5. Интерференция позиционных факторов с музыкальными и фонематическими модуляциями. Предпочтение постпозиции в романских языках

Все сказанное способствует решению проблемы В.Шмидта и приводит к немаловажному признанию того, что позиционный фактор точно так же интерферирует или по крайней мере может интерферировать с ударением как музыкальным фактором соединения, как и с фактором фонематических модуляций. Запомним то трехчастное деление средств соединения, которое было обнаружено нами (см. с. 160 и сл.) чисто феноменологически. Интерференция позиционного фактора с фонематическими модуляциями получила отражение в поучительном правиле Шмидта о корреляции (см. выше, с. 305). Следовало бы когда–нибудь подвергнуть тщательной и систематической проверке отношение позиционного фактора к музыкальным модуляциям в широком спектре сравнения с разными языками. Важность этого становится очевидной, например, из замечаний Шмидта об известном явлении предпочтения постпозиции в романских языках:

«Именно романские языки отказываются от прежней, органически развившейся препозиции генитива и все чаще используют „аналитическую" постпозицию генитива» (Schmidt. Ор. cit., S. 491).

Шмидт столь серьезно воспринимает это явление, что ему кажется, если бы выяснилось, что постпозиция в романских языках обусловлена внутриязыковыми причинами, то пошатнулся бы один из столпов его теории, объясняющей феномены пре– и постпозиции зависимостью от культурной среды. Ведь вообще в целостной картине своего универсального сравнения Шмидт признает лишь внешние перемены, то есть такие, которые обусловлены языковым смешением. Значимость позиционного фактора настолько глубоко укоренена в языковом сознании,

«что психологически было бы невозможно принять здесь какие–то внезапные изменения. Образование типа „Haus–Vater" ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему „Vater–Haus", не изменив сразу же радикально его значение. Генитив связан с языковым сознанием настолько прочными узами, что вначале вообще неясно, как их развязать или переделать. Мы уже видели, что этого фактически никогда не происходит чисто внутренним способом» (Sсhmidt. Ор. cit., S. 495).

Итак, каким путем итальянский язык приходит к образованиям типа саро stazione 'начальник станции', французский — к timbre poste 'почтовая марка', а романские языки в целом — к предпочтению нормальной постпозиции прилагательного в (атрибутивном) словосочетании? Поскольку не зря Шмидт ссылался на прочные корни в языковом сознании и вообще апеллирует к психологии, пусть и мне будет позволено молвить об этом словечко. Языковое сознание подвергается коренным изменениям, когда в дело вмешиваются фонематические средства; разве при чтении Цицерона или Горация могли бы возникнуть возражения по поводу перемены позиции при употреблении «генитива»? В том, что касается падежей, латинский язык относится (в смысле общего критерия Шмидта) к суффиксальным языкам и в наиболее чистом и полном виде демонстрирует (как едва ли какой–либо другой язык) стадию высвобождения момента упорядочения из–под контроля синтаксической функции. В частности, и позиция внутри словосочетания выбирается достаточно свободно, поскольку суффиксальное согласование вполне однозначно маркирует подчинение прилагательного имени. Атрибутивная препозиция детерминирующего члена может встречаться в латыни только в относительно редком именном композите, и это соответствует столь же устоявшемуся, как и наше, языковому сознанию латинянина. Если предположить, что в процессе становления романских языков по мере исчезновения суффиксов–диакритик одновременно с появлением потребности в новом синтаксическом использовании позиции возникает и потребность в новом использовании позиционного фактора и применительно к атрибутивному словосочетанию, то ни теория языка Шмидта, ни какая–нибудь другая теория не может конструктивно предсказать, что произойдет. Если в силу каких–то причин, выявляемых лишь при тонком историческом исследовании процесса, сформируется новое «языковое чутье» в отношении постпозиции в словосочетании, то станет психологически оправданным включать сюда также количественно подчиненный именной композит¹. Вот, мне кажется, и все, что можно сказать о постпозиции как таковой с психологической точки зрения.

При этом нельзя забывать об ударении; этот вопрос тотчас же подсказывает нам, что сильное ударение сохраняется на детерминирующем члене композиции в образованиях типа «timbre poste». Сопоставляя Montblanc и WeiЯhom², мы видим, как уменьшается разница между немецким и французским языковым сознанием относительно именного композита (полностью в духе тех целей, с которыми проводил свое доказательство Шмидт). Что ж, остается спросить, как все это соотносится с другими случаями шмидтовской классификации языков с препозицией и постпозицией. Существуют ли языки, ставящие ударение на опорные члены сочетания? Если да, то в этом заключалось бы более радикальное противоречие; если нет, то закон об ударении на неосновной части именного сочетания был бы универсальным для всех языков, менялась бы лишь позиция самого члена.