1. Инклюзивное и эксклюзивное «мы»

Вегенер и Бругман, пионеры объективного изучения языковых указательных сигналов, перечисляя обстоятельства, которые в конкретной речевой ситуации могут быть определяющими для коммуникативной значимости звуковых знаков, упоминают самое разное — в частности, например, взаимную осведомленность собеседников о профессии и месте работы друг друга. Читатель сразу же вспомнит, что у охотников есть свой, охотничий жаргон, а у студентов — свой, студенческий жаргон с частично специфическим словарным запасом и языковыми навыками. Все это вообще–то сюда не относится. Но все же следует на единственном примере прояснить, что социальные обстоятельства могут повлиять даже на собственно указательные слова. В. Шмидт описывает строго экзогамные сообщества в Австралии, где женщин приводят из других племен и

128

в новом окружении они продолжают говорить на своем родном языке даже при общении с говорящими по–другому мужчинами. Они понимают друг друга, но сами не перенимают чужой язык. При этом возникает причудливый феномен: мы из уст мужчины звучит по–разному — в зависимости от того, включает ли оно в себя или исключает ту женщину из другого рода, к которой он обращается. Существует инклюзивное и эксклюзивное мы. Я привел здесь убедительную интерпретацию Шмидта. Но загадочный феномен инклюзивного и эксклюзивного местоимения первого лица множественного числа можно рассматривать и в отвлечении от таких специфических отношений и поставить общий вопрос о проявлении социальной организации в типах языкового указания.

Теория языка, конечно, не в состоянии обозреть все многообразие возможностей в этом отношении. Вместо этого она обращается к конкретным исследованиям, которые отталкиваются от реальных фактов и способствуют более ясному пониманию явлений, лежащих за пределами известного сейчас науке. Но поразмыслим еще раз точнее о том, что лежит за двойной формой инклюзивного и эксклюзивного мы. В нашей речи тоже имеется функциональное различие между случаями, когда отправитель включает в мы получателя, и случаями, когда он исключает его и, возможно, прямо причисляет его к другой партии, — партии они. Но наш язык не дифференцирует эти два случая фонологически (лучше сказать, «фонематически»). «Наш язык» — это la langue allemande¹, ибо речевой акт (la parole) немецкого отправителя слова мы часто и успешно стремится к тому, чтобы не допустить сомнения относительно включения или исключения адресата. И если этого не делает звук, то диакритическая нагрузка ложится на жест. Указующая рука определяет круг лиц, включенных в мы, или помечает разделительную линию между партией мы и прочими. Или, когда рвутся все нити и нужно предотвратить непонимание, для пояснения начинают перечислять: «Мы, то есть я и ты» или «Мы, то есть я и моя жена, дома».

Несомненно, возникновение и удовлетворение подобных дифференционных потребностей (Unterscheidungsbedьrfnisse) должны найти место в рамках полного описания звукового указания. Но исчерпывающее перечисление родственных, относящихся сюда явлений представляется, как уже говорилось, невозможным. Несколько беглых общих замечаний по поводу мы. Как и я, мы, конечно, предполагает также и использование вспомогательных средств. Но, кажется, оно изначально на шаг дальше, чем я, удалено от пограничной значимости чистого указательного знака. Ибо оно как–то требует формирования класса людей; инклюзивное мы, например, требует формирования иной группы, нежели эксклюзивное. А формирование класса — привилегия назывных слов, языковых понятийных знаков. Вполне возможно, что элемент единственного числа, который, наоборот, на нашей языковой ступени содержится в я, четче проявляется в оппозиции. А именно в оппозиции со специальным знаком, обозначающим двойственность или множественность адресата, И этот четко выраженный элемент единичности с логической точки зрения относится не к чистому указанию, а составляет первый шаг называния. Когда сотни носителей немецкого языка говорят ich, то этот элемент сингулярности не представляет собой нечто иное в каждом конкретном случае, но принадлежит тому, уже описанному нами, минимуму, где основное логическое условие понятийного знака оказывается выполненным также для слова я.

Это может удивить лишь того, кто не может осуществить объективно обоснованные абстракции. Конечно, любой указательный знак может выполнять номинативную функцию, иначе не было бы никаких местоимений.

Здесь может возникнуть сомнение: не значит ли все это, что теперь надо опять отказаться от различия между указанием и номинацией? Это сомнение должно быть решительно отвергнуто. В противном случае все сказанное здесь было бы напрасно затраченными усилиями, а логик–критикан может снова затянуть насмешливую песенку о целых классах «бессмысленных слов» в естественном языке. Но лингвистика идет по верному пути и останется на нем, если она в сематологическом аспекте рассмотрит то, что же произошло, когда дейктические частицы превратились в склоняемые слова индоевропейских языков. Тогда полученная ими в дополнение к дейктической номинативная функция обрела звуковую форму. Но не все, что имеет сематологическую нагрузку, должно манифестироваться фонематически. Это демонстрирует нам пример инклюзивного и эксклюзивного «wir» в немецком, что можно подтвердить тысячами других примеров. Именно это имеет в виду и подчеркивает Эмиль Винклер в своих «Исследованиях по теории языка»¹, и здесь я на его стороне. Но, возможно и вероятно, в большом объеме представлен случай, когда язык (la langue) в некотором отношении отходит от стадии амебообразной приспособляемости к разным речевым ситуациям, чтобы на более высоком уровне с помощью частично закрепленного, застывшего механизма обеспечить говорящему новый тип продуктивности. «Чистый» указательный сигнал (если таковой существует, существовал или мог бы существовать) является, являлся или мог бы являться стрелкой дорожного указателя, на котором не написано никакого имени, и ничем больше. Указатель пути не лишается функции стрелки, если на нем напишут географическое название; точно так же эта функция не исчезла, когда из частиц to–дейксиса произошли слова типа немецкого der. Этому der номинативная функция придана по крайней мере в такой степени, чтобы оно могло занять место в символическом поле прочих назывных слов. Поэтому оно справедливо зовется местоимением.