5. Теория актов Гуссерля

После Милля обратимся к Гуссерлю. Он посвящает вторую главу «Логических исследований» теме идеального единства видов и новейшим теориям абстракции. Фронт новаторов, против которых выступает Гуссерль, простирается от Локка, Юма, Дж.Ст. Милля до Г. Э. Мюллера и Корнелиуса. Концепция Мейнонга в знаменитых «Исследованиях Юма» также кажется этому критику недостаточно резко и радикально отделенной от психологического номинализма. Учение Гуссерля — это теория актов, обновляющая в различных аспектах размышления схоластов. Например, задается вопрос, как при восприятии, из которого, по Гуссерлю, можно и нужно исходить, конституируются индивидуальные и общие объекты, в одном случае — нечто, наделенное именем Сократ, в другом — нечто. названное «человек» в биологическом значении Homo sapiens: «у человека такие же челюсти, как и у других гоминидов». Гуссерль пишет:

«С нашей точки зрения в сфере чувственной абстракции, которой до сих пор отдается предпочтение из–за ее простоты, следует прежде всего различать акты, в которых наглядно «дается» атрибутивный момент, и те построенные на этом моменте акты, которые являются уже не просто актами непосредственного наблюдения, но скорее представляют собой акты нового рода — акты генерализации, позволяющие мыслить соответствующие виды» (Husserl. Op. cit., S. 161).

«Объектом мысли может быть соответственно - либо универсальное положение вещей („все А суть В"), либо общее („A (in specie) есть В"), либо неопределенное единичное („какое–то А есть В") и т.д. Мы направляем наше внимание на то, что связано с индивидуальным восприятием, сопровождающим представления нашего мышления в качестве некоей объективной основы, и не на те особенности акта, которые формируют восприятие или же воплощаются в интуитивно формируемом восприятии, но на возникающие в процессе актов на основе „прозрения" мыслительные объекты, т.е. предметы и ситуации, определенным образом мысленно постигаемые. И, конечно, эта „абстракция", с помощью которой мы не просто взираем на индивидуально воспринимаемое (с целью тщательной проверки и т.п.), но скорее постигаем мыслительное, смысло–образное, свидетельствует не о чем ином, как о том, что мы живем при этом разумном осуществлении так или иначе формируемых актов» (Op. cit., S. 163).

Согласно Гуссерлю, таким образом, в различных актах мышления иногда на основе одних и тех же чувственных данных конституируется «объект мысли» так что то, что мыслящий постигает мыслью, и то, о чем говорит говорящий, есть в одном случае индивид А, в другом — вид (species) А, в третьем — нечто иное. Гуссерль, так же как Дж.Ст. Милль, исключает из учения об именах вопросы онтологии, касающиеся таким образом трактуемых и обсуждаемых предметов. Теоретик языка, естественно, меньше всего заинтересован в рассмотрении этих вопросов. Различие в анализе Гуссерля и Милля очевидно в самом начале, если еще раз прочесть вступление Милля к учению об именах. Там написано:

«„Имя" — утверждает Гоббс, — это слово, произвольно выбранное в качестве знака, которое может пробудить в нашем сознании мысль, подобную уже бывшей мысли, и которое, будучи высказанным перед другими людьми, служит для них знаком того, какая мысль имелась ранее в его сознании". [Сам Милль продолжает:] Это простое определение имени как слова (или группы слов), преследующего двойную цель — вызвать у нас подобие прежних мыслей и быть знаком для сообщения другим людям, — кажется безупречным. На самом деле имена делают гораздо большее, но все, что бы они ни делали, — это всего лишь следствие, вытекающее из сказанного, как это будет видно в соответствующем месте.

Что лучше: считать имена именами вещей или именами наших представлений о вещах? Первое — выражение обычного языкового употребления, последнее — выражение некоторых метафизиков, считающих, что подобная гипотеза помогает им установить важнейшее различие. Этого же мнения, как будто

придерживается только что цитированный выдающийся мыслитель. „Поскольку слова, следующие друг за другом в нашем языке, являются знаками наших представлений, очевидно, что они не являются знаками самих вещей. То, что звуковая оболочка слова "камень" должна быть знаком камня, может быть понято только в том смысле, что слышащий это слово делает вывод о том, что говорящий думает о камне". [Милль:] Если тем самым имеется в виду, что имена напоминают о представлении, а не о самой вещи или что слушающему сообщается представление, на это, конечно, нечего возразить. Несмотря на это, имеются достаточно веские основания для того, чтобы остаться на традиционной точке зрения и слово "солнце" называть именем солнца, а не именем нашего представления о солнце, поскольку имена призваны не только пробудить у слушающего то же самое представление, что и у нас, но и сообщить ему о том, что мы думаем. Когда я использую имя для выражения мысли, то это мысль, относящаяся к самой вещи, а не к моему представлению о ней» (M i l l. Op, cit., p. 26 ff.).

Еще раз укажем на важный исторический факт — стремление Аристотеля объединить оба аспекта в понятии символа (см. выше, с. 168 и сл.). С преодолением античного учения о species sensibiles и intelligibiles эта, по сути дела, слишком упрощенная попытка должна быть отвергнута. Как видим, Гоббс последовал по одному, а Милль по другому из двух разошедшихся в лотке путей.

Итак, поставлены две различные задачи, для решения которых требуется создать две различные модели мышления. И Милль и Гуссерль примыкают к схоластическому мировоззрению и обильно черпают из него. Но Гуссерль стремится еще раз основательно и по–своему перестроить схоластическое учение об актах (intellectus в их понимании, то есть не диспозицию, а интеллектуальные акты), Милль же хочет сформулировать условия межличностного речевого общения, языкового общения в целом. Какие соответствия между звуками и вещами должны быть установлены, чтобы А смог что–либо сообщить В о вещах? Именно этот вопрос задал еще Платон, и Милль отвергает субъективную переформулировку проблемы в концепции Гоббса. Стоит ли сразу же что–либо отвергать, если речь идет о двух программах, реализованных с подкупающей последовательностью? Многие дают положительный ответ на этот вопрос и отвергают, например, ради Гуссерля концепцию Милля, поскольку современная феноменология будто бы чище, то есть в ней меньше неясных, внушающих сомнение предпосылок; другие, напротив, снова не доверяют гуссерлианской модели мышления. Милль обновляет античный объективный анализ языка и отрицает современный субъективизм Гоббса, а Гуссерль извлекает из схоластики импульс для синтезирующего учения об актах и выстраивает его. Что же своего может прибавить к этому успешно развивающееся языкознание?