3.2.1. Понятия импликации и инференции

За счет чего же коммуникация происходит даже при явном попрании коммуникативных постулатов? За счет того, если говорить совсем просто, что коммуниканты проявляют догадливость. Человек – существо, не только способное к использованию членораздельной речи, но способное к творческому ее использованию. Мы можем воплотить норму речевого сотрудничества, - можем нарушить ее случайно, или по неумению, или намеренно, с какой-то целью, - можем нарушить явно (поверхностно), но скрытно (на глубине) реализовать. Коммуникация осуществляется за счет нашей способности осуществлять импликацию т.е. подразумевать непроговоренное (англ. to imply от лат. implicare – вовлечь, тесно связать), а также инференцию, т.е. выведение неочевидного значения (англ. to infer от лат inferre – нести, приносить). Оба действия могут осуществляться как путем логических заключений, так и посредством интуитивно-ассоциативных «прыжков».

Импликатуры привычно и каждодневно используются нами в диалогической речи, позволяя справляться с вопиющим, на поверхностный взгляд, недостатком в ней логики и связности. Возьмем простейший пример бытового диалога:

«А.: «Ты видел «Код да Винчи»? – Б.: -Терпеть не могу триллеры».

Б. откровенно нарушает третий постулат (отношения), говоря совсем не о том, о чем его спрашивают, т.е. не отвечает на вопрос. Точнее, - отвечает косвенным образом. Предполагаемо, А. знает, что жанр интересующего его фильма Рона Ховарда по одноимённому роману Дэна Брауна можно определить как триллер и может, соответственно, заключить, что Б. не видел фильм и не собирается смотреть.

Грайс предлагает различать в речи импликатуры конвенциональные, опознаваемые всеми во всех случаях (их толкование не представляет проблемы, т.к. они суть «мертвые метафоры») и импликатуры коммуникативные (разговорные, индивидуализированные, работающие применительно к конкретной ситуации). Последние сродни «живым», вновь образуемым поэтическим метафорам, поэтому они требовательнее к адресату, восприятие их гораздо проблематичнее.

Независимо от того, происходит ли опознание импликатур полуавтоматически или требует усилия, само присутствие их в речи говорит обее многослойности. В работе преодоления очевидных алогизмов, заполнения смысловых лакун, слышания между слов (по аналогии с чтением между строк) очень помогает наличие общих фоновых знаний (они описываются психолингвистами как апперцептивная или когнитивная база) или, говоря иначе, владение общим контекстом. Кроме этого относительно объективного фактора, не менее важен фактор субъективный - взаимонастройка на контакт, благожелательность, доверие, готовность сходным образом видеть цели общения²⁸. Отсутствие сотруднической установки исключает взаимопонимание даже на родном языке. Ср. раздраженное: Ты что, по-русски не понимаешь? – обращенное отнюдь не к иностранцу, а к носителю родного – общего - языка: вопрос при этом встает не о понимании буквального значения слов: говорящий прекрасно знает, что его собеседник все понял, - понял, но не исполнил или не исполняет, т.е. понятие имеет, но «не по понятию» себя ведет. С другой стороны, наличие мотивации к сотрудничеству, общению – «поверх» или «подниз» социальных и культурных различий - делает нас почти бесконечно изобретательными, способными к установлению контакта, даже в отсутствие общего языка (это многим знакомо по ситуациям бытового общения в чужой стране). Помимо знания языкового кода и наличия общих фоновых знаний, важна взаимонастройка на контакт, взаимоопознание разговаривающих как субъектов.

Особого внимания в свете обозначенной проблематики заслуживает фатика – речь, служащая установлению и поддержанию контакта (часто имеющая нулевую ценность с точки зрения передачи информации). То же самое можно сформулировать иначе: предмет речи вторичен, поскольку внимание собеседников сосредоточено друг на друге. Именно поэтому фатическая речь, как правило, косвенна, - строится не на опознании, а на угадывании смысла, на слышании между слов (по аналогии с чтением между строк).

Рассмотрим комментарий к речевой практике из рассказа В. Токаревой «Зануда»:

«Нудным человеком называется тот, который на вопрос: Как твои дела? – начинает рассказывать, как его дела…

Женька был нудным. Он все понимал буквально. Если он чихал и ему говорили: «Будь здоров», отвечал: «Ладно». Если его приглашали: «Заходи», он заходил. А когда спрашивали: «Как дела?», начинал подробно рассказывать, как его дела.

Люся и Юра не считались нудными, понимали все так, как и следует понимать: если их приглашали – «заходите», они обещали и не заходили. На пожелание «будьте здоровы» отвечали «спасибо». А на вопрос «как дела?» искренне делились: «Потихоньку» (Зануда)

«Занудство» Женьки обусловлено тем, что он воспринимает явления обиходной речи слишком прямо, на уровне языковых значений, т.е. понимает ровно то, что сказано. Речевое поведение Люси и Юры как будто противоположно, - они понимают именно то, что принято понимать, т.е. ведут себя бытовых, социально-жанровыхй конвенций (жанр приглашения, приветствия). Тот и другой вид поведения вызывает к себе ироническое отношение именно в силу своей предсказуемости: для читателя, как и для автора понятно, что исполнять конвенцию-норму и владеть ею – разные вещи, хотя бы потому что норма – неоднозначна и оставляет «пользователю немало свободы (если, разумеется, он этой свободой способен воспользоваться».

Разумеется, отдельный человек не может быть «хозяином» конвенций, не им устанавливаются жанровые схемы и привычные роли общения, но это и не обрекает его на «занудное» следование трафарету - позицию пассивного исполнителя.

В заключение работы «Остроумие и его отношение к бессознательному», З. Фрейд рассказывает такой анекдот:

Два еврея встречаются в вагоне поезда. На вопрос первого “Куда едешь?” второй отвечает: “В Лемберг”, и когда он в Лемберге собирается выходить, первый кричит: “Какой же ты лгун! Ведь ты сказал, что едешь в Лемберг, чтобы я подумал, что ты едешь в Краков, а ты, оказывается, едешь в Лемберг! Зачем ты меня обманул?”

Прагматика, фактически утверждает здесь Фрейд, важнее семантики. Ибо - где критерий правдивости высказывания? В буквальном соответствии объективному положению дел? Или - в умении донести его до слушателя, другого субъекта? А если так, можно ли вообще рассуждать о речи, анализировать содержание речи, отвлекаясь от ситуаций взаимопонимания и сложных, всегда субъективных процедур взаимодействия?

Мы уважаем ясность, определенность, однозначность высказываний, но любим неясность, неопределенность, неоднозначность. Препятствие на пути формирования смысла стимулирует работу по его поиску, что дает нам возможность проявить сметливость и догадливость, которые мы предполагаем также и в партнере. В игровых жанрах речи (загадка, шутка) это становится доминантой и источником удовольствия, как доказательство не только остроты ума, но и в целом творческой способности и в каком-то смысле - жизнеспособности. Отличной школой инференции является в целом художественная речь, - она предлагает адресату-читателю как бы искусственно созданную полосу препятствий (из тропов, образных иносказаний), преодолеваемую с большим или меньшим (эстетическим) наслаждением. При этом в литературной ситуации мы, в качестве адресатов, расположены к сотрудничеству куда больше, чем в обыденном устном общении: мы сосредоточеннее, терпеливее, готовы предпринимать больше усилий к пониманию. У писателя, соответственно, больше вольности в смысле отступления от речевых коммуникативных норм и творческой игры с ними.

Здесь можно вспомнить об эстетической функции коммуникации, которая, по Якобсону, присутствует в речи всегда, но в речи литературной получает приоритет. Он рассказывает такой анекдот: миссионер упрекает свою паству в одном из африканских племен, что они ходят голые. «А как же ты сам? – отвечают те, указывая на его лицо. – Разве ты сам кое-где не голый? – «Да, но это же лицо». – «А у нас повсюду лицо», – отвечают туземцы. Можно сказать, что литературный язык тотально выразителен, как голое тело туземца, или, словами Якобсона: «в поэзии любой речевой элемент превращается в фигуру поэтической речи». Превращается, разумеется, - в меру читательской способности эту фигуру заметить.

Между стремительностью выведений косвенного смысла (часто клишированного), характерной для бытового общения, и сладостно-терпеливым вчитыванием в литературный текст имеется множество промежуточных стадий. Огромно разнообразие ситуаций, так или иначе, побуждающих нас задуматься: что именно хотел сказать партнер по общению? что именно «сказалось» мною, т.е. было услышано им, даже если не умышлялось исходно? Нарушен ли постулат по неумению, некомпетентности или намеренно? А в этом последнем случае – в силу отказа его соблюдать? или с целью послать нам неявное сообщение? Искусство общения требовательно в отношении способности считывать неодномерные смыслы, тактически предвосхищая реакции собеседника.

Примером искусной игры, - эффективной именно за счет нарушения всех правил и в расчете на «кооперацию» в ином, чем в постулатах Грайса, понимании, - может служить следующий эпизод, описанный в «Автобиографии» Марка Твена. Любимец публики и умелый коммуникатор, Твен часто выступал с чтением своих рассказов. Одно из своих выступлений он счел возможным начать с анекдота… бородатого и не слишком смешного. Предсказуемым образом, анекдот не вызвал восторга, скорее - недоумение: люди пришли послушать известного юмориста, а им предлагался явно «лежалый товар»! Но кислые лица, замелькавшие в зале, не обескуражили рассказчика на сцене, он продолжал свой монолог и скоро нашел случай "ввернуть" тот же анекдот еще раз - в явном, настырном усилии рассмешить ("может, в прошлый раз не дошло?"). После новой неудачи - на лица зрителей легла тень возмущения! - бедолага огорчился, но не оставил усилий и некоторое время спустя начал выруливать к третьей попытке…Ситуация накалялась и, по внутреннему ощущению инициатора игры, балансировала уже на грани катастрофы: Твен чувствовал (об этом он вспоминает уже как автобиограф), что еще один повтор дурацкого анекдота обернется для него нешуточным провалом. Но именно в этот момент произошел ожидаемый, а точнее, вдохновенно рассчитанный поворот: по аудитории пробежала волна смеха, потом другая, потом "грохнул" весь зал. В одно мгновение аудитория стала счастливо едина с человеком на сцене: их объединило осознанное – наконец! – соучастие в творческой игре. Рискованный «разогрев» успешно состоялся, - и стоит здесь уточнить, за счет чего. В чем состоял коммуникативный «кунштюк»? Твен предъявил своим партнерам по коммуникации речевой оксюморон, т.е. сочетание несочетаемого - гениально сыгранную бездарность. Его речевая маска была настолько убедительна, что ей нельзя было не поверить, - в то же время, заметив маску, отслоив ее от лица говорящего, нельзя было не оценить талантливость игры. А в итоге, нельзя было не посмеяться над чувством собственного превосходства над бездарью, испытанным только что! Партнеры-зрители оказались на высоте, и возможный провал артиста обернулся его триумфом.

Этот пример напоминает нам о том, что речевое общение – всегда рискованный баланс определенности и неопределенности, прямоты и косвенности, понимания и непонимания, - искомый и находимый применительно к ситуации, с опорой на прецеденты и «постулаты», но в отсутствие возможности гарантированных решений.