3. В защиту противопоставления атрибутивных и предикативных комплексов

В течение приблизительно двух тысячелетий в науках о языке корректно различались предикативная функция предложения и атрибутивное соположение внутри композита и словосочетаний. Я со своей стороны хочу выдвинуть тезис, что на самом деле в композите и не может быть ничего другого, кроме атрибутивного сложения; так же происходит и в «словосочетании», если дать адекватное определение этому понятию. Моим представлениям не противоречит генетическое происхождение композита из предложения. Им не мешает также тот ощутимый факт, что, будучи творцом в области языка, можно навязать и поручить композиту или прилагательному, наречию и т.п. предицирование. Ибо можно забивать гвозди клещами, а молотком вытаскивать; однако на деле будет правильным по–прежнему говорить, что молоток для забивания, а клещи для вытаскивания гвоздей. Композит и словосочетание предназначены в языке (la langue) для атрибутивных последовательностей, а речь (la parole) в той же степени способна придать им вес предицируемых последовательностей. И композит всегда только там рождается из предложения, где ему разрешают и его призывают выполнять свойственную ему функцию сложного слова. Если я правильно понимаю, в этом, собственно, и состояло сопротивление, оказанное Г. Паулем «аналитикам» Вундту и Бругману, поскольку он хотел оставить за композитом как словом то, что принадлежит ему как слову, а за предложением закрепить предикацию. В этом пункте точно такое же, как Пауль, мнение высказал и Тоблер, Анализ Шмидта ориентируется в значительной степени на те языковые состояния, в которых композит исторически уже существует. Возникает вопрос–предположение: не образовали ли уже все на сегодня известные человеческие языки (словесные) композиты? Везде можно обнаружить момент генитива, если понимать его обобщенно, как это делает Шмидт; все же (в общем) это еще не настоящий генитив, а нечто, что едва ли удастся описать при помощи наших грамматических категорий и еще далеко не дифференцированное. Потому что здесь, как и везде, справедливо правило, по которому какое–либо средство речевого образования приобретает четкий характер лишь в оппозиции к чему–то другому, от чего оно отличается; предикативное сочетание очерчивается при сопоставлении с атрибутивным. Если в том или ином языке еще нет такой четкости, если должно остаться неопределенным, чем является нечто в каком–то экзотическом языке — композитом или предложением, — то аналитику понадобится ввести для себя некое новое понятие. Однако каждый феномен, который действительно следует называть генитивом, должен заявить о себе и дать ответ на вопрос, относится ли он к тем явлениям, которые Шмидт сам при случае характеризует описанным здесь способом как genitivus objectivus и отделяет от прочих, или же это приименной генитив. Латинское выражение oblivisci alieuis 'что–то забыто' и целую кучу подобных конструкций в греческом, санскрите и т.д. ни в коем случае нельзя поставить в один ряд с атрибутивными употреблениями генитива и тем самым максимально уподобить именному композиту. Такое уподобление было бы содержательно не оправдано. Допустимо уподобить лишь именной, то есть управляемый именем, генитив «безаффиксальной» последовательности развитых языков, которой в основном занимался Шмидт. Эти языки характеризуются тем, что в них лишь внутри атрибутивных соединительных средств происходят почти незаметные взаимные переходы и подмены.

Хорошо известным грехом той фазы развития гуманитарных наук, которая характеризовалась исключительно историческим подходом, была тенденция игнорировать во имя идеи континуальности те пункты, где происходили структурные изменения. Когда в каком–то языке, достигшем развитого состояния, происходит переход от последовательности, образующей предложение, к атрибутивной, то при этом имеет место изменение функции: то, что было моментом предложения, становится моментом слова. Смысл этого тезиса закреплен в аксиоме D, постулате о «языке» как двухклассной системе. Стоит заметить, что Шмидт, последователями которого мы стали, преклоняясь перед смелостью его теоретического построения, в другой решающий момент совершает в точности тот мысленный переход, которого мы требуем. А именно там, где он дает определение понятию суффиксов и префиксов.

«Пре– и суффиксами в собственном, формальном смысле слова могут быть названы только те формы, которые сами по себе уже не имеют никакого вещественного значения, а служат лишь для передачи формальных, грамматических отношений между словами» (Schmidt. Ор. cit., S. 387). На мой взгляд, сказано четко и корректно. Нам нужна такая же понятийная ясность в том, что касается слова, и поэтому мы прежде всего отделяем флективное слово, несмотря на его явно комплексный характер, от композита. Композит всегда появляется там, где происходит

объединение двух символических значимостей в более сложную символическую значимость; выдвинутый критерий точно совпадает с тем, что Шмидт имел в виду, говоря о «вещественном значении».