной цели, имеющей конкретное финансовое выражение. Это способ воздействия на общественное мнение, но не более. Это пример речевой манипуляции, но не мошенничества в юридическом смысле слова.

Чаще всего прибегают к речевой манипуляции, конечно же, в рекламе. Особенно охотно используется в этих целях слово теперь. Множество рекламных текстов строятся по схеме:Долгое время считалось, что кариеса невозможно избежать, но теперь… Другая распространённая схема – манипулирование словомобычный. Пример:"Тайд" справляется с загрязнением, которое не под силу обычным стиральным порошкам". Приём не вполне даже законный: реклама товара одной фирмы не должна дискредитировать товары другой, но поскольку порошки других фирм обозначены спасительным словомобычные, то и придраться не к чему, и вывод ясен: "Тайд" – порошок необычный! Третий излюбленный приём – манипулирование с помощью научной (а нередко – псевдонаучной) терминологии:Препарат улучшает гемодинамику крови. (Гемодинамика – это и есть динамика крови, её движение). Ну, и наконец – манипулирование с помощью мнимой статистики. Ещё А. Сент-Экзюпери иронизировал по поводу того, что взрослые, в отличие от детей, очень любят цифры. И вот нас уверяют, что то или иное снадобьеувеличивает объём волос на 51% илиуменьшает объём талии на 23%. Конечно, по сравнению с эпитетом четвёртого года восьмой пятилетки это уже ближе к мошенничеству, однако таковым не является: адресат рекламы может ей верить или не верить, рекламируемый товар может покупать или не покупать. Поэтому все указанные приёмы есть не более чем манипулирование с помощью тех или иных речевых средств, будь то заманчивое наречие или многообещающее числительное. Манипулирование не всегда законное, но всё-таки не мошенничество в юридическом смысле.

О мошенничестве в юридическом смысле слова правомерно говорить лишь в тех случаях, когда именование (или, чаще, переименование) товара или услуги приносит не просто надежду на успех, хотя бы и коммерческий, а реальный, подчас даже исчислимый денежный доход. Именно так обстоит дело с переименованием ординарных рейсовых автобусов в такси, о котором говорилось в прежней статье автора этих строк¹. Другое дело, что переименование делается не всегда столь прямолинейно и грубо.

Казалось бы, какую корысть можно извлечь из переименования учебных заведений в образовательные учреждения?

Но в советские времена учебными заведениями назывались школы (начальные, неполные средние, средние, высшие), училища (профессионально-технические, средние специальные, высшие), техникумы, институты, академии и университеты. Дома пионеров, станции юных техников и натуралистов именовались внешкольными учреждениями и имели задачей организовывать досуг детей, отвлекать их от уличных компаний, от хулиганства, наркомании, пустого времяпровождения и т. п. С реставрацией рыночных отношений, по мере коммерциализации народного образования, государственное финансирование внешкольных учреждений оказалось под большим вопросом. Вместе с тем требовать от родителей вносить плату за внешкольные мероприятия с их детьми, плату за заполнение свободного времени школьников было как-то не совсем логично. И вот был найден спасительный и притом чисто лингвистический ход: внешкольные учреждения были переименованы в учреждения дополнительного образования. Но тогда и заведения, дающие "основное" образование, пришлось переименовать в образовательные учреждения. Ну, а платность образования в условиях рынка – вещь естественная, тем паче "дополнительного образования", а не какой-то там "внешкольной работы". И вот новоявленные "учреждения дополнительного образования" частично или полностью переводятся на самофинансирование, родители, у которых нет возможности самим занимать детей в их свободное время, облагаются ещё одной данью, а там, где эта дань оказывается непосильной (в регионах с преобладанием сельского населения), дома пионеров просто закрываются (как это было сделано, например, в конце 90-х годов в Курганской области), дети остаются предоставленными сами себе (или, точнее, даже не себе, а наркоторговцам и прочему криминалу).

Правда, тут мы сталкиваемся ещё с одним нюансом проблемы. Когда транспортная фирма возводит автобусы в ранг такси, то перед нами акция корпоративного характера. Корпорация как юридическое лицо, наряду с лицом физическим, может быть обвинена в преступном деянии. Но в последнем из приведённых примеров (с переименованием внешкольной работы в дополнительное образование) мы имеем дело с акцией правительственной, общегосударственной. Конечно, в истории есть и прецеденты признания преступными государственных мероприятий, но это, как правило, мероприятия несравненно более крупного масштаба. Тут перед нами, конечно же, не геноцид и не массовые репрессии, а значит, и не те возможности для правовой оценки.

Наконец, ещё несколько слов об определении рамок и специфики речевого мошенничества. Может быть, нет оснований отделять этот тип от других видов мошенничества? Думается, такое основание есть. Если фирма объявляет о приёме взносов на строительство жилья, а тратит эти взносы на другие цели, то ею совершается иное деяние, чем то, какое было объявлено гражданам. Речевое же мошенничество – это как раз отсутствие какого-либо деяния. Это обман с целью присвоения чужих средств с помощью слова, а не дела. Доход обеспечивается либо тем, что предоставление прежнего товара или прежней услуги просто получает новую номинацию, или же, наоборот, предоставление товара или услуги, оставаясь прежними, меняют свою суть, но остаются с прежней номинацией. Этот второй случай несколько сложней, но и он есть чисто языковая операция. Если инфляция обгоняет доход по вкладам, то он из прибыли становится частичной компенсацией инфляционных убытков – и если по-прежнему квалифицируется как прибыль, то это речевое мошенничество. Когда заработная плата, не меняя своего размера, отстаёт от прожиточного минимума, она меняет свою суть и становится социальным пособием, а если за ней сохраняется наименование "заработная плата", то перед нами опять-таки мошенничество речевого характера. Перед нами казус, когда слово становится делом (причём прибыльным). Перед нами какая-то очень уж циничная материализация той особенности слова, о которой когда-то было сказано так красиво:

Оно не звук окостенелый,

Не просто некий матерьял.

Нет, слово – это тоже дело,

Как Ленин часто повторял.

(А. Твардовский).

Похоже, вождь повторял это не зря. (Впрочем, "не зря" здесь лишено финансового содержания).

Юристы решат, есть ли возможность придать выражению речевое мошенничество статус юридического термина. В этих заметках я хотел показать только, что такого рода мошенничество может и должно быть отделено от речевого манипулирования и тем более от речевого воздействия в его чисто коммуникативных проявлениях.

Литература

1. Голев Н.Д. От редактора // Юрислингвистика-2: Русский язык в его естественном и юридическом бытии. – Барнаул, 2000.

2. Ефанова Л.Г. К названию закона о вероисповедовании // Русский язык в его естественном и юридическом бытии. – Барнаул, 2000.

3. Осипов Б.И. Речевое мошенничество – вид уголовного преступления? // Русский язык в его естественном и юридическом бытии. – Барнаул, 2000.

4. Осипов Б.И. Языковые проблемы права и правовые проблемы языка //Юрислингвистика-1: проблемы и перспективы – Барнаул, 1999.

С.А. Осокина