4.4. Дискурс и идеология

Понятию знание-власть, введенному Фуко, близко понятие идеологии, которое разрабатывалась параллельно в марксистской традиции. В самом кратком определении идеология - это система значений, служащая власти (т.е., опять-таки, семиотическая практика). Иногда идеологией называют систему мировоззрения или даже набор определенных идей, понятий, доктрин, аргументов. В современной социальной науке, впрочем, более востребовано другое понимание идеологии, которое позволяет учесть происходящее не только на уровне осознаваемых и контролируемых рассудком информационных процессов, но и на уровне коммуникации косвенной, слабо осознаваемой и в силу этого тем более действенной. Французский философ Луи Альтюссер определял идеологию как «воображаемое отношение к действительным условиям существования», подчеркивая, что воображаемость отношения самим субъектом, как правило, не осознается. Другое имя такого «воображаемого отношения» - социальный миф как его понимает Р. Барт: «коммуникативная система, которая пытается выдать себя за систему фактов».

Луи Альтюссер (1919-1990) – французский философ-марксист. Наиболее известная работа – «Идеология и идеологические аппараты государства».

«Рассматривая некоего субъекта (…), мы будем утверждать, что существование идей о его веровании материально, потому что его идеи – это его материальные поступки, входящие в материальную практическую деятельность, регулируемую материальными ритуалами материального идеологического аппарата, от которого происходят идеи данного субъекта».

Социальный миф и идеология – разные обозначения властного знания: таким образом обозначается система представлений (с которой тесно сопряжена система отношений, социального поведения), «изнутри» переживаемая как натуральная, единственно возможная. Идеология не признает своей идеологичности, а миф – мифичности; та и другой живут в дискурсе, который, в свою очередь, «знать не знает» своей специфической сконструированности: это просто принятый, «нормальный» способ речевого поведения среди «нас и таких, как мы». Дискурсы внедряют и поддерживают определенные порядки представлений о том, как правильно, как «нельзя не»думать, действовать, говорить, - порядки, представляющиеся гражданам такими же естественными и безальтернативными, как погода или время года за окном. Формирование и поддержание дискурса, искусное управление им - – залог эффективного отправления власти, ее способности избегать насилия или прибегать к нему лишь в крайних случаях. Этим же обстоятельством обусловлена актуальность критического дискурс-анализа (термин введен британским лингвистом Н. Фэркло): он призван вскрывать властные действия и порядки речи, невидимо (косвенно) организующие нашу жизнь.

Как же анализировать дискурс? На чем сосредоточивать внимание? Какие вопросы ставить в отношении текста-объекта?

Приступая к исследованию, важно помнить о том, что «речевое общение обладает, хотя и в своеобразной форме, общими свойствами, характеризующими совместную деятельность любого типа» (П.Грайс). Как мы поступаем в практической жизни, осваиваясь в новом для себя виде деятельности или игры, в случае, если некому объяснить заранее ее правила и условия? Или что мы делаем, когда, оказавшись за границей, осваиваем какую-то новую для себя бытовую практику – например, способ оплаты проезда в автобусе? Спрашиваем ли мы себя о том, что за ней стоит? Нет, мы скорее прикидываем: как нужно себя вести, чтобы принять в ней участие, занять ту или иную адекватную позицию?

Изучение дискурса, подчеркивал Фуко, предполагает не «зарывание вглубь» в поисках скрытой за словом сущности, глубинной системы значений, но - зоркость к тому слою значений, что остается невидим, притом даже, что демонстрирует себя в характеристиках речевой формы, лежит на поверхности, у всех на виду. Следует сфокусировать внимание на «регулярностях» (régularités), которые характеризуют речевое или социальное поведение: на первый взгляд неприметная мелочь, например, повтор слова, грамматической конструкции или интонационного контура (в устной речи) может оказаться для аналитика ценной «уликой» или важным симптомом. Вы как бы замечаете в незнакомом лесу еле обозначенную тропинку, и пытаетесь идти по ней, постепенно выясняя: откуда и куда она ведет? как устроено окружающее смысловое пространство? Кем обитаемо? Какие роли или формы поведения допускает, а какие нет?

Говоря более практически, процедура дискурс-анализа предлагает пристальное чтение текста (всматривание в него - и вслушивание) с последовательной постановкой вопросов: какие действия осуществляются? кем? по отношению к кому? с какой целью? в рамках каких условностей и правил? Мы начинаем с выяснения позиций говорящего (автора, повествователя, рассказчика) и адресата (читателя), - по ходу анализа все более глубоко и «плотно» вникая в действие коммуникативных механизмов, сосредоточиваясь на все более мелких, тонких структурах текста. Спрашиваем, в частности: какие пресуппозиции действуют на уровне отдельных фраз? за счет каких контекстов формируются и как «работают» дополнительные смыслы-коннотации? как те и другие участвуют в построении целостного эффекта (интерактивного смысла) высказывания?

Суммируя, можно сказать, что в фокусе внимания дискурсолога должны оказаться последовательно (1) участники общения – их статусные, ролевые и иные характеристики; (2) условия общения – среда, подразумеваемые общие знания и его предпосылки³⁶; (3) порядки общения – мотивы, цели, ценности, стратегии, актуальные в его рамках; (4) способы общения - стиль, тональность, специфические характеристики канала коммуникации.

Процедура анализа во многом определяется его задачами. А задачи – тем обстоятельством, что речевая коммуникация осмысливается как область многомерного, действенного самопроявления человека как социального субъекта. В речи мы проговариваем то, что о себе знаем, и в ней же проговариваемся о том, чего о себе не знаем или не признаем. Поэтому можно сказать, что в речи - с нашим участием, но часто без нашего ведома - происходит прирастание или ограничение нашей свободы. И поэтому же пристальный, критический анализ речи сегодня так широко используется в целях социальной, культурной рефлексии, а последняя, практически, всегда опирается на работу с дискурсом.

Рассмотрим в качестве примера один из возможных аспектов дискурс(ив)ного анализа, предполагающий использование понятия интерпелляции (введено Л. Альтюссером). Само французское слово «interpellation» имеет несколько значений: 1) парламентский запрос 2) обращение к кому-либо с вопросом 3) требование произвести определённое действие 4) задержание полицией (например, с целью проверки документов). То есть некий требовательный зов-оклик, на который трудно или практически невозможно не откликнуться. Тонкость в том, что, откликаясь, субъект оказывается невольно и незаметно для себя включен и в определенную ситуацию и заодно систему ценностей.

Например, на оклик полицейского на улице почти любой прохожий обернется, тем самым автоматически себя определяя в качестве потенциального адресата т.е. потенциально виноватого «подданного», подчиненного власти и готового играть по ее правилам. Можно сказать, что полицейский в этом случае осуществляет почти гарантированно успешный перформативный речевой акт. В чем секрет успеха? В том, что полицейский, окликая прохожего на улице, обращается не от своего лица, но от лица могущественного Другого, в данном случае Государства. В голосе конкретного стража порядка звучит множество голосов, мощь социальной конвенции, поддержанной действенным институтом, - потому мы и подчиняемся почти автоматически, не думая, вписывая себя в определенный сценарий, принимая на себя некоторый набор свойств. Хотя во многих случаях как раз не вредно было бы подумать: на чей зов я отзываюсь? в чем именно я т.о. участвую? Хочу ли участвовать? И так ли именно, на тех ли условиях, которые мне предлагаются?

Действие описанного механизма можно заметить не только в общественно-политических контекстах, но и в массе бытовых ситуаций. Прислушайтесь к такому высказыванию, как «Стыдно!» (каждому приходилось в конкретных ситуациях слышать его от старших, родителей или учителей). Что это, как не перформативный речевой акт, формирующий нас и наше поведение даже и вопреки нашей воле? Как и положено перформативу, высказывание создает ситуацию, которую само описывает, побуждая испытать в ней стыд и тем подталкивая к занятию определенного социального места, определенной этической позиции. Характерно, что говорящий (воспитатель) при этом, как правило, не обозначает себя как источник речевого действия, т.е. высказывается/«окликает» нас не «от себя», не от своего имени, а как бы цитируя и ссылаясь на надличную авторитетную инстанцию.

Примером интерпелляции может быть объявление, звучащее нередко в московском метро: «Граждане пассажиры! На станции или в вагоне метрополитена обращайте внимание на подозрительных лиц. Увидев подозрительных лиц, сообщите машинисту или дежурному по станции». Попробуем задуматься над формальным устройством и действием этого высказывания-воззвания. «Меня» в данном случае окликает муниципальная власть города Москвы - как пассажирку и законопослушную гражданку, напоминая об обязанности быть настороже в отношении социально опасных субъектов. Правда, при этом не конкретизируется, кого следует считать «подозрительным лицом» (может быть, бомжа, притулившегося в углу вагона? или девушку с волосами зеленого цвета? или лицо «кавказской национальности», разговаривающее с другим таким же лицом на непонятном мне языке?). Призыв движим, скорее всего, благой интенцией охранения гражданского мира, но вынужденная обезличенность³⁷ делает его действие непредсказуемым: не исключено, что т.о. плодится скорее ксенофобия т.е.опасливый страх перед любым «чужаком». И тут же со всех стен нас окликает реклама (тоже вид интерпелляции): льстиво, но и требовательно она определяет нас в качестве лиц, которые заботятся о себе и своих близких, не отстают от моды, желают быть привлекательными, успешными, уверенными в себе и т.д.

Наша идентичность во всех этих случаях предлагается нам извне, место в системе властных отношений предписывается во многом волею условностей и обстоятельств, но это не означает нашей полной беспомощности и бесконтрольности подчинения. Ответственно проработанная зона интерпретативного выбора и (само)критического суждения – и есть пространство нашей творческой свободы. Понимание того, как работают механизмы косвенного принуждения – важное условие преодоления и речевой наивности, и социальной беспомощности (которые тесно взаимосвязанны).

Возьмем – в качестве другого примера - распространенную, к сожалению, и потенциально страшную разновидность властной речи, определяемую как «язык вражды», «язык ненависти» (hatespeech). Акт оскорбления предполагает резко негативное определение идентичности другого субъекта: обидным, унижающим словом он ставится на подчеркнуто «низкое» место или даже не-место. Слово-оскорбление – ярко выраженный пример перформатива: как будто бы говорящий всего лишь описывает свой объект («Эй, ты, жирный», или «рыжий», или «черный» и т.п.), но слово ранит, причиняет боль, рождает ответно враждебное чувство, - говоря юридическим языком, «разжигает рознь». Разрешением коллизии «в старые времена» мог быть вызов на дуэль (или иной, менее «упорядоченный» вид ответного насилия), - в наши дни опасный эффект такой речи умножается массовостью коммуникаций и грозит стать неуправляемым. Каковы возможные действия по его нейтрализации? Этот вопрос поднимался и поднимается в давних и ни к чему пока не приведших спорах вокруг «политической корректности», т.е. введения обществом формальных запретов на слова, потенциально обидные для тех или иных социально уязвимых групп населения. Сомнения в том, что это реально решает проблему, высказывались неоднократно, и они основательны. Допустим, мы запрещаем называть человека с черной коже «ниггером» (в Америке) или выходца с Кавказа – «черным» (в России): способствует ли это само по себе ослаблению социально-психологической напряженности между этническими группами? Отчасти, безусловно, но гарантий – никаких. Слово может вскрывать или только прикрывает гноящуюся рану ненависти, помогать ее затягиванию или бередить «как нарочно». В каких ситуациях – и как – его применять умело? А в каких предпочесть или даже предписать молчание? Эти вопросы требуют в каждом случае особого решения, грамотного и обоснованного.

Есть основания думать, что опасность речевого акта, несущего в себе заряд ненависти, может быть обезврежена по-настоящему отнюдь не запретами, а тактичной активностью диалога. Именно и только в диалоге жертва символического насилия может проявить свою речевую и социальную небеспомощность, способность к ответному действию. При этом противодействовать оскорблению можно не только ответным оскорблением или насилием (таким образом мы лишь еще больше увязаем во вражде). Слово дает нам возможность выйти за пределы разрушительного переживания: в частности, умелое использование языковой игры – пародии, иронии, - способно отнять у обидчика «монополию» на однозначное использование ранящего слова, а само слово лишить «жала». Развивая эту мысль, Дж. Батлер приводит в качестве примера использование слова “queer” в англоамериканской языковой практике. Исходно, в бытовой речи слово использовалось как жаргонно-ненормативное обозначение гомосексуалистов (буквально – «странный, чудной, не как все»). Принятое в 1990х «на вооружение» гейским движением (ср. слоган:"We'reHere! We'reQueer! Getusedtoit!"'), слово довольно быстро изменило смысл, получив новый ареал распространения. Сегодня в большинстве университетов США есть программы «квир-исследований» (queerstudies), обращенные к широкому кругу проблем, связанных с пост-современной идентичностью, лишенной сущности, расходящейся с нормальным, узаконенным, господствующим. Этот комплекс явлений и обозначается теперь уже вполне нейтральным словом “queer”.

С ситуациями потерянности в потоке речевых явлений, которыми мы не владеем, которые, наоборот, бесцеремонно овладевают нами, «ставят на место» или места лишают, каждый из нас сталкивался, и это, бесспорно, не самый приятный опыт. Социальное косноязычие, беспомощная «подверженность» социально-речевым конвенциям, неспособность говорить иначе, как «чужими словами», - распространенный недуг и симптом отчужденности более глубокой. Наоборот, критически-творческое отношение к языку и его социальному использованию – это то, без чего невозможно и творческое отношение к обустройству общественной среды.

Слова не столько отображают нас «какие мы есть на самом деле», сколько делают такими, какими мы хотим – или не хотим – стать. Эффект речевого перформатива множится на возможности цифровых технологий и становится значим социально, политически и экономически. В киберпространстве, куда каждый человек может получить доступ через модем, каждый же получает возможность творить себя-как-персонажа, взаимодействуя с такими же виртуальными, из слов и образов сотканными конструктами. Психологическая подоплека и социальный эффект таких игр пока остаются во многом неясными. И это – еще один ответ на поставленный выше вопрос: зачем нужен дискурс-анализ и почему это направление анализа оказалось в наши дни столь высоко востребованным? – Затем и потому, что, обживая пеструю, но сверхплотную информационно-коммуникативную среду, пронизанную невидимыми силовыми линиями (косвенно осуществляемой) власти, человек очень зависит от от дискурса: речевых систем, которые неотрывны от систем символических т.е. социальных практик, поскольку, в сущности, сами таковыми являются.