§ 3. О национальной специфике научной картины мира, оформленной средствами национального языка.

В этой части работы мы постараемся ответить на второй из постав­ленных в конце первого параграфа вопросов, а именно: можно ли гово­рить о национальной специфике применительно к НКМ, оформлен­ной на национальном языке? В чем эта специфика может проявляться?

На первый взгляд может показаться, что говорить о национальной специфике там, где все подчинено точному знанию, объективным универсальным законам, строгой логике, вряд ли уместно. И это бу­дет совершенно справедливо до тех пор, пока мы под НКМ понимаем исключительно ее содержательную сторону, то есть сами знания о мире. Однако универсальная НКМ — это абстракция, под которой обыч­но подразумевается именно то, что мы называем планом содержания НКМ. Реально же этот информативный ИНВАРИАНТ всегда «одет» в какую-либо языковую оболочку.

Следует оговориться, что предлагаемое нами разделение содержа­тельного инварианта знания и его «языковой одежды» в некоторой степени условно и используется нами лишь как умозрительный мето­дологический прием для более удобного изложения своих мыслей. В связи с этим уместно сделать небольшое отступление о роли язы­ка в научном процессе. Любое знание формируется и накапливается исключительно в процессе речемыслительной познавательной деятель­ности человека, именно мысль и слово являются основным средством научного творчества, именно с их помощью осуществляется главная работа по получению, оформлению и закреплению в коллективном сознании крупиц нового знания о мире. Многие ученые склонны рассматривать язык не просто как средство оформления знаний, но как фактор, играющий едва ли не ключевую роль в самом процессе познания: «Прогресс науки связан не только с накоплением чисто объективных научных данных..., но с развитием самого видения при­роды, с эволюцией логики научного мышления, а значит, и языка на­уки» (Ильина, 1994, с. 4). Сама логика движения науки вперед всегда неразрывно связана с поиском наиболее удачного вербального выра­жения идеи, с последующим его закреплением в языке науки. Без этого языкотворческого процесса новое знание не может стать соци­ально наследуемым. Вербальный инструментарий исследователя по­могает «уточнить, доопределить научные закономерности и законы. Когда ученые начинают ощущать недостаточность собственного язы­ка, то это является признаком нарождения, формирования нового понятия, и языковое творчество, «примеривание» новых слов, стано­вится повивальной бабкой новых научных идей» (там же, с. 57).

43

Лингвистические аспекты оформления научных знаний проявляют­ся порой весьма неожиданно, например, критерием удовлетворительно­сти в процессе поиска наиболее подходящих терминов может являть­ся не только соответствие формы слова и вкладываемого в него науч­ного значения, но и коннотативные, эмоционально-оценочные аспекты. «По мере формирования новых моральных установок становится неже­лательным и невозможным употребление ряда терминов. Так, опреде­ление ресурсов живой и неживой природы как «запасов» явно генери­ровано теологическим мировоззрением (подразумевает кого-то, кто сделал эти «запасы» для человека), природа рассматривается при этом как созданная для человека... С позиции экологической морали амо­рально использование и терминологии «вредитель», «сорняк»: таких видов нет, а есть виды, отдельные популяции которых в определенное время и в определенном месте могут приносить ущерб хозяйству» (Яблоков, 1989, с. 211). Но если так называемая экологическая мораль, насколько нам известно, пока еще не успела повлиять на реальную терминологическую практику, то мораль человеческая в эту практику кое-где уже начинает вмешиваться, так, например, в Японии, где некото­рым традиционным названиям представителей фауны стали искать замену, поскольку они (по мнению японских зоологов) могут быть не совсем корректны по отношению к некоторым категориям людей. По этой причине «...японское энтомологическое общество решило пере­именовать клопов-слепняков, чье название сочтено обидным для пло­хо видящих, в «туманных клопов». Японское ихтиологическое обще­ство подыскивает безобидное название для слепых угрей. А зоопарк, находящийся вблизи Осаки, сменил табличку у вольера с карликовыми, пингвинами. Ведь это название может обижать людей маленького роста. Так что отныне на табличке написано «пингвины-феи». (Наука и жизнь, №11, 2001, с. 39.)

Наука, как феномен и как составная часть общечеловеческой куль­туры, не могла возникнуть и развиваться без развитого языка или вне зависимости от него. «Находя правильности и законности в окружа­ющем его мире, человек неизбежно сводит их к себе, к своему СЛО­ВУ (курсив О. К.) и к своему разуму» (Вернадский, 1927, с. 221). Знание, не сведенное к слову, не может стать социально наследуемым компо­нентом всеобщего знания, оно останется на уровне эмпирических данных, полученных индивидом или группой индивидов, и исчезнет вместе с ними. Как говорил Карл Линней: «Если не знаешь названий, то теряется и познание вещей» — «Nomina si nescis, perit et cognitio rerum» (Линней, 1989, с. 399).

Итак, повторим то, с чего мы начали это небольшое отступление, специально сопровожденное нами достаточным количеством цитат

44

весьма уважаемых ученых, работавших в разное время и в разных областях науки, а именно: разделение содержательного инварианта научного знания и языковой формы его выражения в определенной степени условно, поскольку добывался и первоначально оформлялся этот инвариант не иначе как с помощью того или иного националь­ного языка. Знание и первоначальная форма его фиксации нераздель­ны до того момента, когда возникают попытки выразить это знание с помощью других национальных языков. Только когда возникает мно­жественность выражения добытого и сформулированного знания, только тогда имеет смысл говорить о некой абстрактной информационной константе, которая может быть отделена от любой формы его выражения, но остаться вне какой-либо формы не может.

Формирование НКМ предполагает триединство: постоянно изме­няющийся Универсум — познающий его человеческий разум — обще­культурный контекст, порождающий этот разум. «Ученый не просто открывает уже кем-то и где-то приготовленные законы природы, а, на­против, творит вместе с природной эволюцией и развивающейся культу­рой некую ЗНАКОВУЮ МОДЕЛЬ ПРИРОДЫ (курсив О. К.), проект ее дальнейшего движения. В этом случае в научном творчестве нахо­дится самостоятельное место... и для языка. Последнее особенно важно, ибо качество знаковой системы, языкового произведения (оно не обяза­тельно должно быть в узком смысле вербальным...) оказывает большое, а порой и решающее воздействие на весь характер научного творче­ства» (Ильина, 1994, с. 53). Те, кто недооценивает роль общекультурного контекста, в рамках которого добываются и оформляются научные знания, формирующие НКМ, очевидно, заблуждаются, поскольку «...новей­шая социология знания убеждает в противоположном: работники науки — «тоже люди» и как таковые разделяют, в той или иной степени, убеждения, чувства, свойственные обществу в целом, что не может не сказываться на их профессиональной деятельности. Культура, таким образом, оказывает определенное давление на научные исследования. Значительную роль при этом играют досознательные предпосылки. К примеру, «венский кружок» (логические позитивисты) показал «орга­низующую» силу языка: в научных исследованиях не столько важ­ны факты сами по себе, сколько связи между ними, которые позволя­ет установить язык, или система знаков» (Каграманов, 1998, с. 134).

Мы уже говорили о том, что если в том или ином языковом социуме существует научная традиция, то ее язык науки обязательно имеет национальное языковое оформление. Чаще всего язык науки представляет собой смесь двух национальных языков: национального языка, на котором формировалась первоначальная база этой науки или на котором осуществлены приоритетные разработки в данной области

45

(что обычно совпадает), и собственного национального языка той или иной нации. К примеру, базовые, фундаментальные знания в области медицины, зоологии, ботаники и т. д. исторически сформировались на латинском языке. В таком виде они и были восприняты нациями, гово-j рящими на других языках. Со временем каждая нация воспринятый ' иноязычный вариант научного знания стремится «перенести на нацио-i нальную почву», т. е. интернациональные слова получают свои нацио­нальные эквиваленты. Чем сильнее научная традиция в данном языко-: вом сообществе, тем больше процент научных понятий, имеющих нацио-! нальное языковое оформление. В этом смысле можно говорить о национальной научной картине мира (ННКМ), пред­ставляющей собой НКМ в форме национального языка. ННКМ — национальная форма представления единого содержательного инварианта.

Утверждения о том, что НКМ не имеет отношения к менталитету, национальному характеру, особенностям национального мировоспри­ятия и т. п., можно признать абсолютно верными, если оговориться, что имеется в виду лишь содержательная сторона НКМ, т. е. ее информатив­ный инвариант. Что же касается плана выражения, языковых вопло­щений этого информативного инварианта, то, по нашему мнению, впол­не уместно говорить о национальной специфике языка науки.

Чтобы доказать, что язык науки, ННКМ имеют национальную специфику, нужно проверить, дают ли возможность национальные терминологии, составляющие ядро языка науки, судить об особенно­стях национальной образности, что является одним из про­явлений национального менталитета.

Мы отнюдь не хотим искать особенности национального мента­литета в самих научных системах, поскольку их содержательная сто­рона универсальна, не отрицаем, что «ментальность — не... научные... системы, а тот уровень общественного сознания, на котором мысль не отчленена от эмоций, от латентных привычек и приемов сознания» (Гуревич, 1993, с. 59), «ментальность, способ видения мира... во мно­гом... остается непрорефлексированной и логически не выявленной» (там же). Гораздо удобнее искать национальную специфику в языке обиходном, нежели в национальном языке науки. Тем не менее мы попытаемся показать на том же лексическом материале, что приме­нительно К ПЛАНУ ВЫРАЖЕНИЯ ЯЗЫКА НАУКИ допустимо говорить О НАЦИОНАЛЬНОЙ СПЕЦИФИКЕ.

Для этой цели из всего спектра возможных лингвистических ха­рактеристик научной лексики (лексико-грамматической, лексико-семан-тической, генетической и т. п.) представляется целесообразным выб-

46

рать лишь деривационную характеристику, поскольку, как нам пред­ставляется, именно в этой сфере, сфере терминотворчества, могут проявиться особенности национального языкового сознания, осо­бенности национальной образности. Мы воспользуемся лексичес­ким материалом той же терминосистемы, что и при сопоставлении пла­нов содержания фрагментов НКМ и ЯКМ, научными названиями насе­комых в русском языке, чтобы сохранить «чистоту эксперимента», оставив неизменным иллюстративный материал для подтверждения разных теоретических посылок. В противном случае возможны сомне­ния относительно того, что для иллюстрации различных положений использовался «удобный» именно для этого случая лексический мате­риал.

Терминологическое словообразование основано всегда на системе словообразования национального языка. Однако, взяв за основу су­ществующие в литературном языке способы и модели словопроиз­водства, язык науки вырабатывает свою словообразовательную под­систему, подчинив ее своим требованиям и функциям. При этом терминотворчество — это всегда сознательный процесс. «Термины не появляются, а придумываются, творятся по мере осознания их необхо­димости» (Винокур, 1939, с. 24). «Если сознательно не заниматься терминами, ученые в конце, концов перестанут понимать друг друга. Форма языка оказывается отнюдь не безразличной к содержанию самой науки» (Будагов, 1972, с. 43). Из всего круга вопросов, связанных со словообразованием терминов (в нашем случае — с образованием научных названий насекомых в русском языке), нас будет интересо­вать только то, что вписывается в логическую цепочку: МОТИ­ВИРОВАННОСТЬ НАУЧНОГО ОБОЗНАЧЕНИЯ -»-» ТИП МОТИВИ­РОВАННОСТИ НАУЧНОГО ОБОЗНАЧЕНИЯ ->-> ТЕРМИНЫ, ОБРА­ЗОВАННЫЕ В РЕЗУЛЬТАТЕ СЕМАНТИЧЕСКОГО ПЕРЕНОСА, ->-» ТИПОЛОГИЯ РЕГУЛЯРНЫХ СЕМАНТИЧЕСКИХ ПЕРЕНОСОВ. Именно последнее звено этой цепочки «ТИПОЛОГИЯ РЕГУЛЯРНЫХ СЕМАН­ТИЧЕСКИХ ПЕРЕНОСОВ» при образовании научных терминов может рассматриваться как национальная специфика, поскольку является пря­мым отражением характера метафоричности именно данного нацио­нального языкового сознания. В других ННКМ эти же самые реалии получают, естественно, свои «национальные одежды», т. е. языковые формы, которые, во-первых, могут образовываться отнюдь не лексико-семантическим способом, а любым другим (морфологическим, синтак­сическим, калькированием), а во-вторых, если и образуются тоже в результате семантического переноса, то механизм этого переноса, признак, лежащий в основе переноса, будет, скорее всего, строго инди-

47

видуальным, характерным именно для конкретного национального язы­ка науки (а точнее—для данной терминосистемы в рамках ННКМ).

Многие лингвисты-терминологи считают, что для научных наиме­нований весьма существенно, насколько прозрачна их ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА. «Почему данный термин назван так, а не иначе... для терми­на, стремящегося обладать осмысленной внутренней формой, это очень важный вопрос» (Винокур, 1939, с. 8). Проблема, однако, заключается в том, что в основу мотивированной номинации может быть поло­жен признак, не являющийся самым существенным, или даже искажа­ющий, затемняющий терминируемое понятие. Мотивированность но­минации не всегда бывает надежным ориентиром для правильного понимания значения термина, поэтому многие терминологи считают, что нет достаточных оснований выдвигать «прозрачность» термина в число требований, предъявляемых научным наименованиям. Д. С. Лотте подразделял все термины на правильно ориентирующие, нейтральные и неправильно ориентирующие (Лотте, 1961). Мы считаем, что не следует смешивать два понятия: желательность в принципе семанти­ческой прозрачности термина и реально существующие неудачные термины с неверно ориентирующей внутренней формой. Наличие последних не должно отрицать, дискредитировать саму идею, сам принцип создания термина с ориентацией на его семантическую про­зрачность. Отрицать следует не принцип мотивированности термина, а лишь недоброкачественность такой мотивации. В основу номина­ции может быть положен даже не самый существенный признак, а признак чисто внешний или вызывающий только смысловую ассоци­ацию. Внутренняя форма не может, да и не должна отражать все стороны терминируемого понятия (для этого существует дефиниция).

Главное, чтобы заключенная в самой форме наименования инфор­мация не противоречила фактической, научной информации, которая закреплена за этой языковой единицей в конкретной системе науч­ных знаний. Если это требование соблюдается, то любая наглядность, семантическая прозрачность, объяснимость номинации всегда, по на­шему глубокому убеждению, предпочтительнее номинации чисто зна­ковой.

В терминосистемё русских научных названий насекомых тенден­ция к использованию терминов с прозрачной внутренней формой про­является весьма отчетливо. Применительно к терминологии чаще всего выделяют три типа мотивированности: словообразовательно-морфо­логический, синтаксический и семантический, которые соответству­ют трем основным способам терминообразования в русском языке. Мы приведем примеры морфологически мотивированных энтомосе-

48

мизмов, которые составляют конкуренцию исконной латинской тер­минологии, а затем уделим основное внимание наименованиям, обра­зованным в результате метафоризации, ибо сам характер метафор фиксирует особенности национального мировосприятия.

Любое терминотворчество на почве национального языка, будь то традиционное морфологическое словообразование или словообразова­ние в результате семантических переносов значения,— интересней­шее явление, суть которого в СИНТЕЗЕ НАУЧНОГО МЫШЛЕНИЯ И ФОРМАЛЬНЫХ ВЫРАЗИТЕЛЬНЫХ СРЕДСТВ ОБИХОДНОГО ЯЗЫКА ТОГО ИЛИ ИНОГО ЭТНОСА. Именно эта часть терминологии любой науки выполняет роль связующего звена между горизонтами языка науки и литературных языков, о желательности и необходимости которого говорили Ментруп, Гиппер, Вайнрих (Ментруп, 1983, Gipper 1969, Weinrich 1976) и другие исследователи, обеспокоенные углубле­нием пропасти между профессиональными языками и их единой основой — языком общенародным. Нас, учитывая цели нашей работы, в первую очередь привлекает пласт сравнительно молодых по происхож­дению терминов, противостоящих, с одной стороны, древнейшим искон­ным названиям общенародного языка, ставшим впоследствии элемен­тами терминосистем и давно потерявшим свою внутреннюю форму (восстановить ее можно лишь путем этимологических разысканий), а с другой стороны — заимствованным терминам, которые могут быть чисто знаковыми, т. е. лишенными для пользователя семантической прозрачности, либо иметь таковую, но отражать внутреннюю форму, за­ложенную в заимствованный термин и воспроизведенную при каль­кировании.

Именно этот пласт относительно молодых научных обозначений, созданных на базе лексики и словообразовательных моделей обиход­ного языка, составляет «лицо» ННКМ, определяет национальную спе­цифику языка науки разных языковых социумов. По мотивированным наименованиям, типа плавунец, короед, усач, корнежил, коконопряд, кровососка, зеленушка, долгоносик, ночница, рогач и т. п., можно со­ставить себе представление о внешнем виде насекомого, среде его оби­тания, характере пищи или образе жизни. Те же самые объекты в других национальных терминологиях тоже могут иметь прозрачную внутреннюю форму, но за основу их номинации могут выбираться со­вершенно иные признаки. Эксплицированность в каждом конкрет­ном термине одной из всех возможных характеристик научного по­нятия —это проявление национального способа видения мира.

По степени связанности с планом содержания терминосистемы, по степени зависимости «прозрачности» обозначения от специальных

49

4-722

знаний мы предлагаем выделять три группы словообразовательно-

морфологически мотивированных терминов.

К первой группе мы относим научные обозначения, чья внутренняя

форма характеризует объект таким образом, что любому носителю

данного национального языка понятно, какая характеристика и почему

лежит в основе номинации. Приведем несколько примеров русских

научных названий насекомых этого типа:

болыиеголовки — мухи с большой, почти шаровидной головой;

водолюбы — семейство жуков, живущих в стоячей воде водоемов;

шаровки — мелкие мухи с шарообразным коротким телом и почти сферической головой;

мертвоеды — семейство жуков, большинство видов которого живет и развивается на трупах животных;

вилохвост — бабочка семейства хохлаток, гусеницы которой имеют зад­ние ноги, не служащие для передвижения, а образующие хвост-вилку;

скрытники — семейство жуков, встречаются в темных, сырых местах;

мокрецы — семейство насекомых, личинки развиваются в водоемах, лужах, колодцах, канавах, в лесной подстилке и других сырых местах.

Приведенные примеры мы сопроводили фрагментами дефиниций из словаря-справочника, которые отражают тот же признак термини­руемого понятия, что и сама форма наименования.

Другая группа терминов представляет собой наименования с формально очевидной мотивацией, но не позволяющей обычному носи­телю языка определить, почему выбрана именно такая мотивация и с какой стороны она характеризует называемый объект. Смысл такой мотивации открывается только при анализе соответствующей дефини­ции. Например, очевидно, что термин мешочница мотивирован одним из слов: мешок, мешочек или мешочный. Однако не ясно, с какой стороны терминируемое насекомое характеризуется: то ли мотиви­рующее слово указывает на среду обитания, то ли на какие-то морфологические особенности, то ли на характер пищи. Приведем при­меры энтомосемизмов, у которых внутренняя форма формально оче­видна, но смысл и причины именно такой мотивации становятся по­нятны только при более детальном знакомстве со всем комплексом характеристик, присущих называемому насекомому и зафиксирован­ных в соответствующей ему дефиниции словаря-справочника. Сами термины мы будем сопровождать фрагментами дефиниций, поясняю­щими мотивацию:

мешочницы — гусеницы этих бабочек живут в переносных чехоль­чиках из шелковых нитей и покрытых сверху частичками почвы, песка (в своеобразных мешочках);

50

нарывники — семейство жуков, в крови которых содержится вещество кантаридин, использующееся в медицине для изготовления нарывного пластыря; пенницы — семейство насекомых, личинки которых выделяют секрет

в виде пены, окружающей тело насекомых; орехотворки — семейство насекомых, образующих галлы (наросты,

похожие на орехи) на листьях деревьев и растениях; пяденица — семейство бабочек. Гусеницы пяденицы своеобразно передвигаются, изгибая тело дугой, как бы меряя пядями, откуда и произошло название семейства.

листовертка двулетная —... насекомое, развивающееся в двух по­колениях.

Третья группа мотивированных терминов объединяет наименова­ния, имеющие в качестве мотивирующего слова другие термины, так или иначе относящиеся к области данной науки или смежных наук, в силу чего их внутренняя форма проясняется только тогда, когда по­нятно значение мотивирущего слова-термина. В качестве примеров можно назвать следующие наименования:

минер луковый — насекомое, личинки которого питаются мякотью листа, выедая мины (особый вид повреждения листа или стебля); заболонник березовый — (мотивирующим словом для опорного ком­понента дескрипции является существительное заболонь — мо­лодой слой древесины, лежащий непосредственно под корой); галлица малинная — (мотивирующим словом для опорного компо­нента дескрипции является существительное галл — специфичес­кий нарост, образуемый некоторыми насекомыми на листьях дере­вьев и растений).

Возможно, что в других фрагментах НКМ, т. е. в других термино-системах, представлены не все три типа морфологически мотивиро­ванных научных обозначений. Мы уже говорили, что НКМ и ее про­екции на национальные языки (ННКМ) столь необозримы по объему и разнообразны по качеству, что любые наблюдения над языком на­уки следует всегда сопровождать ссылками на конкретный фрагмент НКМ. Обобщение же этих наблюдений и распространение выводов относительно их справедливости на все другие участки НКМ должно опираться на здравый смысл, логику и носить характер предположи­тельности. Мы предполагаем, что сказанное выше о ценности про­зрачности внутренней формы научных наименований и возможных типах морфологически мотивированных терминов справедливо для большинства участков ННКМ разных языков.

Наибольший интерес для нас представляют научные обозначения, чья внутренняя форма является результатом не мотивации каким-либо

51

СЛОВОМ, а результатом СЕМАНТИЧЕСКОГО ПЕРЕНОСА ЗНАЧЕНИЯ СЛОВ ЛИ­ТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА.

Явление семантической деривации достаточно сложно и требует, как нам кажется, некоей формализации. В противном случае можно уто­нуть в море очень интересных (иногда забавных), но разных по своей сути примеров. Сначала следует разграничить два типа явлений:

А. Регулярные метафорические переносы, наблюдаемые между сло­вами — членами фрагмента ЯКМ и другими разрядами слов в рам­ках литературного языка, т. е. между другими фрагментами ЯКМ (без выхода за пределы ЯКМ).

Б. Регулярные метафорические переносы, наблюдаемые между терми­нами, составляющими фрагмент ННКМ, и определенными разрядами слов ЯКМ, т. е. отношения семантической деривации между чле­нами разных лексических систем: ННКМ и ЯКМ.

Когда говорят о языковой метафоре применительно к названиям представителей животного мира, то чаще всего имеют в виду схему переноса ЖИВОТНОЕ ->-» ЧЕЛОВЕК (см.: Скляревская, 1988, с. 55). Проанализированный нами лексический материал позволяет говорить о более сложных видах семантической производности. Схематично отношения семантической производности обиходных и научных на­званий насекомых выглядят так (стрелка указывает направление метафорического переноса):

На схеме «А» видно, что в рамках ЯКМ названия насекомых могут быть как исходной единицей семантической деривации, когда энтомосе-мизм метафорически переосмысливается и приобретает новое значе­ние, так и результатом семантической деривации, когда энтомосемиз-мом становится слово, до этого используемое как название человека, животного или предмета. Стрелками 1 и 5 обозначены семантические переносы, где названия насекомых — исходные единицы метафоризации. Перечислим примеры вторичной номинации этого типа. Перенос по направлению НАСЕКОМОЕ ->—> ЧЕЛОВЕК (стрелка 1):

Жук (1) (насекомое) —>—> жук (2) (ловкий человек, плут). В ос­нове вторичной номинации метафорический перенос по сходству скрыт­ной «манеры поведения», «замкнутости» данного вида насекомых и аналогичными качествами ловкого, скрытного человека, человека «себе на уме», плута.

Стрекоза (1) (насекомое) ) > стрекоза (2) (живая, подвижная девушка, девочка). В основе вторичной номинации метафорический перенос по сходству быстроты перемещения, подвижности, стремитель­ности движений, их некоторой хаотичности.

Божья коровка (1) (насекомое) ) > божья коровка (2) (безо­бидный, тихий человек, не умеющий за себя постоять). Интересно от­метить, что энтомосемизм божья коровка сам является результатом семантической деривации, так как данное словосочетание было исполь­зовано для образного выражения идеи медлительности и безобидно­сти, присущих этому насекомому. Позднее же это наименование уже само выступило в качестве источника семантической деривации. Сход­ство по тем же качествам медлительности и безобидности явилось основой еще одной вторичной номинации, на этот раз — человека — носителя вышеназванных качеств; фактически, в данном примере можно говорить о двух ступенях деривации, двух деривационных шагах.

Клоп (1) (мелкое паразитическое насекомое) > ) клоп (2) (ма­ленький ребенок, малыш). В основе вторичной номинации метафори­ческий перенос по сходству небольших размеров. Оба ЛСВ содержат сему «маленький, мелкий».

Тля (1) (мелкое паразитическое насекомое) —»—> тля (2) (нич­тожный, никчемный человек). В основе вторичной номинации лежит сформировавшееся в языковом сознании представление о данном насекомом, как о бесполезном, мелком, ничтожном. Такое представле­ние метафорически и переносится на человека, когда хотят подчерк­нуть его незначительность, ничтожность.

Козявка (1) (всякое мелкое насекомое) —»—> козявка (2) (мелкий, незначительный человек). Механизм возникновения вторичной номина­ции примерно такой же, как и в предыдущем примере. Доминирующая

53

в лексическом значении энтомосемизма сема «мелкий» в языковом сознании начинает восприниматься нерасчлененно с семой «незначи­тельный, ничтожный», что и является основанием для вторичной но­минации, при которой доминирующей семой уже является возникшая по ассоциации сема «ничтожность».

Все дериваты в приведенных выше примерах в Словаре русско­го языка всегда сопровождаются пометами «просторечное», «разговор­ное», «шутливое», «пренебрежительное», «ироничное». Это говорит о том, что все образованные таким образом лексико-семантические варианты слова являются ресурсом образной речи, выполняют харак­теризующую функцию, а не номинативно-классифицирующую, когда дериват становится полноценной языковой номинацией некоторого класса объектов. Другими словами, существительные жук, стрекоза, клоп, тля, божья коровка, козявка и в своем втором значении не перестают быть наименованиями насекомых, а только используются в характеризующей функции для номинации другой группы денота­тов (людей) с целью образного выделения тех или иных свойств, качеств человека, с целью внесения оценочного компонента в номи­нацию (см.: Прищепчик, 1988, с. 210—212).

Перенос по направлению насекомое -*-» предмет (стрелка 5):

Бабочка (1) (насекомое) >•••> бабочка (2) (галстук в виде бан­та). В основе вторичной номинации лежит метафорический перенос по сходству формы.

Мурашка (1) (= муравей, чаще мелкий) —»—> мурашки (2) мн. ч. (пупырышки, появляющиеся на коже от холода, озноба, страха). В основе вторичной номинации, скорее всего, метафорический перенос по сход­ству ощущений, возникающих при ознобе и при перемещении по коже муравья. Не случайно, слово мурашки употребляется обычно вместе с глаголом «побежали», «забегали», «бегают»..

Шпанская муха (1) (небольшой жучок) —»—> шпанская муха (2) (пластырь из высушенного и измельченного жучка). В основе вторич­ной номинации лежит метонимический перенос названия материала на изделие из него (так же как медь (1) (металл) —>—» медь (2) (мед­ные деньги). Это единственный пример, когда в основе семантической деривации находится не метафорический, а метонимический перенос.

Все три деривата выполняют в языке номинативную (идентифи­цирующую, классифицирующую) функцию, став регулярной языковой номинацией денотатов, принадлежащих другим классам предметов (не насекомое). При этом первоначально существовавшая образность исчезает и со временем может совсем перестать ощущаться. Если это произойдет, то эти пары лексико-семантических вариантов слов

54

перейдут в разряд омонимов, пока же отношения семантической про­изводности существуют и ощущаются носителями языка.

Вторая группа обиходных названий насекомых — это названия, ко­торые сами были образованы в результате семантического переноса значений слов, называющих людей, животных, предметы. На схеме «А» переносы этого типа обозначены цифрами 2, 3, 4.

Перенос по направлению ЧЕЛОВЕК —>-> НАСЕКОМОЕ (стрелка 2):

Наездник (1) (всадник, тот, кто едет верхом); наездник (2) (чело­век, владеющий искусством верховой езды); наездник (3) (специалист, ведущий тренировку рысистых лошадей на ипподромах, конных заво­дах —>—> наездник (4) (мелкое насекомое, личинки которого парази­тируют на теле других насекомых).

Дровосек (1) (тот, кто занимается рубкой леса) —>—> дровосек (2) (жук, личинки которого питаются древесиной).

Основой семантического переноса в обоих случаях послужило сходство действий, производимых людьми и насекомыми, в сочетании с образным восприятием действий последних, их метафоризации: паразитировать = «ездить верхом на других насекомых», питаться древесиной = «подтачивать деревья, валить их».

Следующие четыре примера требуют комментария. Дело в том, что отношения между этими парами слов могут трактоваться по-разному: либо как отношения семантической производности одного слова от другого, либо как отношения сопроизводности (параллель­ной производности) от общей мотивирующей основы путем аффик­сации, либо как наличие изначально семантической производности и ее последующая утрата в сознании носителей языка. Имеются в виду следующие корреляты:

Щелкун (1) (тот, кто щелкает), щелкун (2) (щипцы для щелканья орехов), щелкун (3) (пустой светский человек) —»—> щелкун (4) (жук, издающий характерный щелкающий звук при переворачивании его со спины на брюшко).

Точильщик (1) (рабочий, занимающийся точкой режущих предме­тов) —>—> точильщик (2) (жук, вредитель древесины).

Могильщик (1) (рабочий, занимающийся рытьем могил), могиль­щик (2) (тот, кто несет кому-, чему-либо смерть, уничтожает кого-, что-либо) —>—> могильщик (3) (жук, питающийся падалью).

Усач (1) (человек с усами) —>—> усач (2) (речная рыба семейства карповых), усач (3) (жук, имеющий длинные усы).

Возможная трактовка данных слов не только как находящихся в отношении семантической производности, но и как омонимов или как слов, параллельно образованных от общей производящей основы, т. е. как содериватов.

55

Перенос по направлению ЖИВОТНОЕ-)-» НАСЕКОМОЕ (стрелка 3 на схеме «А») (все семантические переносы этого типа сопровождаются суффиксацией, используется уменьшительный суффикс -к):

Черепаха > ) черепашка (насекомое). Основой для метафоричес­кого переноса послужило то, что насекомое по форме тела и вследствие сильной хитинизации покровов имеет отдаленное сходство с черепаха­ми. На это обращается внимание даже в специальном Словаре-спра­вочнике энтомолога.

Сова —>—> совка (насекомое). В основе метафорического перено­са лежит ночной образ жизни названной так бабочки.

Медведь • > > медведка (насекомое). В основе переноса, очевидно, то, что тело насекомого покрыто короткими бархатистыми волосками, что вызывает ассоциации с медведем.

Кобыла ) ) кобылка (насекомое). Основа переноса, очевидно,— характерный способ передвижения, вызывающий соответствующие ас­социации.

Перенос по направлению ПРЕДМЕТ -*—» НАСЕКОМОЕ (стрел­ка 4 на схеме «А») представлен лишь одним примером:

Мертвая голова (череп) >•••» мертвая голова (ночная бабочка со своеобразным рисунком на спине, напоминающим череп). Основа вто­ричной номинации — метафорический перенос по внешнему сходству.

Обратимся теперь к схеме «Б», на которой схематично изображе­ны отношения семантической производности между названи­ями-терминами (элементами ННКМ) и разрядами слов ли­тературного языка (элементами ЯКМ). На схеме видно, что се­мантическая деривация в этом случае осуществляется в одном направлении: слова обиходного языка путем метафорического пере­осмысления превращаются в термины.

Чаще всего, метафоризации подвергаются названия животных и стилистически и эмоционально окрашенные обозначения людей. Ста­новясь терминами, такие слова, естественно, утрачивают эмоциональ­ную и стилистическую окрашенность. Обычно перенос осуществля­ется по сходству размеров, характерных действий или общего внеш­него вида. Мы отметили три модели семантического переноса; приведем примеры каждого из них.

Метафорический перенос по направлению ЧЕЛОВЕК —»—>

НАСЕКОМОЕ (стрелка 1 на схеме Б):

Притворяшки — семейство жуков. Потревоженные жуки подги­бают ноги и падают, оставаясь некоторое время неподвижными.

56

Притворяшка-вор —... название дано в связи с ночным образом жизни и способностью впадать в неподвижное состояние.

Бродяжки — личинки червецов, щитовок и др. Благодаря малому весу они легко переносятся ветром, иногда на далекие расстояния, ведут подвижный образ жизни, что способствует расселению вида.

Бабочка-адмирал —... имеет очень красивую, «адмиральскую» окраску.

Названия жук-дровосек, могильщик, точильщик, щелкун, наезд­ник используются не только в качестве общелитературных слов, но и как термины-энтомосемизмы. О характере метафорического пере­носа, лежащего в основе их образования, мы уже говорили, коммен­тируя схему А.

Пчела-плотник (основу переноса выяснить не удалось).

Крошка свекловичная — очень мелкий жук, длина тела 1,2—1,8 мм.

Моль-малютка — семейство молей, мельчайшие представители со­ответствующего отряда.

Карапузики — семейство мелких жуков.

Во всех трех последних примерах имеет место метафорическое переосмысление уменьшительно-ласкательных обозначений людей (чаще детей) на основе сходства маленьких размеров, но есть один пример, где в основе сходство больших размеров: сколия-гигант.

Метафорический перенос по направлению ЖИВОТНОЕ —>—> НАСЕКОМОЕ (стрелка 2 на схеме Б):

Волк пчелиный —... уничтожает медоносных пчел (т. е. является по отношению к ним хищником, а волк — тоже хищник).

Лев муравьиный — семейство насекомых, личинки которых хищ­ничают, поедают муравьев и других насекомых (лев — тоже хищник).

Шмель-кукушка — развивается в гнездах обычных шмелей как паразит (в основе номинации аналогия с кукушкой, подбрасывающей свои яйца в гнезда других птиц).

Кобылки (основа переноса — способ передвижения).

Совки — часы их наибольшей активности приходятся на вечерне-ночное время, как и у сов.

В основе номинации приведенных выше наименований сходство тех или иных видов насекомых с определенными животными по каким-либо характерным действиям или образу жизни. Метафорическому переносу названия животных могут подвергаться и на основании другого признака, а именно — на основании сходства с именуемым на­секомым по внешнему виду (окраске, форме тела или его частей). По этой модели образованы следующие наименования:

57

пяденица-пантера (имеет бархатно-черную окраску);

медведица пестрая (гусеницы имеют густоволосистый покров);

жук-олень и жук-носорог (морфологические особенности этих жуков с сильно развитой ротоголовной частью тела вызывают ассо­циации с данными животными);

черепашка (наличие хитинового покрова и форма тела представи­телей этого семейства клопов вызывают ассоциации именно с чере­пахами);

слоник-зеленушка (жуки семейства слоников имеют сильно вы­тянутый нос в виде хоботка, напоминающего хобот слона).

Одно наименование можно назвать «смешанным», оно состоит из двух слов, одно из которых называет животное, а другое — человека: медведица-девочка. Что легло в основу этой явно метафорической по происхождению номинации, нам выяснить не удалось.

Метафорический перенос по направлению ПРЕДМЕТ -»•-> НАСЕКОМОЕ (стрелка 3 на схеме Б):

стрекоза-коромысло (сходство формы);

парусники (сходство формы);

бражник мертвая голова (сходство рисунка на крыльях с черепом);

павлиний глаз дневной (сходство по яркости окраски);

красная орденская лента (сходство по цвету и окраске);

червонец огненный (сходство по цвету).

В основе семантического переноса в этих примерах, как мы ви­дим, лежит сходство того или иного предмета в широком смысле слова с называемым насекомым по одной из внешних характеристик (фор­ма, цвет, рисунок на крыльях, расцветка).

Регулярно реализуемые модели семантических переносов значе­ния литературных слов для создания слов-терминов индивидуальны Для каждой терминосистемы, т. е. для каждого фрагмента ННКМ, по­этому каждый раз нужно анализировать конкретный фрагмент ННКМ (отдельную терминосистему) и указывать, что выявленная типология метафоризации общеупотребительных слов характерна именно для данного круга специальной лексики, что в других терминосистемах могут действовать другие закономерности, в качестве исходных еди­ниц семантических переносов могут использоваться совершенно иные группы слов литературного языка. Это, тем не менее, не исключает возможности того, что в близких друг другу областях науки могут быть обнаружены сходные типы образования научных обозначений на основе общеупотребительной лексики.

Обратимся, к примеру, к ихтиологической терминологии (энтомо­логию и ихтиологию можно считать смежными областями знания

в том смысле, что обе науки включают в себя научные таксономии одного из разделов фауны).

Ихтиологические словари-справочники помимо латинских обо­значений дают русские эквиваленты, многие из которых являются результатом семантического переноса значения какого-либо слова обиходного языка. Анализ первых же двух десятков ихтиологичес­ких терминов-метафор дает основание полагать, что механизмы лек-сико-семантического образования ихтиологических терминов и тер-минов-энтомосемизмов практически одинаковы, поскольку с точки зрения типологии моделей семантического переноса значения слов общеупотребительных для образования слов-терминов такие энтомо­логические обозначения, как шмель-кукушка, пяденица-пантера, жук-олень, жук-носорог, слоник и т. п., и названия рыб, типа рыба-еж, рыба-кабан, рыба-зебра, рыба-кролик, абсолютно идентичны. Поэтому, если мы захотим сделать схему, отражающую характер и направления метафорических переносов при образовании названий рыб, то она, видимо, окажется такой же, как и для терминов-энтомосемизмов (см. схемуБ), а именно:

План языка науки, фрагмент ННКМ

Обозначение человека

58

59

Основания для метафорического переноса те же, что и у названий насекомых,— сходство называемого объекта с каким-либо животным, предметом или даже человеком по внешнему виду (форма тела, голо­вы, плавников; окраска), особенностям морфологии, каким-либо харак­терным действиям. Часто признак, положенный в основу номинации, очевиден, достаточно взглянуть на фотографию или рисунок той или иной рыбы (морской конек, игла-рыба, меч-рыба, рыба-еж, рыба-пила, рыба-молот), в других случаях причины именно такой, а не иной номинации могут быть прояснены только с помощью комментариев специалистов: либо это лингвисты-терминологи, анализирующие тер­мины с точки зрения способа их образования и объяснения внутрен­ней формы (например, см.: Прохорова, 1983), либо специалисты соответствующей области знания, которые по каким-либо причинам решают «открыть глаза» непосвященным на истоки возникновения «го­ворящего» термина (например, см.: Цепкий, 1998). Приведем несколь­ко примеров:

60

Удильщик

длинный изогнутый вырост на голове со светящимся наконечником, напоминаю­щий удочку, который служит для того, чтобы приманивать добычу.

Выбранный для метафорического переосмысления признак играет роль МАРКЕРА. Этот маркер должен воплотиться в номинации, кото­рая именно этот признак и именно в данном конкретном националь­ном языковом сознании олицетворяет в наибольшей степени. На­пример, «полосатость» можно соотнести с зеброй, а можно и с тигром; яркость и пестроту окраски можно соотносить и с павлином, и с клоуном. Что именно выбрать для символизации наиболее характер­ного признака, какое слово положить в основу термина-метафоры? Это зависит от вкусов работающих в данной научной области специали­стов, которые занимаются (или занимались в соответствующий исто­рический период) терминотворчеством на основе своего родного язы­ка. Совершенно очевидно, что эти вкусы не могут не быть детерми­нированы коллективным национальным языковым сознанием, включающим в себя в качестве составных частей и особенности на­циональной образности мышления, и национальную эстетику, и всю коннотативную зону языка.

Общность национального языкового сознания проявляется не толь­ко в терминах, образованных лексико-семантическим путем, но и в терминах, образованных морфологическим способом и сохранивших «прозрачность внутренней формы», т. е. в тех терминах, которые име­ют семантически очевидную связь с мотивирующим общеупотреби­тельным словом. Общность национального языкового сознания при­водит к тому, что при номинации реалий разных областей научного знания в основу номинации кладутся одни и те же признаки, что приводит к появлению омонимов. Так, например, используемые нами в качестве иллюстративного материала энтомосемизмы имеют нема­ло «двойников» среди других зоосемизмов (названий представителей фауны). Мы считаем, что такие слова логичнее считать именно омо­нимами, а не значениями одного многозначного слова, тем более, что многие зоосемизмы (как и названия насекомых) являются одновре­менно и словами обиходного языка, и специальными наименованиями, а многозначность терминам категорически противопоказана.

Приведем несколько примеров, когда имеет место не просто омо­нимия, а совпадение мотиваций, т. е. совпадение внутренних форм слов, которые используются и в качестве литературных слов, и в качестве специальных обозначений в соответствующих научных систематиках:

61

Древоточец (1) (ночная бабочка) — древоточец (2) (морское живот­ное из числа моллюсков и ракообразных).

Ночница (1) (ночная бабочка) — ночница (2) (мелкая летучая мышь).

Огневка (1) (небольшая бабочка) — огневка (2) (лисица с яркой крас­новатой шерстью).

Медяница (1) (сосущее насекомое) — медяница (2) (безногая яще­рица медно-серого цвета).

Совка (1) (ночная бабочка) — совка (2) (птица отряда сов).

Зеленушка (1) (мелкое насекомое) — зеленушка (2) (птица оливково-зеленой окраски) — зеленушка (3) (рыба ярко-зеленой окраски).

Усач (1) (жук)—усач (2) (речная рыба семейства карповых).

Мы не привели объемные научные дефиниции каждого из обо­значений, поскольку даже небольших фрагментов из толкований этих слов в словаре вполне достаточно, чтобы убедиться в общности признака, положенного в основу номинации.

Совпадение внутренних форм можно, как нам представляется, интерпретировать как проявление общности языкового сознания носи­телей данного (в нашем примере — русского) языка. Носители языка всегда отмечают в называемых объектах те черты, которые ИМ пред­ставляются существенными или которые вызывают у НИХ наиболь­ший эмоциональный отклик. Если выделенный таким образом при­знак не противоречит сущности называемого объекта, не искажает ее, то само такое наименование легко может быть заимствовано языком науки для использования уже в качестве термина. Именно таким образом национальная образность, национальное мировосприятие проникают в язык науки, формируют НАЦИОНАЛЬНУЮ научную картину мира (ННКМ). Метафоричность слов уникальна в каждом языке, она создает неповторимую национальную особенность языков, которая в значительной мере влияет на восприятие и понимание человеком мира. Сказанное в полной мере относится и к словам-терминам, имеющим прозрачную внутреннюю форму или образован­ным лексико-семантическим путем в результате семантического переноса значения.

Сопоставление аналогичных терминосистем разных языков, т. е. сравнение одноименных фрагментов разных ННКМ, неизбежно выя­вит расхождения в том, что касается внутренней формы наименова­ний, признаков, которые кладутся в основу номинации, расхождения в характере метафоричности. «Сравните: по-русски — снегирь, от слова «снег»; по-немецки — Gimpel, от слова «прыгать»; по-французски — pivoine, от слова «пион»; а по-сербски — зимовка, от «зима». Каждый

62

I

язык сформировал название этой птицы, исходя из совершенно различ­ных соображений: французский отмечает цвет, немецкий — манеру дви­гаться и т. д.» (Исаева, 1997, с. 77).

Или другой пример, но уже из области энтомологии. Гусеница бабочек семейства свингидов в момент опасности «принимает харак­терную позу — брюшными ножками-присосками она держится за сте­бель растения, а передний конец тела поднят и изогнут в виде вопро­сительного знака. Эта поза напоминает об изогнутых шеях средневе­ковых чудовищ или о движении кобры, приготовившейся к нападению. Кому-то из ученых показалось, что застывшая гусеница похожа на сфинкса» (Свиридов 1997, с. 158), что, очевидно, и послужило основа­нием для создания латинского термина «свингиды». Разные языки по-разному «увидели» эту бабочку и положили в основу номинации разные признаки, ей присущие: в английском языке эти бабочки по­лучили название hawks (соколы), что, по всей вероятности, указывает на особенности полета и хищные повадки; в немецком языке — die Schwármer (фейерверки) из-за яркой необычной окраски; французс­кий язык заимствовал латинское «видение» les sphinxes (сфинксы). Русское название этих бабочек бражники указывает на уникальную способность добывать цветочный нектар, мед из узких и длинных венчиков цветков, мед же в старину ассоциировался с хмельным напитком, медовухой, брагой, отсюда и такое необычное название. Уни­кальную возможность «бражничать» этим бабочкам дает их особен­но длинный хоботок (до 19см, а у одного из видов, обитающего на Мадагаскаре,—до 35см.), который они могут на лету запускать в узкие и длинные венчики цветов, чей нектар оказывается недоступ­ным для видов с менее длинными хоботками.

Мы уже упоминали очень яркое метафорическое название одной из бабочек этого семейства бражник мертвая голова. О происхожде­нии этого названия в несколько шутливом тоне рассуждает автор специальной статьи об этом виде бабочек: «... у бабочки мертвая голова из семейства бражников на спине пятно, напоминающее очертания человеческого черепа, а под ним угадываются скрещенные косточки. Просто плагиат с пиратского флага. Однако бражник мертвая голова, конечно, древнее любого из пиратов. Возможно, у нее позаимствовали изображение, которое украшало «веселый роджер». Тем более, что мертвая голова тоже отличается разбойничьим характером,— было за­мечено, что эта бабочка любит похищать мед из ульев пчел. При этом она издает громкий писк, дополняющий эффект грабительского напа­дения» (Свиридов, 1997, с. 158).

Приведем несколько примеров национальной логики образного мышления, проявившейся в ихтиологической терминологии русского

63

языка и китайского. Помимо совпадений типа МОРСКОЙ КОНЕК — HÁI-MÁ («морская лошадь»), РЫБА-ПИЛА — CHÜ-CHIÁO («пила — глубоководная рыба»), МЕЧ-РЫБА — CHIÉN-YÚ («меч-рыба»), МОР­СКАЯ ЗВЕЗДА — HAI-XÍNG («морская звезда»), УЛИТКИ (БРЮХО­НОГИЕ МОЛЛЮСКИ) — FU-ZÚ-LEI («класс брюхоногих»), ЗОЛОТАЯ РЫБКА — JlN-YÚ («золотая рыба»); ЯПОНСКИЙ СКАТ-БАБОЧКА — HÚDIÉ-YÚ («бабочка-рыба»); ЛАМАНТИН; МОРСКАЯ КОРОВА —

^v ' •

HAI-NIU («морская корова»), мы обнаружили и весьма интересные рас­хождения:

РЫБА-МОЛОТ — HÚ-TÓU-SHÁ («акула — тигровая голова»); РЫБА-БАБОЧКА — FEI-YÚ («летающая рыба»); ЛУНА-РЫБА — FÁN-CHE-YÚ («рыба — опрокинутая телега»); УДИЛЬЩИК — TÉNG-LÚNG-YÚ («рыба — фонарь дракона»); РЫБА-ЕЖ — HE-TÚN («речной поросенок»);

^v *

ДЕЛЬФИН — HAI-TUN («морской поросенок »); МОРСКАЯ СВИНКА — TÚN-SHÚ («поросенок-мышь»); САБЛЯ-РЫБА; ВИЛОХВОСТ — DÁI-YÚ («лента-рыба»); МИДИЯ — DAN-CAI («пресное, безвкусное кушанье»);

МОРСКАЯ ИГЛА; ЯПОНСКАЯ ИГЛА-РЫБА — HAI-LÓNG («морской

дракон»); ТРЕПАНГ; МОРСКОЙ ОГУРЕЦ — HÁI-SHEN («морской женьшень»);

^v ""

АСЦИДИЯ — HAI-QIAO («морские ножны для меча»);

МЕДУЗА — SHUI-MU («вода; мать (самка.матка)») и HAI-ZHE («море;

впадать в зимнюю спячку»); МОРСКОЙ ЕЖ — HAI-DÁN («морской смельчак»);

ДАФНИЯ — SHÜI-ZÁO («водная блоха»); JIN-YÚ-CHÓNG («насеко­мое (червь) для золотой рыбы»);

МОРСКОЙ ДЬЯВОЛ — FÚ-FÉN («скат — летучая мышь»); ДВУСТВОРЧАТЫЕ МОЛЛЮСКИ — FU-ZÚ-LEI («класс топороногих»);

КАМБАЛА ОСТРОГОЛОВАЯ — GÁO-YÁN-DIÉ («камбала с высоко

расположенными глазами»); ЩУКА — GÓU-YÚ («собака-рыба»); БРАХИОЗАВР — SÁI-LÓNG («жабры дракона»); 64

ИГЛА-РЫБА — YÁNG-ZHI-YÚ («рыба — прут /ветка/ тополя»); СОБАКА-РЫБА — HÉ-TÚN («речной поросенок»); МЕЧЕХВОСТ — HOU (внутренняя форма отсутствует); ЗМЕЕГОЛОВ — HEI-YÚ («черная рыба»);

ЖЕЛТЫЙ ГОРБЫЛЬ — HUÁHG-YÚ («желтая рыба»), HUÁNG-HUÁ-YÚ («рыба — желтый цветок»);

РЕЧНОЙ ДЕЛЬФИН — JIANG-TUN («речной поросенок»). Такую же внутреннюю форму имеют и эквиваленты рыбы-ежа и собаки-рыбы, но в каждом из наименований используются разные иерог­лифы, поскольку для обозначения реки китайский язык располага­ет несколькими иероглифами.

ФЛЮТА; БЕЛОБРЮХИЙ ЛОЖНЫЙ УГОРЬ — HUÁNG-SHÁN («жел­тый угорь»);

МЕЧ-РЫБА — JIÁN-YÚ («стрела-рыба»);

СЕЛЬДЬ-ИЛИША; ИНДИЙСКИЙ ШЕД — KUÁI-YÚ («быстрая рыба»);

ТУНЕЦ ОБЫКНОВЕННЫЙ (ГОЛУБОЙ) — JÍN-QIÁNG-YÚ («рыба — золотое копье»);

ТОЛСТОЛОБИК — LIAN (внутренняя форма отсутствует»);

ЛАНГУСТ; ОМАР — LÓNG-XIÁ («дракон-рак»);

КРЕВЕТКА — MÍNG-XIÁ («прозрачный рак»);

ПОПЕРЕЧНОПОЛОСАТАЯ МАКРЕЛЬ — MA-JIÁO («лошадь-акула»);

КАШАЛОТ — MO-XIANG-JING («покрытый благовониями /благоуха­ющий/ кит»);

КАРАКАТИЦА; СЕПИЯ — MÓ-DÓU-YÚ («черная драчун-рыба»); КАМБАЛА — PIÁN-KÓU-YÚ («рыба — кривой рот»); ПАРУСНИК-РЫБА — QI-YÚ («флаг-рыба»);

ПРЕСНОВОДНАЯ КРЕВЕТКА — QÍNG-XIÁ («голубой /зеленый/ рак»);

ЧЕРНЫЙ АМУР; ТРУБОЧИСТ; КИТАЙСКАЯ ПЛОТВА — QÍNG-YÚ

(«черная /синяя, зеленая/ рыба»);

ТИХООКЕАНСКАЯ ТРЕСКА — DÁ-TÓU-YÚ («большеголовая рыба»); АКУЛА — SHÁ-YÚ («песчаная рыба»); МОРСКОЙ ГРЕБЕШОК — SHÁN-BEI («веер-моллюск»); КРАСНАЯ БАРРАКУДА — SUÓ-ZI-YÚ («челнок-рыба»);

65

ДАЛЬНЕВОСТОЧНАЯ ЧЕРЕПАХА — TUÁN-YÚ («круглая рыба») (ки­тайский язык использует слово yú (рыба) для обозначения не только рыб, но и других видов животных, обитающих под водой, но рыбами не являющихся, например кальмаров, черепах, саламандр, каракатиц и т. п.);

ИСПОЛИНСКАЯ САЛАМАНДРА — WA-WÁ-YÚ («ребенок-рыба»);

РЫБА-ЗЕРКАЛО; ПАМПУС — YÍNCHANG («серебряный чанг» /внут­ренней формы нет/);

ПОЛОСАТОЕ ПРИЛИПАЛО — YIN (внутренней формы нет); ЧЕРНЫЙ ТОЛСТОЛОБ — YÓNG (внутренней формы нет); ЯПОНСКИЙ ПОЛУРЫЛ — ZHEN (внутренней формы нет); ЛАПША-РЫБА; САЛАНКС — YÍN-YÚ («серебряная рыба»); МЯГКАЯ (ДАЛЬНЕВОСТОЧНАЯ) ЧЕРЕПАХА; КИТАЙСКАЯ АМИ-

S S

ДА — YUAN-YU («главная (первая) рыба»);

ОСЬМИНОГ — ZHANG-YU («печать-рыба») (видимо, из-за сходства формы присосок на щупальцах с традиционными китайскими пе­чатями с фамильными иероглифами, которые используют вместо подписи);

МИДИЯ — YIBÉI («дарить; моллюск»);

Подобные примеры можно продолжить, можно выбрать для срав­нения любые терминосистемы, любые языки — результат будет один и тот же: неизбежно «наложение» друг на друга разноязычных тер-миносистем будет выявлять несовпадение мотиваций семантически прозрачных терминов, а следовательно — и неодинаковость образно­сти мышления разных языковых сообществ.

Иногда в языке науки закрепляется не просто языковая мета­фора, свидетельствующая о специфике национальной образности, а просто факт национальной истории, культуры, или даже литера­туры. Именно о таком примере пишет О. В. Дунаевская: «Термин КВАРК... несет печать ассоциативности. Он пришел из романа Джей­мса Джойса «Поминки по Финнегану», где герою снится, что он — король Марк из средневековой легенды, гонится на корабле за сво­ей похищенной женой, а чайки кружатся над ним и человеческими голосами кричат: «Три кварка мистеру Марку!». И вот это слово, обозначающее в романе таинственное ничто, очень подошло для наименования частиц, о которых сначала лишь догадывались...» (Ду­наевская, 1998, с. 65).

66

Самое интересное, что этот литературный курьез прочно внедрился во все НКМ, потеряв, правда, свою «литературную родословную», да и свою внутреннюю форму, заключавшуюся в утрированном указании на отсутствие таковой. Термин кварк — это своего рода щербовская глокая куздра с той лишь разницей, что о нем забыли, что это шутли­вое обозначение чего-то, что трудно представить и определить. Подоб­ные национальные культурно-исторические «следы» наверняка можно обнаружить во многих национальных языках науки.

Постараемся сформулировать некоторые выводы относительно того, о чем говорилось в § 3:

1. Национальная специфика ННКМ существует.

2. Эта специфика относится к плану выражения НКМ, т. е. к наци­ ональным терминосистемам.

3. В наибольшей степени национальная специфика проявляется при анализе терминов с прозрачной внутренней формой и терминов, об разованных в результате метафорических переносов.

4. Термины с прозрачной мотивацией и термины-метафоры отра­ жают образность мышления нации, которая является составной час­ тью национального менталитета.

5. Как и любая другая специфика, специфика ННКМ выявляется путем различного рода сопоставительных описаний, каждое из кото­ рых имеет собственные цели:

1)сопоставление разных (но тематически близких) термино-систем одной ННКМ способствует построению более полной и бо­лее репрезентативной типологии регулярно реализуемых в данной ННКМ словообразовательных типов и моделей метафорических пе­реносов;

2. сопоставление одноименных терминосистем в разных нацио­ нальных языках наиболее ярко демонстрирует различие, несовпаде­ ние признаков, которые кладутся в основу номинаций. Такие контра- стивные описания — суть демонстрации национально-индивидуального отображения единого содержательного инварианта;

3. сопоставление одноименных терминосистемы (фрагмента ННКМ) и ЛСГ (фрагмента ЯКМ) объясняет причины «националь­ ного колорита» терминосистемы, устанавливает направления взаимо­ влияния фрагментов ННКМ и ЯКМ в рамках одного национального языка.

6. НКМ в целом и ННКМ отдельных языков могут описываться только фрагментарно (в силу своей необозримости). Наблюдения над отдельными фрагментами могут экстраполироваться на всю систему, но только при известных допущениях и оговорках о вероятностном характере подобных экстраполяции.

« 67