1. Коррелятивные предложения (именные предложения)

Контролю нашего собственного языкового чутья будут подвергнуты безглагольные предложения, чаще всего представленные поговорками и рассматриваемые многими специалистами как рефлексы именного предложения, по–видимому, раньше более употребительного в индоевропейских языках, чем в настоящее время. Речь идет о таких предложениях, как Ehestand Wehestand 'Брак не радость'; die Gelehrten die Verkehrten 'Ученые — люди мудреные'; или же несколько более полных: Jung gewohnt alt getan 'К чему смолоду привык, в старости делаешь'; Neuer Arzt neuer Friedhof 'Новый врач — новое кладбище'; Mitgefangen mitgehangen Трех пополам и беду пополам'; Lange Haare kurzer Sinn 'Волос долог, ум короток'¹. Вопрос заключается в следующем: можно ли и в этих предложениях каким–либо образом дифференцировать S и Р? Внешне отсутствуют все признаки, кроме последовательности членов предложения (и характерного интонационного облика целого). Обратимся к порядку следования элементов, чтобы решить, существенно ли, с какого из членов предложения мы начинаем.

При первом приближении логический анализ должен классифицировать эти предложения как простые коррелятивные высказывания, поскольку они фиксируют нечто аналогичное математической формуле, определяющей величину х как функцию величины у : х = f(y). Сама форма предложения определяет простую корреляцию, и ничего более, — ведь конкретная специфика отношения не выражена в языке, а должна быть найдена в вещи. Разумеется, можно при случае обратить внимание на другие специфические виды связи, но эта спецификация не выражена в языке, а привнесена материалом. Если бы понадобилось название для того, что действительно репрезентировано, я предложил бы название «коррелятивные предложения».

Попробуем переставить компоненты коррелятивного предложения: Neuer Friedhof neuer Arzt. Получится не то же самое, а измененное предложение, из чего следует, что релевантна последовательность элементов. В этих предложениях так же невозможна простая логическая конверсия, как и в глагольных предложениях S  Р. Так же как из суждения: Die Mьller sind Diebe 'Мельники суть воры' не следует, что все воры — мельники, в поговорке не утверждается, что каждый «короткий ум» наделен «длинными волосами», а, наоборот, в ней формулируется обратное соотношение между «длинными волосами» и «коротким умом»: Lange Haare kurzer Sinn. И даже если когда–либо удастся найти безупречный на первый взгляд пример предложения, допускающего инверсию, как, например: Klein Geld kleine Arbeit 'Мало денег — мало работы', — все же мы будем склонны вторую сентенцию¹ вложить в уста не рабочего, а работодателя. Одним словом, дифференциация членов предложения обнаруживается и здесь, и вряд ли можно привести случай, где бы она отсутствовала.

В вопросе о релевантности последовательности элементов в немецких безглагольных предложениях получен результат, сходный с выводами В.Шмидта, утверждающего, что во всех человеческих языках последовательность составных частей комплексов может оказаться релевантной в атрибутивных сочетаниях; она релевантна во всех без исключения случаях, где отсутствуют другие знаки, выражающие синтаксические связи. Так же как немецкий композит Briefmarke и французское timbre poste противопоставлены, согласно Шмидту, два варианта предшествования и следования элементов, во всех известных человеческих языках. В предложении S  P представлено предикативное сочетание, при этом действует хорошо обоснованное правило: одни и те же средства выражения синтаксических связей могут применяться в языке как предикативно, так и атрибутивно. В общем можно утверждать, что при отсутствии всех остальных внешних показателей благодаря релевантной последовательности элементов обнаруживается дифференциация обоих членов каждого предикативного и атрибутивного языкового выражения. Только этот факт, не больше и не меньше, мы стремились указать и отразить в символической схеме S  P. Ведь специфический характер этой дифференциации различен в глагольных и именных предложениях (или как бы еще ни назывались эти типы). Этот специфический характер и составляет сущность символического поля.

Одна из особенностей индоевропейских языков, отражающая своеобразное миропонимание, состоит в том, что в них репрезентируемое необычайно часто интерпретируется как человеческий акт; в соответствии с этим выбирается verbum actionis и распределяются роли: Die Sonne wдrmt den Stein, der Wind heult, das Wasser fliesst(den Berg hinab), es wдlzt den Stein 'Солнце согревает камень, ветер воет, вода стекает (с горы), перекатывает камень'. Другие языки не следуют данной схеме, как это видно на примере смерти льва. Самый общий анализ репрезентативной системы типа языка, то есть логика в современной форме в наиболее абстрактных моделях предложения, отклоняется не только от формулы акта со свойственным ему антропоморфизмом, но и от простого членения предложения на S и Р. Например, логистическая схема a R b (где a = b, а ~ b) символизирует два элемента отношения, не имеющих характера S и Р, что и обозначает в формуле третий знак (R). Мы избегаем вопроса о том, ведет ли новый анализ к более общим и разнообразным моделям предложения в логике и как это происходит, и придерживаемся членения предложений, фиксируемого в самих естественных языках.

2. Самодостаточность смысла предложения, аналогия с живописью. Последовательное понимание

Пример синтемы S  Р должен разъяснить, что наполнение содержанием осуществляется в значительной степени независимо как от условий речевой ситуации, так и от предшествующего или последующего контекста. Самостоятельность смысла предложения, как и все в мире, имеет свои степени и границы, которые должны быть проведены при систематическом изучении перехода от эмпрактического к синсемантическому употреблению языковых знаков. Но прежде обсудим неязыковой пример. Леонардо да Винчи разъясняет в трактате о живописи, что картина

заключает в себе все необходимое для высокой степени самостоятельности (самодостаточности). По мнению Леонардо да Винчи, самодостаточность картины выше произведения пластики в одном отношении, особенно интересующем нас. Сравним ее со статуей. Посмотрите, как она располагается в пространстве и какие требования предъявляет к выставочному залу и освещению. Измените, пожалуйста, место, поставьте статую на постамент или в глубину, в угол или нишу, перенесите ее на торговую площадь или в центр зала. Варьируйте освещение, замените предусмотренный художником резко падающий сверху свет, осветите статую снизу (как если бы свет отражался подсвеченным мраморным полом) так, чтобы находящиеся в тени глазные впадины, ноздри и другие части головы и тела оказались освещенными, а освещенное ранее — в тени. Перед вами предстанет преобразившееся произведение. Но довольно экспериментировать. Как уже показал Леонардо, на восприятие пластики влияют окружение, расположение в пространстве и определенное освещение. Суть пластики заключается в творческом подходе к размещению объекта в пространстве. И свет, падающий только под определенным углом, адекватно выделяет линии и плоскости, придает блеск, распределяет свет и тень в нужных местах.

Все это совсем иначе в живописи. Ведь мастер кисти сам распоряжается светом, тенью и другими эффектами в картине. Ему не важно, откуда падает свет — справа или слева, — его произведение гораздо менее требовательно к положению в пространстве, чем пластика. И только по одной причине, так как в нем заключено все необходимое. Художник физически ограничен в репрезентативных средствах, он имеет в своем распоряжении только двухмерный холст и не может изобразить на нем ни реальной глубины, ни настоящих световых эффектов, таких, как блеск и сияние, отражение и тень. Но как раз из этого ограничения и вытекает истинная свобода художника в изобразительном пространстве и его измерении, светотени и других эффектах. Таким образом, художник должен искать средства для создания в произведении собственного живописного пространства, одновременно освобождающие его от симфизического внешнего поля, без которого нельзя обойтись в пластике.

Приводимых данных вполне достаточно, однако необходимо еще раз задать вопрос и найти общий ответ, приемлемый в нашей области теории репрезентации. Почему же, по мнению Леонардо да Винчи, специалиста в этой сфере, картина несколько более свободна от симфизического внешнего поля, чем статуя? Почему она в большей степени, чем статуя, заключает в себе все необходимое?

Было бы утомительно, возражая максималистам справа и слева, снова специально приводить аргументы Леонардо, ведь, по–видимому, он знал не хуже, чем хорошая хозяйка дома или музейный работник, что не каждую картину можно повесить где угодно, не мешая ее воздействию; не вызывает сомнений также и то, что не все смыслы предложения «S есть Р» не зависят от ситуации и что фактически не на всех их в равной степени влияет окружение, что часто контекст до и после предложения «S есть Р» дифференцирует и уточняет не только то, какие актуальные переживания говорящего выражает (изъявляет) предложение, но и то, что оно репрезентирует, — все это и многое другое неоспоримо. И наоборот, столь же бесспорны наши утверждения, касающиеся предложения о смерти папы римского и формулы «дважды два — четыре».

Более общий ответ на поставленный вопрос таков: точно в той же мере, как свет и тень и другие живописные эффекты картины являются независимыми от направления света в выставочном зале, они оказываются зависимыми как полевые ценности нового порядка. Они определяются распределением света (таков технический термин) в самом произведении. Автор картины подчиняется определенному закону, заключающемуся в том, что в изобразительном пространстве свет падает сверху и справа; тогда глубокие тени изображаемых предметов направлены влево, и только такие пятна на холсте воспринимаются как глубокие тени, поскольку они располагаются в соответствии с правилами системы. Все изобразительные ценности системны. Принципиально идентичное изменение поля воплощено в языковых выражениях. В той же мере, в какой репрезентативное содержание языковых выражений освобождается от конкретной речевой ситуации, языковые знаки подчиняются новому порядку, наделяются полевой значимостью в символическом поле, попадают под сопутствующее воздействие синсемантического окружения.

Когда начинают со слова «два», не обязательно должно получиться арифметическое предложение, совершенно свободное от указания. Например, может последовать и такое предложение: Zwei Augen, ach zwei Augen, die kommen mir nicht aus dem Sinn 'Два глаза, ax, два глаза — они не выходят у меня из головы'. Тогда слышащий это математик будет введен в заблуждение терминами своей науки и вообще не поймет смысла предложения, исходя из конкретной ситуации. Логисты (с полным правом) переносят такие предложения из области науки в «лирику»; но в выражениях такого рода нельзя просто–напросто отрицать какую–либо объективную ценность репрезентации на том основании, что там встречается указательный знак ich (в mir). Градация возможна и в этом отношении; ведь наш говорящий, включая в словесный ряд маркер отправителя «ich», при этом имеет в виду нечто большее, чем мгновенное «ich», — а именно носителя роли, который переживет момент речи и который страдает от любви также и в прошлом, и в будущем. Это как раз такое обычное расширение сферы «я», как и в том случае, когда говорящий в Берлине произносит «здесь» и включает весь Берлин. Тем самым смысл языкового выражения покидает область наглядной демонстрации, хотя для его наполнения содержанием все еще остается необходимым вспомогательное средство указания.

При систематическом изучении постепенного освобождения смысла предложения от условий речевой ситуации и постепенно возрастающего доминирования символического поля обнаруживается, что предложения S  P, являясь высказываниями о действительности, во всех науках пользуются самостоятельностью, но по своему репрезентативному содержанию никогда не могут полностью обойтись без структурных данных указательного поля в той степени, насколько они в строгом смысле слова остаются высказываниями о действительности, экзистенциальными высказываниями, а не берут на себя ни с того ни с сего амплуа чисто понятийных предложений. Но при этом следует иметь в виду как имплицитные, так и эксплицитные отношения. Пример о смерти папы римского не содержит эксплицитного «теперь», но имплицирует отношение говорящего к газетному Теперь. Утверждать, что со всеми экзистенциальными высказываниями истории и физики, в сущности, дело обстоит точно так же, очевидно, было бы преувеличением. Это представляет интерес для теории познания и с языковой точки зрения верифицирует тезис Канта о том, что понятия пусты без наглядности и ведут к «пустому» знанию. Кант не утверждал, что такое «пустое» познание, проникновение в суть при помощи моделирования бессмысленны или излишни при построении эмпирических наук; это не входит также и в наши намерения.

Но оставим все рассуждения о теории познания и остановимся на задаче теории языка — указать языковые средства решения, исходя из выражений, тесно связанных с системой субъективной ориентации «здесь–сейчас–я». Простейшее из них — расширение той, концентрирующейся вокруг точечного Origo этой системы сферы, которую можно определить при помощи указания. Герой автобиографических произведений и романов, написанных от первого лица, на протяжении многих томов говорит «я», и мы понимаем его так же хорошо, как если бы он вместо «я» каждый раз использовал имя собственное и все повествование велось в третьем лице единственного числа. Мы понимаем его, поскольку все изображаемые события происходят в расширенной таким образом сфере «я». То же самое относится к области «здесь» и «сейчас», которую так же могут заменить имена собственные, например «Вена» и «послевоенное время». Существуют газетное «теперь», историческое «сейчас», геологическое «сейчас» и др. и аналогично расширенные сферы «здесь».

Претензии повествовательного языка повседневного общения и языка исторического описания, притязания на освобождение смысла предложения от жесткой связи с указательным полем удовлетворяются тем самым в значительной степени. Почему же? Так как (и в той мере как) повествование выходит за заданные тем самым пределы. Обычно во всех эпических и исторических рассказах важную роль играют хорошо отрегулированные перенесения. Сказка, следуя определенным стилистическим канонам, начинается с траспозиционного клише: жил–был однажды; историк назовет время несколько более точно и укажет при этом место. Перенесенения — это второе средство освобождения языковых выражений.

Если сфера предварительно называется именами собственными: «Париж, революция. Наполеон I» — или задается как невысказанная предпосылка, в речи осуществляются перенесения внутри самой сферы и из нее в другие сферы так же незаметно, как перенесения при скачках кинокамеры, о которых речь пойдет позднее. Экспозиция: генерал Наполеон возвращается из Италии в Париж. Мы находимся вместе с ним и понимаем дальнейшее повествование, исходя из его «здесь, сейчас я». Или возьмем случай из жизни: женщина из народа сообщает о «нем» и его упреках к ней; по ходу ее живого рассказа слово «я» постоянно перемещается при изображении недавней супружеской сцены, в данный момент оно должно интерпретироваться с ее позиции, а в следующий — с его. В эпике это явление принято обозначать как чередование повествовательной и прямой речи: «Я принес из дому деньги» (это утверждение касается меня) и «Я измучился» (это о нем самом). При отсутствии точного механизма изменения точки зрения речь этой женщины была бы непонятна слушателю, но благодаря этому механизму сочувствующй получатель сообщения понимает ее. Посмотрим, является ли следствием перенесения освобождение и как это происходит.

3. Экспозиция и субъект

Упоминание экспозиции не случайно. В рассматриваемых примерах она приводилась до предложения, а что случилось бы, если бы она была вовлечена в предложение? Имена собственные «Гейдельберг» или «Боденское озеро» обозначают неподвижные объекты, к которым, по сути дела, должен прийти Магомет, чтобы получить представление о семантическом наполнении этих имен. Если это осуществилось и для слушателя, который бывал там, а теперь находится в другом месте, всплывет имя собственное как субъект предложения, вступает в силу tо–дейксис к воображаемому, и уже более или менее подготавливается освобождение смысла предложения от условий конкретной речевой ситуации; тот, кто переносится к месту происшествия в воображении, может забыть, откуда он был сюда перенесен. Я привожу эти соображения, Во–первых, для того, чтобы воздать должное некоторым теоретикам языка, непосредственно определившим S как экспозиционный член предложения (из них наиболее последовательным был Ф.Вегенер). Во–вторых, для того, чтобы в определенном месте системы ввести в нашу репрезентацию еще один очень важный момент — десубъективацию человеческого языкового выражения.

Словосочетание «идет дождь» без вступления воспринимается в речевой ситуации как характеристика погоды; в этот момент дождь идет там, где находится говорящий, to–дейксис указывает на положение вещей в области «здесь — сейчас» говорящего. При добавлении экспозиции «на Боденском озере» происходит шаг к освобождению: «На Боденском озере идет дождь» — это расширенное словосочетание может быть произнесено в любом месте, его смысл в значительной степени отделен от ближайшего to–дейксиса в рамках речевой ситуации.

Возможно, такая структура предложения чаще встречается в языках с более богатой и доминирующей системой локализующих падежей, чем в индоевропейском. Экспозиционная формула адекватна, если в предложении достигается перенесение–освобождение подобного рода, но она недостаточна и неадекватна там, где в предложение встроены другие символические поля и благодаря им становятся возможными другие шаги к освобождению. В индоевропейских языках предпочитается акциональная модель мира, и в рамках этой модели важнейшим шагом к освобождению остается необычное перераспределение ролей в пользу так называемого третьего лица: Гай действует не только, когда он убивает льва, но и когда он видит и слышит. В широчайшем смысле слова он действует, возможно, даже и тогда, когда он сидит или просто живет. Но оставим последний вопрос открытым. Когда Гай сидит или «живет», символическое поле может несколько модифицироваться: Он жил в Риме. Гай подвергается воздействию, когда его согревает солнце, когда его любит друг и ненавидит враг, когда его выбирают консулом. Но как бы то ни было, если в латинском предложении Гай выступает

в качестве S, смысл этого предложения отрывается от hic и nunc говорящего, как и наша характеристика погоды благодаря экспозиции «на Боденском озере». Однако возможно и другое решение: мне как слушателю не нужно разыскивать Гая в определенном географическом пункте, как, например, Гейдельберг (когда мне показывают, где идет дождь), Гай может прийти ко мне в воображении, как гора к Магомету, или остаться на своем месте; в девяноста случаях из ста от этого ничего не зависит, даже если Гай — некто, не имеющий определенного места в мире и не связанный с определенным столетием. Существенно лишь то, что он утвержден на роль субъекта действия, которое исходит от него или производится над ним. Гай становится persona tertia индоевропейских языков. Независимо от продолжения — «necat», «necatur» или «est» — язык выбирает Гая в качестве persona tertia, носителя роли в событии, выделенном в речевой ситуации. Когда речь начинается с номинации Гая, открывается символическое поле такого рода, которое было описано нами в главе об индоевропейской падежной системе.

4. Безличные предложения

С лингвистической точки зрения выражения es regnet, es donnert считаются безличными. Формально третье лицо представлено также и в безличных предложениях, что противоречит названию, данному им грамматистами. Но мне кажется, что термин «безличность» правомерен на более глубоком уровне, несмотря на то что ему противоречат, например, мифологическая фантазия римлян и облик Юпитера Громовержца. Индоевропейские лексемы, обозначающие погоду, всего лишь замаскировавшиеся, а не полноценные индоевропейские глаголы; это событийные слова, требующие иного символического поля, нежели наши глаголы. Ведь не вопрос «кто?», а «где?» и «когда?» рассчитаны на такое продолжение в выражении es regnet, которое освободило бы его от эмпрактического употребления и возвысило до самостоятельного предложения, включающего все, что имеет отношение к его семантическому наполнению. Там, где вместо наших глаголов в языке доминируют такие событийные слова, экспозиционная формула предложения наиболее актуальна; ведь в этих предложениях истинное S действительно называет ситуацию, в которой происходит событие. Истинное S ситуативно не обусловленного предложения о дожде заключено в определении «на Боденском озере». Если же оно отсутствует, выражение es regnet ситуативно детерминировано.

Европейские логики, начиная с Гербарта, находились на верном пути, занимаясь поисками отсутствующего в языке субъекта безличных предложений, но они были не правы, ставя знак равенства междуискомым и S в глагольных предложениях. Содержание характеристики погоды, о которой идет речь, глобально (нерасчлененно) обозначается, а не только строится при помощи событийного слова es regnet; добавление «на Боденском озере» указывает позицию, с которой названное может описываться to–дейктически. В немецком языке подобным образом могут использоваться любые глаголы: es spukt 'привиделось', es wird getanzt 'танцуют' (безличные предложения среды). Ближайший вопрос, касающийся дополнения, и здесь требует предоставления ситуативных данных. Если, называя, сказать, где и когда являются привидения или танцуют, то стимулируется перенесение и определяется область локализации соответствующего явления, доступная мысленному дейксису¹.

Наряду с высказываниями о погоде безличные предложения субъективного состояния глобально обозначают переживание и добавляют в одном из косвенных падежей соответствующие личные местоимения: taedet те, pudet me, piget me (alieuius rei), mich ekelt, mir graut. Вопрос об употреблении mir, mich или meiner вторичен. Прежде нужно задуматься, почему в латинском вместо necor, necaris параллельно не образуются безличные предложения necatur mihi, necatur tibi, конструкции, которые были бы возможны и даже неизбежны, если бы, как в безличных предложениях, первоначально глобально названное событие убийства должно было мыслиться как относящееся к лицу, определяемому речевой ситуацией, то есть к объекту Я–дейксиса или Ты–дейксиса. Но этого не наблюдается в символическом поле истинно глагольного предложения, здесь мы имеем дело с расчлененным описанием рассматриваемого положения вещей с эксплицитным распределением ролей.

Тем самым мы снова естественным образом сталкиваемся с проблемой различных символических полей в различных языках. Она была поставлена, но не получила решения в конце третьей главы и здесь тоже не может быть решена чисто дедуктивно, без предварительной подготовки. Все же, как мне кажется, мы продвинемся вперед, если нам удастся верифицировать на материале родного языка первую дихотомию. Общая схема S  P может сохраниться, поскольку в наших рассуждениях она только указывает на наличие в синтеме двух различных по функциям членов. Эта дифференциация функций выглядит иначе в наиболее известном нам глагольном предложении и в ситуативно не зависимом безличном предложении. Не случайно у логиков, ориентирующихся на индовропейские языки, вызывали удивление безличные предложения, которые они интенсивно изучали в течение нескольких десятилетий XIX в. Самый полный обзор предлагавшихся решений представлен в «Логике» Б.Эрдманна. Главная проблема состояла тогда в том, что представляют собой безличные предложения — предикат с отсутствующим субъектом или субъект с отсутствующим предикатом. Существуют сторонники обеих точек зрения. Es в немецком и il во французском, не имеющие языковых аналогов в латинском, с полным правом воспринимались обеими партиями не как функционирующая в языке persona tertia, а как «безличный» маркер, занимающий вакантную позицию в поле предложения. Сам Эрдманн признает себя приверженцем «предикатной» концепции и в духе древнеримского мифа о Юпитере Громовержце добавляет в качестве причины названных явлений природы (грома или дождя) нечто подразумеваемое, но не названное: «нечто» (вместо Юпитера) вызывает явление, воспринимаемое нами и получившее языковое выражение.

Тщательный критический анализ позволяет найти два недостатка в дискуссии логиков, начиная с Гербарта и кончая Эрдманном: во–первых, они оказались в плену единственного известного им основного типа индоевропейского предложения и, Во–вторых, они сравнивали поэтому несовместимое. Действительно сопоставимые предложения не «Идет дождь» и «Гай спит», а «Идет дождь на Боденском озере» и «Гай спит», поскольку только эти два последних предложения приблизительно в одинаковой степени не зависят от условий речевой ситуации (симпрактически свободны). Что касается того шага к освобождению, который мы делаем при переходе от предложения «Идет дождь» к «Идет дождь на Боденском озере», то можно утверждать, что именно указание экспозиции обеспечивает освобождение. При сопоставлении изолированного предложения «Идет дождь» с искусственно изолированным предикатным словом вроде necat делается очевидной их различная потребность в дополнении: первое прежде всего нуждается в ответе на вопрос «где?» (и «когда?»). Если его предоставляет язык, метеорологическое событие вводится в ситуацию, в которой оно становится дейктически достижимым. А изолированное грамматически оформленное слово necat, напротив, в первую очередь предполагает вопросы «кто?» и «кого?», то есть требует языкового дополнения, уточняющего положение вещей.

Если с этой точки зрения еще раз взглянуть на выражение «Идет дождь», то оно покажется нам нерасчлененным (глобальным) описанием положения вещей. Не следует полагать, что языковое изображение события «дождь» оказывается неполным в том же смысле, что и описание действия «убийство» посредством изолированного слова necat. Вполне понятно, почему Брентано пытался продемонстрировать теорию одночленности элементарного суждения именно на примере безличных предложений. Только исходя из механизма репрезентации, можно установить, что выражение es regnet в каждом случае употребления требует восполнения, так как оно либо может быть понято на основе эмпрактической «достройки», либо требует экспозиции, чтобы приобрести самостоятельность (по своему значению) и освободиться от речевой ситуации. Основываясь на анализе эпизода смерти льва, приведенном на с. 225 и сл., можно еще раз констатировать, что благодаря соответствующим дополнениям к pluit и necat в языках мира обнаруживаются два широко распространенных структурных типа предложения. Один из них закономерно и однозначно приводит к падежу так называемой внешней детерминации или предложным выражениям «на Боденском озере» и др., а другой — к падежу так называемой внутренней детерминации.

Сохранение одного и того же символа S  P для обеих форм выражения — вопрос чисто терминологической целесообразности. Можно представить себе, например, падеж S, который бы вполне заслуживал этого названия и тем не менее был бы бесспорным экспозитивным падежом, то есть падежом, отличным от нашего номинатива. Можно представить себе также класс или классы явных предикатных слов, которые бы синтаксически существенно отличались от наших глаголов, но, однако, подобно глаголам, символизировали события и потому должны были отграничиваться от слов, обозначающих предметы.