2. Анализ понятия знака, сравнительная психология, общая формула

После этого экскурса, касающегося (к сожалению, еще неполной с лингвистической точки зрения) истории значения знаковых слов, можно искать объективные объяснения по двум направлениям —либо с преимущественным вниманием к семантическим явлениям, рассматриваемым с бихевиористских позиций, в общественной жизни животных, либо к таковым в устройстве общественной жизни человека. Каждое по отдельности из этих односторонних направлений скрывает в себе опасность искалеченной соматологии. В 1927 г. в «Кризисе психологии»⁴ я предложил простое описание семантических фактов в бихевиористском аспекте и тогда испытал радость от того, что совершенно независимо в основном к тому же результату пришел один из гениальнейших экспериментаторов в Америке, а именно Э. Ч. Толмен в своей книге «Целесообразное поведение» (1932)⁵. И по его, и по моему мнению, от инфузорий до человека не существует такого обучения, в котором наряду со всем прочим не содержалось бы реагирования на сигналы и это не доказывалось бы объективно; ведь это характеризует и определяет именно психофизическую систему животных, которые на более низких и на более высоких ступенях функционируют, как получатели и пользователи сигналов. Давайте сделаем шаг дальше и рассмотрим не только сигналы, используемые собратьями по социальному общению, но и сигналы, подчас изощренно подготовленные и производимые для другого получателя. Лишь здесь, например в знаковом общении насекомых, имеется целостное устройство, а именно отправитель и получатель, и указывается, что биологический источник продуцирования знаков следует искать прежде всего в той, и только в той, более высоко организованной общественной жизни животных, где социальная ситуация требует расширения общего горизонта восприятия. Если один из участвующих в кооперативной жизни индивидуумов имеет больше данных восприятия и памяти, важных для той или иной ситуации, то это и составляет содержание сообщения.

Необходимо представить себе, что все здесь описанное в самых общих чертах должно быть соответствующим образом модифицировано применительно к различным случаям, то есть понять, что описанная деятельность принимает примитивные формы в простейших случаях, особенно когда речь идет о жизни животных, и достаточно изощренные формы, когда речь идет о сложной общественной жизни человека. В таком случае формула полностью согласуется с результатами исследований знакоподобных коммуникативных средств животных, добытых сравнительной психологией. Она описывает прежде всего те наиболее поучительные для нашего исходного вопроса случаи, когда мы можем рассматривать вновь появляющиеся знаки in statu nascendi¹. Люди, которые живут сегодня и водят автомобили по нашим многолюдным улицам, несколько лет назад изобрели свои всем известные дорожные знаки и ввели их в точности для тех ситуаций, которые описываются нашей формулой, и только для них. Управление машиной во время движения на улице успешно осуществляется без знаков до тех пор, пока необходимое внимание, которое каждый должен обращать на других, может прямо зависеть от восприятия происходящего. Если же кто–либо хочет внезапно остановиться или свернуть в другом направлении, во всех подобных случаях, и только в подобных случаях, он должен подать знак. Почему? Потому что поведение партнеров по ситуации должно заранее определяться тем, что произойдет. То, что еще лежит в недрах будущего, неведомое для партнеров, но известное деятелю, должно быть включено в нечто доступное всеобщему восприятию.

Или вот пример из животного мира: если среди табунных животных некий индивидуум в силу своего местоположения или в силу своей повышенной бдительности единственный воспринимает связанный с опасностью запах или угрожающее зрительное впечатление и реагирует не только бегством, но еще и «криком тревоги» («Schreckruf»), то поведение его сотоварищей по стаду, которое мы могли бы после этого наблюдать, является точно таким же, как если бы они все получили бы то же самое впечатление опасности. Тем самым «как бы» расширяется их собственный горизонт восприятия; дополнительное раздражение криком тревоги, который врывается в область их восприятия, выполняет функцию жизненно важного сигнала².

Человек, действующий совместно с подобным ему практически действующим человеком, часто молчит до тех пор, пока каждый полностью понимает действия другого и ведет себя в соответствии с ситуацией. Но потом наступает такое положение дел, для которого подходит наше схематическое описание, и тогда один из партнеров отверзает уста. Иногда необходимо только одно слово, языковой знак вроде «направо», «прямо», «это» или «партер с шестого по девятый ряд», и дополнительного руководства, в котором нуждается поведение получателя, оказывается достаточным. Это человеческая речь, которую мы позже будем описывать как эмпрактическую. Образно говоря, здесь дело обстоит так же, как с обычным путевым столбом на дороге; до тех пор пока он однозначно указывает путь, не требуется никаких дорожных указателей. Но на перекрестках, где ситуация не исключает выбор, они весьма желательны. Во второй главе мы займемся анализом указательных слов; социальная конъюнктура, из которой они возникли, продуктивна повсюду уже в мире животных, но слов, подобных словам человеческого языка, животные еще не производят. Они даже не производят ничего, что напоминало бы жесты рук и пальцев, которыми мы сопровождаем наши указательные слова.

3. Aliquid stat pro aliquo, два определения

До сих пор не сформулированы признаки понятия «знак». Обратимся к знаковым образованиям и знаковому событию в общественной жизни цивилизованного человека. Схоласты, занимавшиеся философией языка, отмечают важную особенность понятия «знак» в знаменитой формуле aliquid stat pro aliquo¹, которая на современном уровне возрождается в семасиологии Гомперца и исчерпывающе описывается в содержательном плане. По сути дела, из общей модели замещения следуют важные выводы, касающиеся чистой теории отношений. В замещении как и в каждом отношении, фигурируют два элемента, которые необходимо различать при анализе. Если hic et nunc в качестве заместителя используется конкретный предмет (ein Konkretum), всегда может возникнуть вопрос, благодаря каким свойствам он участвует в замещении и осуществляет такое замещение, то есть всегда возможна двойственная трактовка этого конкретного предмета. Одна из них абстрагируется от функции замещающего как такового, определяя его как нечто для себя (fьr sich)². Вторая трактовка, напротив, акцентирует внимание на свойствах, связанных с замещением. Конкретный предмет функционирует «как» знак только благодаря абстрактным моментам и в тесном взаимодействии с ними. Это важнейшее для теории языка положение я назвал принципом абстрактивной релевантности и проиллюстрировал на примере различия между фонетикой и фонологией³.

Прежде чем продемонстрировать и разъяснить сказанное, приведем еще два определения, не требующих однако в данном контексте подробного обсуждения. «Stare pro» во всех известных из практики случаях характеризует необратимые отношения. Посол представляет свое государство, адвокат на суде — своего клиента, но не наоборот. Это справедливо и для знаков. Добавим, что замещающий член структуры (id quod stat pro aliquo⁴) по определенным причинам всегда принадлежит сфере наглядно воспринимаемого, чего нельзя утверждать относительно другого члена; по поводу последнего не будем тратить лишних слов, поскольку это так по определению, если мы безоговорочно присоединяемся к интерпретации знаков как интерсубъективных посредников (структур–медиаторов в обществе). Этот тезис можно сформулировать еще в более общем виде, но не будем на этом останавливаться, поскольку он не нуждается в доказательствах, во всяком случае, применительно к языку. Всем специалистам прекрасно известно различие между чувственно воспринимаемым элементом в языковом явлении (звуками) и тем элементом, который он замещает¹.

В настоящее время никому, кроме Гомперца, не удалось искуснее и точнее объяснить (привлекая намеренно разнородные примеры) последовательно реализуемую двойственность восприятия и определения первого члена в структуре отношений замещения Гомперц рассуждает о том: что, например, актер, которого мы в данный момент видим на сцене,— это Валленштейн, но не сам Валленштейн in persona, а г–н Бассерман, исполняющий эту роль. Конечно, это игра, спектакль, которые можно по разному оценивать. Однако вслед за Гомперцем обратим внимание на странную двойственность высказывания «Это он и все же это не он». В создавшейся ситуации воспринимаемые нами «акциденции» актера Бассермана предназначены для чуждой «субстанции» — вымышленного Валленштейна. Зритель воспринимает грим и жесты, слова и поступки индивида Бассермана как нечто, свойственное поэтическому образу — Валленштейну. Иначе говоря, Бассерман предоставляет в распоряжение Валленштейна все перечисленные выше средства, благодаря которым и возникает образ создавшего его поэта. В определении Гомперца схоластические термины «субстанция» и «акциденция» не имеют онтологического значения и используются лишь как удобный прием описания в первом приближении². С известной осторожностью эти рассуждения могут быть отнесены и к языковым символам предметов и ситуаций, но не будет на этом останавливаться.

4. Принцип абстрактивной релевантности на материале фонологии

Мне хотелось бы рассказать об успехах в «фонологии», достигнутых после Гомперца и имеющих большое значение для теории языка, а также об актуальном для всех знаков принципе абстрактивной релевантности, впрочем, не позволяющем определить специфику понятия «знак» именно из–за того, что он распространяется и на другие явления. Отправным пунктом рассуждений может послужить условное соглашение, предлагаемое в «Фонетике и фонологии» и основанное на обсуждаемых там фонологических данных. Допустим, двое людей хотят объясниться друг с другом при помощи флажковых сигналов. Они договариваются о релевантности цвета сигналов, а не их формы и величины. При этом выделяются три ступени интенсивности цвета (ситуация, похожая на ту, которая встречается в некоторых системах вокализма). Во-первых, тона черно–белого ряда имеют унифицированное значение А, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование черного, серого или белого. Во–вторых, флажки средней ступени интенсивности цвета имеют унифицированное значение В, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование небесно–голубого, светло–красного или темно–коричневого. В–третьих, флажки с наибольшей интенсивностью цвета имеют унифицированное значение С, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование насыщеннокрасного, синего, зеленого, желтого. Предположим, такое соглашение сразу же осуществилось на практике. Разумеется, каждый участник обязан знать соглашение, помнить его и правильно определять ступень интенсивности цвета. Тогда он сможет принять участие в отправлении и получении сигналов, не совершая ошибок.

Упомянем одну незначительную, но имеющую важные теоретические следствия модификацию сигнализации, которая облегчает непосредственное сравнение с отношениями, характерными для отдельных звуков в потоке речи. Выбор оттенков определенной ступени интенсивности цвета закономерно обусловлен конкретной средой. Допустим, заключается соглашение между женихом и невестой, скрывающими свои отношения, или любыми другими людьми, заинтересованными в незаметности их общения, при помощи сигналов и его максимальной приспособленности к среде. Например, женщина использует в качестве сигнала цвет своего платья. Имея три платья ненасыщенного цвета (черное, серое или белое), она может посмотреть перед зеркалом, какой цвет ей больше всего идет, либо при выборе цвета руководствоваться погодой или другими конкретными обстоятельствами. В принципе такие же отношения складываются под влиянием окружения в звуковом потоке речи и реализуются в виде различных вариантов. В «Фонетике и фонологии» этот тезис подкрепляется лингвистическими фактами. Например, в одном из западнокавказских языков (адыгейском) обнаруживается на первый взгляд такое же многообразие долгих гласных, как и в немецком. Среди прочих вариантов встречаются также и – Ь – i, но в этом языке оппозиция и — i никогда не используется для различения двух слов, как нем. Tusche 'тушь' и Tische 'столы'. Звуковые варианты и—Ь—i не имеют в этом языке диакритической значимости, так же как и засвидетельствованные о — Ц — e или a — д закономерно обусловлены окружением и диакритически иррелевантны. Чтобы объяснить этот основополагающий фонологический принцип, приведу аналогию с флажковыми сигналами, подтверждающую актуальность принципа абстрактивной релевантности, применяемого по отношению к так называемым отдельным звукам языка.

Итак, если считать, что мы на верном пути, возможны две интерпретации звуков человеческого языка. Предметом научного исследования могут быть, во–первых, их материальные свойства сами по себе и, во–вторых, только те свойства, которые существенны для их функционирования в качестве знаков. Аналогия с сигнальным общением флажками позволяет установить взаимосвязь между этими интерпретациями. Для иллюстрации принципа абстрактивной релевантности специально избрана такая простая аналогия. Черный, серый, белый — различные цвета, и никто в этом не сомневается, но они могут обозначать одно и тоже (как в упомянутом выше соглашении), быть идентичными по значению, поскольку для их функции — служить в качестве знаков — существен единственный общий для них абстрактный момент — нижняя ступень интенсивности цвета.

Этот факт понятен любому ребенку, однако в нем есть интересные аспекты, достойные внимания философов и психологов. Философ в результате своих рассуждений придет к следующему выводу: когда в роли знака–носителя смысла выступает чувственно воспринимаемая hic et hunc вещь, то с выполняемой ею семантической функцией не должна быть связана вся совокупность ее конкретных свойств. Напротив, для ее функционирования в качестве знака релевантен тот или иной абстрактный момент. Это и есть краткая формулировка принципа абстрактивной релевантности, обоснованного в нашей статье «Фонетика и фонология».

Несколько замечаний исторического характера. Что касается языковых знаков, то, исследуя проблемы теории языка, я еще до занятий фонологией пришел к убеждению, что необходимо сформулировать ключевой тезис относительно знаковой природы языка. Казалось, только комплекс фонетических наук не подтверждал вывода об исключительной принадлежности сематологии предмета наук о языке, как предмета физики — математике. Принцип Кеплера ubi materia ibi geometria регулирует и всецело определяет процедуры и результаты физики, а лингвистическое учение о звуках, напротив, как будто бы отличается от остальной грамматики. Философское (науковедческое) удивление по этому поводу оказалось плодотворным, и мне удалось разрешить свои сомнения, когда я познакомился с программной работой Н. Трубецкого «К общей теории фонологических систем вокализма»¹, которое представляет собой современное прекрасно аргументированное изложение учения о звуках, не совпадающего с фонетикой, что как раз и интересовало меня. Следовательно, звуки языка можно и нужно изучать в двух направлениях, соответствующих логике вещей. С одной стороны, можно исследовать их свойства «для себя», а с другой — их функционирование в качестве знаков. Первую задачу выполняет фонетика, вторую — фонология. Понятие звуковые элементы, под которыми обычно имеются в виду гласные и согласные получит адекватное определение только если признать фонологическую концепцию об ограниченном многообразии звуков (гласных, согласных и др.) и о существовании дискретных звуковых знаков. Их семантическая функция — служить в качестве диакритик сложных явлений, называемых словами. Фонемы — это естественные «метки» (опознавательные приметы), благодаря которым в звуковом потоке речи опознаются и разграничиваются семантически релевантные единицы.