§ 8.Дейксис к воображаемому и анафорическое употребление указательных слов

Второй и третий способы указания

Словами dieser 'этот' и jener 'тот' (или hier 'здесь' и dort 'там' и т.п.) отсылают к упомянутому в речи выше; слово der (derjenige) и другие указательные слова обозначают то, о чем будет речь. Издавна это зовется анафорой. Тот, кто хочет охватить всю сферу использования анафоры, должен выявить указательный аспект и в тех словах, где он связан с более специальными грамматическими функциями. Так, элемент указания (а именно указания на что–то, что следует искать и найти не в позициях перцептивного пространства, а в позициях в речевом потоке) содержится не только в относительных местоимениях в узком смысле слова, а и в индоевропейских союзах. В качестве примера укажем на нем. da в различных функциях, которые это слово выполняет в самостоятельном употреблении или в соединении с другими частицами. В перцептивном пространстве da является позиционным указательным словом: оно становится анафорическим в составе darum 'потому' и в случае (как временного, так и анафорического) употребления danach 'после этого', 'согласно этому'. Наконец, da опять же выступает самостоятельно в качестве союза, вводящего придаточные предложения причины ('так как'), нисколько не теряя при этом свой анафорический характер (с отсылкой назад или вперед). Мне кажется, что именно так следует понимать в первом приближении понятие «анафорическое», чтобы не разрывать историческую связь и объективно отражать общую природу указания. Достаточно просто: имеется также указание на те или иные позиции в речевой структуре, и индоевропейские языки используют для этого указания в значительной мере те же слова, что и для demonstratio ad oculos. Простым (как мы сказали) является, по крайней мере, описание фактов: там это упорядоченность в пространстве и позиции в этом пространстве, а здесь это упорядоченность в речевом потоке и позиции в нем, то есть речевые отрезки, к которым отсылают, чтобы выделить то, что имеется в виду. Ссылка осуществляется в основном при помощи того же аппарата указательных слов.

С психологической точки зрения любое анафорическое употребление указательных слов предполагает только то, что отправитель и получатель имеют перед собой речевой поток как некоторое целое, к частям которого можно сделать проспективную или ретроспективную отсылку¹. Целое должно наличествовать у отправителя и получателя в такой степени, чтобы было возможно скольжение, подобное тому, когда взгляд скользит по доступному зрению предмету. Все это не ошеломит психолога, ибо он знает, что не только речевой поток, но и другие членораздельные акустические последовательности требуют и допускают такое блуждание взгляда, воспроизведение и предварительное конструирование. Адекватное создание и восприятие любой музыкальной пьесы, например, требует не совсем того же, но чего–то похожего. Если предположить, что известны подобные операции в сфере так называемой непосредственной памяти или, точнее говоря, непосредственно запоминаемого, тогда мы можем составить представление о психологической основе анафорического указания. Ничего специального об этом нам сообщать не потребуется.

Пускай внимательный аналитик уже здесь уяснит себе, что сравнение языкового анафорического приема с тем, что наблюдается при аналитическом восприятии музыкального целого или оптически увеличенного предмета, приводимое здесь в целях пояснения, хромает на одну ногу. Фактически здесь есть несколько примечательных различий. Прежде всего: ни на картине, ни в построении музыкальной пьесы нет специальных знаков, предназначенных исключительно или главным образом для того, чтобы быть указателями направления взгляда, подобно анафорическим указательным словам. Признаем это и обратим на это внимание для удовлетворительного решения проблем в заключительном параграфе. Там именно этот простой вывод станет для нас ключом к пониманию одного из самых загадочных свойств языковых структур. Но до поры до времени хватает и этого сравнения в той мере, в какой оно не хромает. Достаточно утверждения, что языковая репрезентация в определенной степени использует собственные средства, чтобы регулировать проспективную или ретроспективную отсылки — операции, протекающие в иных условиях и без использования таких средств. Сколь бедно или богато анафорическое указание материальными средствами — это определяется спецификой отдельных языков. Психологически необходимые предвосхищение и ретроспекция нигде не сводятся безостаточно только к хорошо отрегулированным командам и не ограничиваются только ими. По многим причинам было бы невозможно (а кроме того, абсолютно излишне) принудительно вести получателя запутанного речевого послания на поводке анафорических указательных слов. Достаточно того, что это в известной мере происходит. Ограничимся пока этим в отношении психологической основы про– и ретроспективной отсылки. Однако одной анафорой еще не все сказано.

Если психолог испытывает затруднения при изучении явлений из области так называемого непосредственного запоминания, то он исследует подобные явления в сфере уже не непосредственного, а опосредованного запоминания, то есть в сфере сознательных воспоминаний и конструктивной фантазии. Ожидая встретить и там указательные слова, он не разочаруется — наоборот, его надежды осуществятся в неожиданно полном объеме. Оправдывается также предчувствие, выраженное, как мы видели, в замечаниях Бругмана о том, что драматический элемент, лежащий в основе языковой репрезентации, мог бы проявиться там с особенной четкостью и особенно доступен для научного понимания. Этот третий способ указания мы назовем дейксис к воображаемому (deixis am Phantasma)¹. Следовательно, от demonstratio ad oculos следует отличать анафору и дейксис к воображаемому.

Представляется целесообразным начать психологический анализ с противопоставления первого и третьего приемов и отделить от них анафору. Как мы увидели, она отличается от двух других приемов указания в решающих пунктах, и было бы непонятно, если бы наряду с указательным полем не было второго (а именно символического) поля языка, то есть синтаксиса. Иначе говоря, анафора в значительной степени призвана соединить указание с собственно репрезентацией. Представляется более целесообразным систематически рассмотреть ее только после изучения символического поля языка, то есть в четвертой главе. Тогда станет очевидно, что формирующийся контекст речи сам возводится в ранг указательного поля, если мы указываем анафорически, — феномен в высшей степени примечательный и чрезвычайно характерный для языковой репрезентации. Два поля: (материальное) указательное поле и поле символов языка увенчиваются (если угодно) третьим, а именно контекстуальным указательным полем. Однако, мне кажется, логичнее называть это третье поле не новым полем, а разновидностью единого указательного поля, ибо новым и своеобразным является только рефлексия, благодаря которой оно возникает. При анафоре речь обращена, так сказать, сама на себя, вперед или назад. В остальном же (отвлекаясь от известных специфических рефлексивных слов) это те же указательные слова, употребляющиеся повсюду.

l. Demonstiatio ad oculos и дейксис к воображаемому: психологическая проблема

Чтобы точно ответить на психологические вопросы о дейксисе к воображаемому, следует замахнуться пошире. Если кто–то хочет показать что–то кому–то другому, то оба (ведущий и ведомый) должны характеризоваться достаточной степенью гармоничной ориентированности, ориентированности в том упорядоченном строе, в котором расположено указуемое. Грубо говоря, экскурсовод по городу и экскурсовод по музею должны сами ориентироваться в городе и музее, где они хотят что–то показать. А ведомый, то есть слушатель языкового указания особенно второго и третьего типов, должен проявить большую долю собственной активности и известную степень ориентированности в упорядоченном строе указуемого. Пока речь идет только о том, чтобы с помощью таких слов, как «здесь» и «там», «я» и «ты», нащупать внешним зрением и слухом нечто искомое, находящееся в общем перцептивном поле; можно и не слишком заботиться о более тонком анализе гармоничной ориентированности партнера в этом поле. Нашим здравым человеческим рассудком мы надеемся достаточно полно охватить данные условия. Мы, кажется, уяснили себе, как и почему получатель сообщения понимает то, что хочет передать ему отправитель. Естественные (доязыковые) вспомогательные средства, имеющиеся в их распоряжении, были даны и проанализированы в той мере, в какой мы их знаем. К этому здесь нечего добавить.

Но, кажется, обстоятельства меняются одним махом, когда рассказчик вводит слушателя в мир вспоминаемого заочно или вообще в мир конструктивной фантазии и обращается к нему при помощи тех же указательных слов, чтобы он увидел и услышал то, что там можно увидеть и услышать (а также, разумеется, осязать и, наверное, еще обонять и пробовать на вкус). Не внешним зрением, слухом и т.д., а тем, что в отличие от него обычно называется в разговорном языке и удобства ради в психологии «внутренним», или «духовным», зрением и слухом. Обстоятельства, как представляется, должны там измениться, потому что при указании на воображаемое отпадают те доязыковые вспомогательные средства указания, которые необходимы для demonstratio ad oculos. Ведомый к воображаемому не может следить взглядом за направлением стрелки — руки, протянутой говорящим, или указательного пальца говорящего, чтобы найти там что то. Он не может воспользоваться пространственными характеристиками звукового источника голоса, чтобы найти местоположение говорящего, произносящего «здесь». В письменной речи он также не слышит характер голоса того отсутствующего говорящего, который пишет «я». И все же в наглядном рассказе об отсутствующих предметах (к тому же ведущемся от лица отсутствующих рассказчиков) ему предоставляется целое множество этих и других указательных слов.

Достаточно открыть любое описание путешествия или роман, чтобы уже на первой странице найти подтверждение вышесказанного. Чтобы достичь научного понимания всех психологических тонкостей такого явления, следует, несомненно, поразмышлять над этим особо.

Следовательно, основной психологический вопрос состоит в том, каким образом можно вести и быть ведомым к отсутствующему. Но, как это обычно бывает в науке, исследователь, который хочет проникнуть в эти дали, должен отклониться от своего предмета и взглянуть на то, что, как он полагает, ему уже давно насквозь известно, а именно на дейксис к наличествующему. Здесь ему придется новыми глазами посмотреть на эти отношения, чтобы во всеоружии приступить к новым исследованиям. До сих пор мы совершенно наивно рассуждали об общем перцептивном пространстве как о некотором стройном порядке, в который входит все вместе: объекты указания, отправитель и получатель указательной информации — и где гармонически и осмысленно ведут себя оба участника общения. Сотрудничество участников общения, гармония такого поведения не столь очевидны, как думает наивный психолог. Но мы не хотим рассматривать здесь последние проблемы теории познания, поставленные самим фактическим материалом, а довольствуемся по возможности простым описанием ориентированности А и В, двух собеседников в их перцептивном пространстве.

Это необходимо потому, что выясняется, что эта ориентированность в целом встраивается и погружается в «пространство фантазии», в царство «Где–то» чистой фантазии и в царство «Там–то и там–то» воспоминаний. Предпосылка, на которой основано удивление по поводу возможности дейксиса к воображаемому, в значительной мере не верна. Нельзя сказать, что при дейксисе к воображаемому вообще нет естественных вспомогательных указательных средств, на которых основывается demonstratio ad oculos. Но при наглядном изображении отсутствующего говорящий и слушающий располагают приемами и средствами, позволяющими актеру на сцене изобразить отсутствующее, а зрителю спектакля — понять изображенное на сцене как мимесис отсутствующего¹. «Наглядный» язык полностью ориентирован на эту игру воображения, и язык можно назвать наглядным лишь постольку, поскольку он использует эту игру. Но она не должна во всех отношениях в точности походить на игру актера. Наряду с ней есть и другая возможность, используемая в эпосе. Quod erit dernonstrandum.²