3. Гуссерль и его программа в «Логических исследованиях»

Тридцать лет назад Гуссерль выступил на научной конференции со следующим возражением:

«Современная грамматика полагает, что она должна исходить исключительно из психологии и других эмпирических наук. Мы, напротив, придерживаемся здесь той точки зрения, что старая идея всеобщей и даже априорной грамматики обретает благодаря выявленным нами априорным законам, определяющим возможные формы значения, прочный фундамент и вместе с тем — достаточно определенно ограниченную сферу применения»¹.

Правда, упрек в психологизме (как легко установить документально) касается преимущественно теоретиков и почти не относится к языковедам–практикам XIX столетия. Фактически это была лишь относительно небольшая группа грамматистов (в период от Штейнталя до Вундта), попавшихся на приманку вновь возрожденной и многообещающей психологии языка, что привело к недооценке собственно грамматических задач. Я бы не хотел безоговорочно причислять к этим ученым эмпирика Штейнталя и еще меньше Г. Пауля, поскольку у обоих относительно легко отделяется и снимается психологически окрашенный способ выражения и обнаруживается ядро интуитивно верного и непредвзятого грамматического мышления.

Но как бы то ни было, Гуссерль прав в своих возражениях относительно способа мышления Штейнталя, Пауля и Вундта как теоретиков языкознания. Что же он сам предлагает? Уже в конце цитированного отрывка (во втором из трех следующих далее замечаний) обнаруживается весьма пессимистично звучащее утверждение. Оно адресуется некоему гипотетическому языковеду–практику, который после прочтения этой новой программы «чистой грамматики» разочарованно качает головой и готов «отказать ей в доверии» из–за «ее мнимой узости, самоочевидности и практической бесполезности». Гуссерль предлагает поразмыслить этому гипотетическому скептику над тем,

«что до сих пор отсутствует, даже в самом предварительном варианте, необходимое учение о формах; точнее говоря, никому до сих пор не удалось сформулировать строго научное и феноменологически ясное отличительное свойство элементарных компонентов значения и дать научное описание многообразия производных форм в их связях и преобразованиях, тем самым, уж во всяком случае, эта задача не может быть отнесена к числу слишком легких (Husserl. Op. cit., S. 321; выделено курсивом мною. — К. Б.).

Почтенный автор, обрисовывая проблему построения чистой грамматики, заключает свое обсуждение констатацией недостижимости этой, так сказать, «действительно конечной цели». Во всяком случае, именно так звучат его слова. Как мне кажется, этот пессимизм сейчас, тридцать лет спустя после появления «Логических исследований», можно было бы считать столь же обоснованным, как и в те времена, если бы конечная цель попыток достаточно универсального научно–теоретического описания и обоснования сущности грамматического учения в точности соответствовала представлениям Гуссерля и если бы построение «чистой грамматики» требовало использования именно им предлагаемого теоретического аппарата. Первый шаг в его наброске идей «чистой грамматики» совершенно безупречен, хотя и не слишком оригинален: везде, где есть сложные единицы (Kompositionen) в точном смысле, должны обнаруживаться правила соединения единиц и сфера соответствующих структурных закономерностей. Вот показательная цитата из Гуссерля:

«Всякая связь вообще подчинена определенным законам, особенно такая, ограниченная объективно однородной областью, материальная связь, при которой результаты сложения попадают в ту же область, что и его члены. Мы никогда не сможем сочетать каждую данную единицу с любой другой и в любой форме, ибо именно область единиц ограничивает число возможных форм и определяет правила их конкретного наполнения. Универсальный характер этой закономерности не отменяет, однако, необходимости выявления ее в каждой данной области и исследования тех правил, которым она подчиняется» (Hu sser l. Op. cit., S. 307). Это так же бесспорно и заслуживает внимания, как и то, что «каждый языковед независимо от того, отдает он себе в этом отчет или нет», оперирует структурными закономерностями, присущими области языковых символов (S. 319). Вопрос лишь в том, каков тот минимум данных, который необходим для выявления этих закономерностей. И в этом пункте я должен возразить Гуссерлю, точнее говоря, Гуссерлю «Логических исследований». В дальнейшем мы дважды будем подробно обсуждать идеи Гуссерля: первый раз — его теорию абстракций (Abstraktionstheorie) в разделе о (языковых) понятийных знаках и, далее, еще раз — его уже кратко упомянутую идею чисто лингвистического учения о композициях (Kompositionslehre). Обе эти концепции были бы обречены на теоретическую бесплодность, если бы их развитие было ограничено вариантом «Логических исследований». Однако эти теории станут плодотворными, если при реализации старой программы учесть тот поворот, который в наиболее явной форме сделал сам Гуссерль в 1931 г. в «Meditations Cartesiennes». Было бы странно позволить сегодня сказать свое слово в теории языка только раннему Гуссерлю и отказать в этом позднему Гуссерлю. Старая гуссерлианская модель языка содержит ровно столько реляционных элементов (Relationsfundamente), сколько требуется для логической экспликации речи монадного существа, монолога способного к величайшим абстракциям Диогена в бочке. Напротив, новая модель человеческого языка, которая должна была бы быть последовательно построена в соответствии с «Картезианскими размышлениями», богата ровно настолько, насколько это необходимо языковой теории; на практике такая модель всегда использовалась со времен Платона. Речь идет о модели языка как органона. Пусть с нее и начинается наше собственное изложение принципов языкознания.