§ 2.2.1. Роль логико-понятийного компонента обыденного сознания в формировании национальной языковой картины мира

Логико-понятийный компонент языкового сознания в гораздо боль­шей степени, чем сенсорно-рецептивный, влияет на национальную не­повторимость вербализации ПВК, поскольку именно он осуществляет концептуализацию (по другим терминологиям — категоризацию, члене­ние) дискретной внешней среды, в результате чего информационный поток, воспринимаемый сенсорно-рецептивным компонентом сознания, превращается в совокупность так называемых информационных

12- ^П9

сгущений (или информем), которые становятся концептами националь­ного языкового сознания после того, как за ними закрепляется соответ-ствуюшее имя. Один и тот же фрагмент информационного континуума может члениться логико-понятийным компонентом разных языковых сознаний совершенно по-разному. Вот основные типы подобных раз­личий:

1. Несовпадение объемов значений одноименных концептов (под одноименными концептами мы разумеем позиции универсальной «базисной концептуальной анкеты»).

2. Различная степень дифференциации значений одноименных кон­ цептов.

3. Прохождение границ между смежными концептами в разных языках в разных местах ПВК.

4. Лексические лакуны, обнаруживаемые только на фоне других языков. Определенным концептам того или иного языка в других языках может не находиться даже приблизительных соответствий, т. е. определенные информемы в одних языках, становясь поименованны­ ми, переходят в разряд концептов, а в других — нет. Лексические ла­ куны становятся очевидными только при сопоставлении с другими языками. Вне сопоставления они не осознаются носителями языка.

В каждой национальной культуре можно обнаружить специфичес­кие черты, которые играют особо важную роль в формировании на­ционального характера и национального менталитета. Такие черты мы предлагаем называть КУЛЬТУРНО-ЭТНИЧЕСКИМИ ДОМИНАНТА­МИ. Именно эти доминанты детерминируют национальные особенно­сти поведения, мироощущения и мирооценки. Вполне закономерно, что культурно-этнические доминанты находят свое отражение в нацио­нальной лексике. Если в какой-либо культуре определенный фраг­мент ПВК, определенный концепт не признается в достаточной сте­пени важным, т. е. если он не связан с культурно-этническими доми­нантами, то лексическое отражение этого концепта обязательно будет менее дифференцированным по сравнению с языками, где его значи­мость в общественном сознании выше, либо же этот концепт может и вовсе отсутствовать. Приведем некоторые примеры отражения в национальной лексике культурно-этнических доминант.

В китайской культуре существует феномен чрезвычайно уважи­тельного, почтительного отношения к людям старшего возраста и к умершим предкам. Это почтительное отношение, очевидно, можно даже назвать культом, а уж считать китайской культурно-этнической доми­нантой можно вне всякого сомнения. Наши попытки найти необыч­ное для носителей русского языкового сознания лексическое отраже­ние этой доминанты увенчались успехом.

180

II

В русском языке объекты, приснившиеся человеку, не имеют специ­альных имен, для их обозначения используется синтаксическая конст­рукция мне (ему, ей) приснился (-лась, -лось) + имя объекта. Особого имени заслуживает лишь страшный сон — кошмар, без уточ­нения, что же именно приснилось. В китайском языке объектом специ­альной номинации стало понятие tuomeng (покойник, явившийся во сне), что, как нам представляется, лингвистически подтверждает нали­чие в китайском языковом сознании доминанты «культ умерших предков». Явление во сне покойников не есть исключительно китайс­кое явление, такие сны видят носители всех языков, но переводят их в разряд именованных концептов лишь те языковые сообщества, для которых это явление признается достаточно важным в силу созвучно­сти всему культурному контексту этноса. Осмелимся предположить, что сходные концепты должны существовать в языках племен, находящихся на низкой ступени развития, поскольку их сознание абсолютно мифо­логизировано, а все, что связано с загробным миром, в мифах имеет чрезвычайно важное значение. Конечно же, китайское языковое созна­ние никак нельзя сравнивать с мифологизированным племенным со­знанием, но рассматривать данную доминанту в качестве сознательно сохраненного элемента такого сознания вполне допустимо.

Пример лексикализации культурно-этнической доминанты «культ старших» мы обнаружили в обозначениях родственных отношений в китайском языке. Оказалось, что существует слово xidng dzán, обозначающее концепт «родственники, которые старше меня» (т. е. говорящего). В большинстве языков концепт «родственники» не диф­ференцируется, деления родственников на старших и младших по отношению к говорящему не происходит: relatives (англ.), les parents (франц.), die Verwandten (нем.), los parientes (испанск.). С точки зре­ния носителей этих языков такое положение вещей вполне естественно, а с точки зрения носителей китайского языкового сознания отсутствие концептов, эквивалентных понятию xióng dzán, является очевидной лакуной в лексическом покрытии фрагмента ПВК «родственные отно­шения». В европейских языках существуют слова брат, сестра (русск.), brother, sister (англ.), der Bruder, die Schwester (нем.), el hermano, la hermana (исп.) и т. д., фиксирующие факт происхождения от общих ро­дителей без конкретизации относительного старшинства. В случае не­обходимости эта конкретизация осуществляется путем присоединения соответствующих прилагательных: страший (-ая) — младший (-ая), elder — younger (англ.), altere — jüngere (нем.), mayor —menor (исп.) и т. д. Такая ситуация свидетельствует о том, что факт происхождения от общих родителей осмысливается русским, английским, немецким и испанским языковыми сознаниями как более существенный и значи-

181

мый, нежели старшинство людей, имеющих общих родителей. Китайс­кая лексика фиксирует несколько иное отношение к этому вопросу, что, по нашему мнению, свидетельствует о специфике китайского склада мышления, отражающего национально-культурные приоритеты. Для китайца оказываются слишком расплывчатыми и абстрактными фразы типа у меня есть брат, у меня есть сестра; I have a brother, I have a sister (англ.); tengo un hermano, tengo una hermana (исп.), посколь­ку на данном участке вербализации ПВК китайское языковое сознание не поднимается на такой уровень абстракции, как указание на проис­хождение от общих родителей вне зависимости от старшинства людей, связанных данным видом родственных отношений. Китайский язык располагает более дифференцированными обозначениями (видовыми по отношению к концептам «брат» и «сестра»): ge ge — стирший брат, di di — младший брат, jie jie — старшая сестра, met mei — младшая сес­тра, при отсутствии родовых по отношению к ним обозначений, не дифференцированных по признаку старшинства. По этой причине фра­за у меня есть брат или у меня есть сестра должны ставить китай­ца в тупик, поскольку перекодировать их в свой ментально-лингваль-ный комплекс, а затем и сформулировать их на собственном языке он может двояко (но в любом случае с искажением, поскольку вынужден привносить отсутствующую в исходной фразе конкретность): wo you ge ge (y меня есть старший брат) или wo you di di (y меня есть млад­ший брат), и wo you jie jie (у меня есть старшая сестра) или wo you mei mei (у меня есть младшая сестра). Не дифференцированными по признаку старшинства оказываются только собирательные обозначе­ния: xiong di (по иероглифам: «старший брат — младший брат») = братья (только в значении мн.ч.!) и jie mei (по иероглифам: «старшая сестра — младшая сестра») = сестры (только в значении мн. ч.!). А с другой стороны, китайский язык располагает максимально обобщенным наименованием людей, имеющих общих родителей. Слово shou zú (по иероглифам: «рука», «нога») имеет значение «и брат, и сестра» и не со­держит дифференциации не только по признаку старшинства, но и по признаку пола. Прямых лексических эквивалентов этому концепту в европейских языках мы не нашли. Внутренняя форма этого слова зак­лючена в значении составляющих его иероглифов shou (рука) и zú (нога) и указывает на неразрывность элементов, составляющих это понятие, крепость данного вида родственных отношений в представле­нии носителей китайского языкового сознания.

Наиболее наглядно, как нам кажется, китайская культурно-этничес­кая доминанта «культ старших» проявляется в семантической струк-

182

туре самого понятия, обозначаемого иероглифом lao, и во внутренней форме наименований, содержащих в качестве одного из элементов данный иероглиф.

Раскрывая содержание понятия, обозначаемого иероглифом lao, словари обычно предлагают два значения: первое — «старый, старость, стареть» (китайский иероглиф вне контекста не может быть отнесен к привычным нам частям речи, он выражает идею в самом общем виде без грамматического оформления, в зависимости от контекста он может обозначать и признак, и действие, и предметное, в широком смысле слова, понятие); второе — «уважаемый, почтенный, старший». По сути дела, коннотации слова lao в своем прямом (первом) значе­нии оказались настолько сильны, что превратились в самостоятель­ное значение и иероглиф lao стал использоваться не только для обо­значения самого понятия старости, но и для обозначения уважитель­ного отношения к кому-либо безотносительно к его возрасту. Символ концепта старости стал носителем выражения уважительного отно­шения к человеку. Если в словах láorén (старый человек, старик), laonián (старая женщина, старуха), laodzia (ветеран) данный иерог­лиф используется в своем основном значении, то в большинстве других слов реализуется именно второе его значение — «уважаемый, почтенный». Понятия старости и уважительного отношения настоль­ко «срослись», что между ними можно поставить знак равенства. По этой причине язык не «счел нужным» каким-либо иным, дополнитель­ным способом обозначать, уважительное отношение; достаточно вве­сти в имя объекта элемент lao (т.е. фактически назвать этот объект старым), и это естественным образом обеспечивает экспликацию семы уважительного отношения говорящего по отношению к обозначаемо­му. Нечто похожее (но с иным вектором и не в такой степени) наблюдается и в русском языке, когда слова старый и старик ис­пользуются не в своем основном значении, а для обозначения дав­нишних дружеских отношений. Однако второе значение русского слова, которое реализуется в выражениях типа старый знакомый; как дела, старик?,— это «давнишний» (и поэтому, обычно, хороший), но отнюдь не «уважаемый, почитаемый», как в китайском языке.

Обратимся к примерам. Для наглядности мы будем не только давать русские эквиваленты, но и раскрывать внутреннюю форму китайских слов, т. е. приводить значение каждого из иероглифов, вхо­дящих в сложное слово. Все приводимые ниже слова содержат в своем составе иероглиф lao, и нетрудно догадаться, что обозначаемые ими концепты в данном языковом сообществе пользуются всеоб­щим уважением:

183

Интересно, что в формирование внутренней формы одних слов иегорлиф loo вносит свою лепту, например: lao shou («старая рука») = мастер своего дела; lao xiáng («старая деревня») = земляк, а в фор­мирование внутренней формы других слов его вклад ограничивается исключительно привнесением семы уважительности, поскольку семан­тика остальных иероглифов равна семантике всего наименования за вычетом именно особой уважительности: lao sh't = учитель (второй иероглиф shí тоже означает «учитель»); lao hu = тигр (второй иерог­лиф hu имеет два значения, первое — «тигр», второе — «свирепый, от­важный»); lao shü = крыса (второй иероглиф shü тоже имеет значе­ние «крыса, мышь»). Кстати, лексически выраженное уважительное от­ношение к концепту «крыса» следует отнести к специфике китайского мировосприятия, в европейских языках у этого слова чаще отрица­тельные коннотации (хотя и не совпадающие).

Справедливости ради следует привести примеры и отрицательно кон-нотированных дериватов концепта Láo, которые, по всей видимости, можно отнести к категории исключений, подтверждающих правило:

184

Láoqi

Láoshí fu Láotiánye

Láocái Láo móu

shen suán Láofuzí Láojiáng hu Láoming Láoxiong Láo shi Huóláo

Láo shi Láodiáoyá

Láocu Laogudong

Láo sheng cháng tan

Старый воздух (дух)

Учитель, отец Старый небесный отец

Старые деньги Старый план, глубоко,

считать

Старый учитель (уст.) Старые река и озеро Старая жизнь Старый старший брат Старый честный Роскошь, старый

Старый честный Старый, выпадают зубы

Старый, толстый Старая древняя вещь

Старая жизнь, обычный разговор

Степенность,

солидность Мастер Бог, господь,

царь небесный Богач, помещик Предусмотрительность,

дальновидность Советник, педант Стреляный воробей Жизнь

Дружище, приятель Честность, правдивость Богач

Недалекий человек (из кого) Песок сып­лется

Неотесанный человек Консервативный и

отсталый человек Прописная истина, общее место

185

А теперь сравним общую эмоциональную окрашенность каждого из двух словообразовательных гнезд:

Логико-понятийный компонент китайского языкового сознания создал оппозицию двух национально-специфических концептов yin и yáng. Не вдаваясь в философский аспект данного противопостав­ления, остановим наше внимание только на том, как в лексике отра­зилась одна из господствующих культурно-этнических доминант ки­тайского языкового сознания. Данную доминанту можно сформули­ровать примерно так: «позитивное отношение к мужскому началу и негативное отношение к женскому началу». Подобно большинству китайских иероглифов, не имеющих четкой предметной соотнесенно­сти, иероглифы yin и yáng обозначают целый комплекс понятий, бе­рущих свое начало в древнекитайской натурфилософии и объединен­ных между собой как раз национальной логикой мироосмысления. Человек, не знакомый с китайской культурой, подобное соединение в одном концепте сразу целого комплекса более частных концептов воспринимает как обыкновенную многозначность, чему способствует традиционная линейная форма подачи толкований в двуязычном словаре, когда эти значения нумеруются. Нам представляется, что следует говорить именно о неразрывном комплексе частных понятий, составляющих более общий национально-специфический концепт. Доминанта «положительное отношение к мужскому началу и отрица­тельное отношение к женскому началу» отражена, во-первых, в са­мом наборе частных концептов, образующих сложные концепты yin и yáng, и, во-вторых, в общей семантике их лексических дериватов. Что же означают китайские иероглифы yin и yáng с точки зрения лексической семантики (не будем отождествлять лингвистические и сугубо философские категории древнекитайской натурфилософии)?

Концепт yáng объединяет следующие более частные концепты:

1. Относящийся к Солнцу, свету. 2. Мужское начало по древней на­ турфилософии. 3. Положительность. Набор частных концептов слож­ ного концепта yin можно охарактеризовать как полную противопо­ ложность набору концептов yiáng: 1. Относящийся к Луне, темноте.

2. Женское начало по древней натурфилософии. 3. Отрицательность.

186

Значения слов, содержащих

в своем составе иероглиф yáng

!. tai yáng — Солнце;

2. yáng guáng — солнечный свет;

3. yáng dián — положительный

электрический заряд;

4. yáng xing — мужской пол,

мужской грамматический род, светолюбивый;

5. yáng jián — на этом свете,

в мире живых;

6. yáng gou — открытая

(поверхностная) канава.

Значения слов, содержащих в своем составе иероглиф yin

1. yin jian — загробный мир,

тот свет, царство теней;

2. yin tián — пасмурный день,

пасмурная погода;

3. yin xíng — женский пол,

женский грамматический род, отрицательный;

4. yin móu — интриги,коварные

замыслы, заговор;

5. yin xiáng — коварство,

предательство, ехидство;

6. yin dián — отрицательный

электрический заряд;

7. shu yinr — тень от дерева;

8. yin feng — затхлая струя

воздуха;

9. yin gou — закрытая

водосточная канава;

10. yin án mián — темная

(отрицательная) сторона чего-либо, оборотная сторона медали;

11. yin yún — туча;

12. yin yu tián — ненастье;

13. yin dú — зловредный,

злокозненный;

14. yin dé — благодеяние,

которое зачтется на том свете (?!).

отражение в результатах работы логико-понятийного компонента языкового сознания по концептуализации и последующей лексикали-зации внешнего мира. Китайские концепты yin и yáng — это типич­ные примеры артефактов национальной логики, сформировавшейся под воздействием всего культурно-исторического развития нации, включа­ющего, как в данном случае, и древнюю национальную философию. Другая история, другая культура формируют другое сознание, которое порождает концепты, связывающие то же самое женское начало не с темнотой, холодом, скрытностью, коварством, потусторонним миром и прочей «отрицательностью», ас понятиями материнства, теплоты, мяг­кости, животворности и любви (вспомним хотя бы уже упоминавши­еся нами концепты русского языкового сознания: земля — матушка, родина — мать). Дта русского языкового сознания (да и, очевидно, боль­шинства других) соединение вместе в одном емком сложном поня­тии идей женского начала и темноты, потусторонности, коварства, скрыт­ности и обобщенной отрицательности является противоестественным и малопонятным, но национальную логику других народов нет смыс­ла оспаривать и тем более осуждать, ее нужно узнавать, понимать и находить ей объяснение в особенностях исторического бытия конк­ретного этноса.

На примере трех культурно-этнических доминант китайской куль­туры («культ умерших», «культ старших», «положительное отношение к мужскому началу и отрицательное отношение к женскому началу») мы постарались показать, как эти доминанты детерминируют работу логико-понятийного компонента языкового сознания по концептуали­зации (категоризации) ПВК, что в конечном итоге отливается в национально-специфические лексические формы.

Очень наглядно прослеживается связь между культурно-этничес­кими доминантами и работой логико-понятийного компонента разных языковых сознаний на примере различной дифференциации такого универсального концепта, как ЛЮБИТЬ. Русский глагол любить име­ет максимально обобщенное, недифференцированное значение, что. проявляется в практическом отсутствии ограничений в области дистрибуции: этот глагол может использоваться в максимально широ­ком спектре ситуаций по отношению к объектам самых разных клас­сов. Вполне нормальны для носителя русского языка следующие фразы: я люблю свою Родину, я люблю своих родителей, я люблю свою жену, я люблю эту девушку, я люблю кататься на лыжах, я люблю апель­синовый сок. Очевидная разнородность объектов, относительно кото­рых говорящий высказывает свое отношение, а также вполне понят­ное различие семантического наполнения одного и того же глагола в каждой из фраз не вызывают у носителя русского языкового созна-

188

ния ни внутреннего протеста, ни недоумения. Словари русского языка фиксируют минимальную дифференциацию концепта любить, т. е. мак­симальные дистрибуционные потенции. Четырехтомный академический словарь русского языка выделяет три основных значения этого кон­цепта:

1. Чувствовать глубокую привязанность к кому-, чему-л. Любить мать. Любить своих детей. Любить Родину. II Испытывать чув­ ство расположения, симпатии к кому-л.... Дивизия любила генерала Середу.

2. Чувствовать сердечную склонность к лицу другого пола.

3. Чувствовать склонность, интерес, влечение, тяготение к чему-л. (Любить искусство, литературу, театр, живопись и т. п.) // Испытывать удовольствие от созерцания, ощущения чего-л. ... Люблю грозу в на­ чале мая. Тютчев. Весенняя гроза. // Иметь пристрастие к чему-л., отдавать предпочтение чему-л. Любить острую пищу. II Быть доволь­ ным чем-либо, чувствовать удовольствие, удовлетворение от чего-л.

В большинстве языков корреляты русского концепта любить, как правило, соответствуют только первым двум значениям, а для выра­жения третьего значения существует специальная лексическая еди­ница. Например, чтобы покрыть все ситуации, в которых русский язык использует глагол любить, английскому языку требуется два глагола: to 'love и to like, что означает, что в процессе перевода с русского языка на английский нужно всегда помнить о необходимости приема конкретизации понятия в соответствующих ситуациях, чтобы избе­жать нарушения языковой нормы языка перевода. Например, фразы типа я люблю смотреть телевизор; я люблю фруктовые соки следует переводить только с использованием глагола to like: I like to watch TV; I like fruit juices. To же самое наблюдается и при перево­де аналогичных русских фраз на испанский язык, русскому глаголу любить в данном контексте должен соответствовать не глагол amar, а глагол gustar: me gusta mucho mirar la televisión; a mi me gustan los jugos de frutas. Данные ограничения в области синтагматики ука­зывают на то, что языки по-разному дифференцируют не только ин­тенсивность эмоций, но и их качественное различие. Русский язык предлагает наименьшую дифференциацию рассматриваемого концепта, в этом он обнаруживает сходство с концептом китайского языка ai, который также используется в самом широком спектре ситуаций и применительно к любым объектам, противопоставляясь по «степени симпатии к объекту» концепту xlhuan (нравиться). Наиболее же диф­ференцированно к лексикализации данного концепта чувства подошло испанское языковое сознание, которое для лексического покрытия того же спектра ситуаций использует три самостоятельные лексические

189

единицы: amar, querer, gustar. Что касается глагола gustar, то здесь все понятно — он соответствует третьему значению русского глагола любить и английскому глаголу to like. Специфика испанского языко­вого сознания в наибольшей степени проявляется в противопоставле­нии глаголов amar и querer. Самое интересное, что лексикографичес­кие источники, призванные подобные оппозиции описывать и разграни­чивать, делают это весьма туманно, а наиболее доходчивое и наглядное объяснение сути каждого из понятий мы обнаружили, как это ни странно, не в академических источниках, а произведениях изящной словеснос­ти. Попробуем разобраться, что скрывается за каждой из лексем. Эн­циклопедический словарь испанского языка (Sopeña, 1981) толкует данные понятия следующим образом:

AMAR— 1. Tener amor a personas o cosas (испытывать любовь к людям или вещам).

2. Estimar, apreciar, querer (ценить, высоко оценивать, любить).

Данные разъяснения нас не смогли удовлетворить, потому что во втором значении глагол amar объясняется через глагол querer, а наша цель как раз и состоит в том, чтобы выявить различия между ними, во-вторых, толкование amar = tener amor (любить = испытывать лю­бовь) вынуждает нас обратиться к тому, как толкуется слово amor:

AMOR — 1. Afecto por el cual busca el ánimo el bien verdadero o imaginado, y apetece gozarlo (чувство, с помощью которого душа ищет истинное или воображаемое благо (добро) и стремится обрести его).

2. Pasión que atrae a un sexo hacia el otro (страсть, которая вле­ чет друг к другу лиц противоположного пола ).

3. Blandura, suavidad (мягкость, нежность).

4. Objeto de cariño especial para alguno (чей-либо объект особой нежности).

5. Amor platónico = Amor puro, sin mésela de interés o sensualidad (платоническая любовь — чистая любовь без примеси какого-либо ин­ тереса или чувственности).

Как следует из приведенных толкований, amor — это чувство, кото­рое может включать в себя элемент чувственного желания (см. вто­рое значение), и поэтому возможно его противопоставление концепту amor platónico (платоническая любовь), лишенному этого элемента.

Что же значит испанское слово querer?

QUERER (субстантивированное существительное) — Cariño, amor, afecto (нежность, любовь, привязанность).

QUERER (глагол) — 1. desear, apetecer (желать, хотеть).

2. amar (tener afecto o cariño a una persona) любить (испыты­вать расположение, привязанность или нежность к кому-либо).

190

I

Остальные значения этого глагола выходят за рамки семантическо­го поля чувства, поэтому мы их опустили. Многого ли мы достигли, проанализировав словарные толкования слов, различие в семантике которых мы решили определить? Отнюдь, замкнутый круг: amar —зна­чит querer, а querer — значит amar. Пожалуй, единственное отличие, от­раженное в дефинициях, заключается в том, что чувство, называемое словом querer (в своем втором значении, соотносимым со значением amar), распространяется только на людей, a amar может распростра­няться и на людей, и на предметы в широком смысле слова. Повторяем, что это следует из словарных дефиниций (реальный узус это часто опровергает, и подобный пример мы приведем ниже). Словарные дефи­ниции не дают нам ответа на вопрос, есть ли семантическое различие во фразах Yo te amo (я тебя люблю) и Yo te quiero (я тебя люблю)? Если есть, то в чем оно состоит? Как видим, по-русски они переводятся одинаково. Если испанское языковое сознание использует два имени, то стоящие за ними означаемые не могут быть абсолютно идентичны­ми. Наш собственный языковой опыт позволяет предположить, что основное различие данных концептов состоит в степени актуализиро-ванности семы чувственного желания. Просто сказать, что amar не содержи^ этой семы, a querer — содержит, было бы неверным. В ситу­ациях, когда объектами высказывания оказываются денотаты, не связан­ные с отношениями полов, используется всегда глагол amar в своем первом значении, когда объектом высказывания является лицо проти­воположного пола, к которому говорящий испытывает «сердечную склонность» (как сказано в Академическом словаре русского языка), возможно использование обоих глаголов: amar (во втором своем значении — «испытывать страсть») и querer (тоже в своем втором значении). Сема сексуального влечения присутствует в обоих глаголах, но в глаголе amar она находится на втором плане, она не актуализи­руется, а в глаголе querer данная сема актуализирована. Нам кажется, что было бы правильнее говорить не о двух значениях одного слова querer, а об омонимии: querer (1) = хотеть, желать: querer (2) = любить. В этом случае меньше бы было искушение испанские фразы типа Yo te quiero переводить как / want you (англ.) или Я хочу тебя, что, по нашему глубокому убеждению, совершенно неверно. Значение «любить» и «хотеть» в рамках единой испанской лексемы разведены в отдель­ные ЛСВ (лексико-семантические варианты слова), а русское или анг­лийское соответствия хотеть, to want просто подменяют одно значе­ние многозначного слова (или один из омонимов) другим. Испанское querer (любить) не = querer (хотеть), по этой причине испанское Yo te quiero намного шире и богаче русского Я тебя хочу или английс-

191

кого / want you, поскольку испанское querer (= любовь) это все-таки чувство любви с актуализированной семой чувственного желания, а не голое сексуальное «хотение». Гораздо лучше, на наш взгляд, чем сло­вари, с задачей семантического разграничения этих близких понятий справилось испанское поэтическое образное мышление. Одна из песен на испанском языке целиком построена на противопоставлении кон­цептов amar и querer, это, по сути дела, готовое семасиологическое ис­следование, в котором с помощью поэтических средств раскрывается содержание каждого из понятий и проводится разграничение между ними. Текст песни заслуживает того, чтобы его привести целиком, ключевые испанские концепты в русском варианте мы оставим без перевода, поскольку оба они соответствуют одному и тому же слову любить, которое не проводит дифференциацию нюансов данного чув­ства на лексическом уровне.

НА ИСПАНСКОМ ЯЗЫКЕ

Casi todos sabemos querer, Pero pocos sabernos amar. Es que amar y querer no es igual: Amar es sufrir, querer es gozar.

El que ama pretende sentir, El que ama su vida la da, El que quiere pretende vivir Y nunca sufrir, y nunca sufrir.

El que ama no puede pensar en que Todo lo da, todo lo da, El que quiere pretende olvidar y Nunca llorar, y nunca llorar.

El querer pronto puede acabar,

El amor no conoce final,

Es que todos sabemos querer,

Pero pocos sabemos amar.

El amor es el cielo y la luz,

El amor es total plenitud,

Es el mar, que no tiene final,

Es la gloria y la paz.

El querer es la carne y la flor.

РУССКИЙ ПЕРЕВОД (с сохранением без перевода концептов amar, querer)

Почти все мы умеем querer,

Но лишь немногие умеют amar,

A amar и querer — это не одно и то же:

Amar значит страдать, a querer —

наслаждаться.

Тот, кто ama, стремится чувствовать, Кто ama, тот отдает свою жизнь, Тот, кто quiere, стремится жить И никогда не страдать, и никогда не

страдать.

Тот, кто ama, не может думать о том, Что он все отдает, все отдает, Тог, кто quiere, стремится все забыть И никогда не плакать, и никогда не

плакать.

El querer может скоро закончиться, а El amor не знает конца. Дело в том, что, все мы можем querer, Но немногие могут amar. El amor — это небо и свет, EL amor — это абсолютная полнота, Это бескрайнее море. Это слава и мир. El querer — это плоть и цветы.

Es buscar el obscuro rincón.

Es morder, arañar y besar,

Es deseo fugaz, es deseo fugaz.

Это кусать, царапать и целовать,'

Это мимолетное, быстротечное желание

Большая по сравнению с другими языками степень дифференциа­ции концептов любить и любовь в испанском языке, выраженная в лексикализации нюансов чувства в зависимости от актуализированно-сти или неактуализированности семы чувственного желания свидетель­ствует, по нашему мнению, о наличии в коллективном языковом созна­нии культурно-этнической доминанты, которую можно сформулировать как «повышенное внимание к отношениям полов». Объективности ради следует заметить, что реальное использование в речи глагола querer не всегда соответствует тому, о чем мы только что сказали. Например, в песне боливийского ансамбля «K'jarcas», посвященной городу El Alto, есть следующие строчки:

«Ciudad del Alto, tanto te quiero, que imposible querer te más» (Город Эль Альто, я так тебя люблю, что любить тебя еще больше просто невозможно). У потребление в таком контексте глагола querer вмес­то amar противоречит не только нашим заключениям относительно семантики каждого из глаголов, но и (что гораздо существеннее) поэтически оформленной идее приведенной нами песни и даже дан­ным словаря Sopeña, который второе значение глагола querer (= amar) ограничивает применением исключительно к людям: «tener afecto o cariño a una persona» (испытывать привязанность или нежность к кому-либо). В первом значении использование глагола querer (= хо­теть, желать) в данном контексте вообще бессмысленно. Остается предположить, что либо словарь и песня сузили значение (а следова­тельно — и сферу употребления) querer, либо в очередной раз имеет место подтверждение того очевидного факта, что конкретные исполь­зования лексических единиц в речи всегда «сопротивляются» любой систематизации. Это не означает, что от подобных попыток следует отказываться, просто нужно всегда представлять себе пределы точно­сти той или иной систематизации и не требовать от объекта большей точности, чем та, которая ему внутренне присуща.

Было бы преувеличением утверждать, что всякое различие в концептуальном членении действительности является прямым отра­жением тех или иных культурно-этнических доминант, под подавля­ющее большинство случаев несовпадения способов категоризации ПВК разными языками не стоит пытаться подводить культурно-фило­софскую основу. Тем не менее сами факты такого расхождения зас­луживают внимания и с точки зрения адекватного знания НЯКМ иностранного языка не менее важны, чем случаи, напрямую связан­ные с культурно-этническими доминантами.

192

13-

Специфика работы логико-понятийного компонента обыденного сознания по категоризации самых обычных концептов окружающего мира проявляется, как правило, либо в несовпадении границ между концептами, составляющими единое семантическое поле, либо в раз­ной степени конкретизации понятий.

Остановимся чуть подробнее на примере первого типа, на несовпа­дении мест разграничения концептов, образующих единое семантичес­кое поле. Обратимся для этого к обозначениям периодов суток в разных языках. Очевидным оказывается следующее отличие: для одних языков полдень является значимой категорией, относительно которой определяются другие периоды суток, для других полдень не является столь значимой категорией. К языкам первого типа можно отнести, например, английский и испанский, к языкам второго типа — русский и китайский, что и находит отражение в наборе временных концеп­тов, в частности — в наличии таких категорий, как afternoon (англ.) = время после полудня (до вечера) и la tarde (исп.) = время от полудня до сумерек. В русском и китайском языках нет соответствующих категорий, это время включено в более широкие понятия день (русск.) и tián (кит.), поэтому более семантически конкретные фразы good afternoon, in the afternoon (англ.) и buenas tardes, por la tarde (исп.) переводятся на русский язык как добрый день, днем, что является вынужденной генерализацией, так как день охватывает время не толь­ко после полудня, но и до него, равно как и китайское bal tián (белый день) не конкретизируется по отношению к полудню и противопос­тавляется только раннему периоду светлого времени суток zao shang (утро, утром) и позднему периоду wan shang (вечер, вечером). Дан­ное различие вполне очевидно, но если попытаться проникнуть в на­циональную логику деления суток на части чуть глубже, то произой­дет весьма странная вещь: вместо прояснения национального «сутко-деления» мы обнаружим неточности и противоречия, причем это будет относиться не только к иноязычным концептам, но и к концептам собственного языка. Сразу оговоримся, что ничего противо­естественного в этом нет, поскольку языковое значение по определе­нию является значением неточным, размытым (в этом его отличие от значения научного термина), но... тем не менее. Казалось бы, кто не знает, что значат слова утро, вечер, день, ночь? Но давайте встанем на позицию «презумпции непонимания» и посмотрим на эти слова глазами человека, в чьем языке таких понятий нет, или глазами чело­века, сомневающегося в адекватности предлагаемых двуязычными словарями коррелятов. Что будет делать такой человек? Конечно же, обратится к толковому словарю русского языка, а там он обнаружит мно­го весьма противоречивых толкований, которые могут его поставить

194

в тупик. Итак, что же прочитает пытливый иностранец, вставший на позицию «презумпции непонимания» и усомнившийся в корректности эквивалентов типа утро = la mañana (исп.) = the morning (англ.) = zao shang (кит.); вечер = la tarde (исп.) = the evening (англ.) = wan shang (кит.) и т. д.?

утро — часть суток, начало дня, первые часы дня;

ДЕНЬ — часть суток от восхода до захода солнца, от утра до вечера (не ясно, включая их или исключая, очевидно — включая, если иметь в виду определение слова утро). (Толкования других значе­ний слова день, не входящих в семантическое поле «периоды суток», мы опускаем).

НОЧЬ — часть суток от захода до восхода солнца, от вечера до утра (структура толкования та же, что у слова день, но его вторая часть, видимо, уже подразумевает не включение, а исключение из тол­куемого понятия понятий утро и вечер, ведь утро — это часть дня).

ВЕЧЕР — время суток от окончания дня до наступления ночи (по словарю С. И. Ожегова: часть суток перед наступлением ночи, сле­дующая после окончания дня).

вечер (по словарю)

вечер (в обычном понимании)

восход солнца

Получается, что концепт русского языка вечер — временная «син­гулярность», миг. Иностранец в недоумении: а как же знаменитые «Подмосковные вечера»? Он открывает песенник и читает, что «в эти тихие вечера... речка... вся из лунного серебра» (значит, уже ярко светит луна, а солнце уже зашло), да к тому же «рассвет уже все заметнее», получается, что вечер = ночь (как в испанском la noche — это и вечер, и ночь). В то же время он слышал фразу «Завтра в пять часов вечера состоится семинар», а летом в это время вовсю припека­ет солнце.

13*

Определение в словаре, как мы видим, не совсем удачное. Может быть, вечер было бы точнее определить как «последнюю фазу (послед­ние часы) светлого времени суток и начальную фазу темного времени суток», хотя такое определение больше бы подошло для языков, на кото­рых говорят в странах, расположенных ближе к экватору, где продол­жительность светлого и темного времени суток не так колеблется в зависимости от времени года. В средней же полосе ситуация такова, что под предлагаемое определение зимой подпадали бы уже 15—16 ча­сов (последние часы светлого времени суток), а летом — 24—1 час ночи (первые часы темного времени суток). Можно было бы привя­зать названия периодов суток к точному временному выражению в ча­сах, например: с 03 до 11 часов — утро, с 11 до 17 часов — день, с 17 до 23 — вечер, с 23 до 03 часов — ночь. Однако словари этого поче­му-то не делают, а ориентируются исключительно на такие точки ре-ференциальной соотнесенности, как восход и заход солнца, время, когда начинает светать и смеркаться. Лишь полдень является абсолютно-точной точкой отсчета и однозначно отделяет в некоторых языках (англ.— afternoon, исп.— la tarde, франц.— apres-midí) время после полудня от более ранней фазы дня, «поздняя» же граница опять ока­зывается размытой.

Нечеткость и противоречивость концептов времени суток не являются исключительной особенностью русского языкового созна­ния. При ближайшем рассмотрении они обнаруживаются и в других языках, и это — данность, проявление сущности языкового сознания, а не недостатки, которые было бы желательно устранить. Не вызывает же у нас недовольства крайне неопределенное выражение с утра до вечера или у китайцев cóng záo dáo wán («с рано до поздно»), хотя говорящий под каждой из фраз может подразумевать совершенно раз­ные промежутки времени: и с 04 до 23, и с 10 до 17 и т. п.

Обратимся к данным испанского языка. Словарь (Sopeña, 1981) предлагает следующие толкования испанских обозначений периодов суток. (Мы опускаем те значения слов, которые не относятся к се­мантической группе временных периодов.)

MADRUGADA — alba (resplandor del día,que anuncia la salida del sol) /рассвет (рождение дня, о котором возвещает восход солнца)/.

MAÑANA — 1. Tiempo q ue media desde que amanece hasta el mediodía (Время суток от рассвета до полудня).

2. Espacio de tiempo desde la media noche hasta el mediodía (Промежуток времени от полуночи до полудня (!!!)).

Данное значение, во-первых, противоречит первому, во-вторых, пере­крывает значительную часть понятия la noche (вечер, ночь), в-третьих, не отражается в двуязычных словарях. Например, Большой русско-испанский словарь (под ред. Б. П. Нарумова, 1999) дает следующие

196

соответствия: madrugada — раннее утро, рассвет; mañana — утро (кста­ти, «поздняя» граница испанского mañana — полдень, толковым слова­рем русского языка не фиксируется).

6. DE MAÑANA — al amanecer, a poco de haber amanecido, en las primeras horas del día (когда только рассвело, немного спустя после рассвета, в первые часы дня).

Получается, что испанским словом mañana можно называть три разных временных периода: с полуночи до полудня, т. е. 12 часов по продолжительности (2-е значение); от рассвета до полудня (1-е значе­ние), т. е. примерно восемь часов по продолжительности; самое ран­нее утро, несколько (сколько?!) первых часов после рассвета (6-е значение). Первое и шестое значения испанского mañana коррелиру­ют с русским утро, а второе значение — нет, оно слишком «широко».

DÍA — tiempo que dura la claridad del Sol sobre el horizonte (время, в течение которого солнце находится над горизонтом), т. е. = светлое время суток, время от восхода до захода солнца.

TARDE — 1. Tiempo comprendido entre mediodía e el anochecer (Вре­мя от полудня до сумерек) = послеполуденное время, день (от по­лудня до сумерек) /по словарю под ред. Б. П. Нарумова, 1999/.

2. Ultimas horas del día (последние часы дня) = вечер (там же).

NOCHE — tiempo comprendido entre la puesta y salida del Sol (время от захода до восхода солнца).

noche medianoche

закат

полночь восход

Сравнив схемы суткоделения русским и испанским языковым со­знанием, нетрудно заметить, что испанский язык отличает «туманность» и многозначность концепта mañana (в русском языке с утром все более определенно), а русский язык не очень четко определяет поня­тие вечер, которое охватывает и «позднюю» часть испанского концепта la tarde и «раннюю» часть концепта la noche, что, естественно, отража­ется и в подаче данных концептов в двуязычном словаре:

197

TARDE — 1. Послеполуденное время; день (от полудня до сумерек). 2. Вечер.

NOCHE — 1. Ночь, ночная пора. 2. Вечер.

день

ночь

la noche

la mañana el día la tarde

Думается, можно говорить и о национальных прототипах обозначе­ний периодов суток, т. е. о том, какое время является «идеальным пред­ставителем категории». Что в первую очередь придет на ум англича­нину, услышавшему in the morning, in the evening, испанцу, услышав­шему por la mañana, por la tarde, китайцу, услышавшему záo shang, wan shang, и что они представят? Возможно, к концептам обозначения периодов суток более применимо не понятие прототипа, а понятие ФОКУСА категории. Такие фокусы временных категорий могут быть определены только путем опроса большого числа респондентов и обобщения результатов такого опроса. Мы не проводили таких специ­альных опросов, но есть основания предполагать, что фокусы времен­ных концептов могут не совпадать в разных языках даже в тех слу­чаях, когда объемы понятий совпадают. Например, утро, mañana (исп.), morning (англ.) совпадают по объему, охватывая время от восхода солнца до полудня. Значит ли это, что последствия реакции на реплику Позво-

198

ни мне завтра утром; Call me tomorrow morning (англ.), Llama me por teléfono mañana por la mañana (исп.) будут одинаковы? Будет ли время звонков группироваться вокруг какого-то более менее конкрет­ного времени, и будет ли время звонков англичан, испанцев и русских отличаться в целом, или оно никак не будет связано с национально­стью, а будет целиком зависеть от индивидуальных представлений от­дельных людей об утре? Подобный эксперимент мог бы дать основания для установления различий в фокусах национальных временных кон­цептов. Не имея базы экспериментальных данных, утверждать, что та­кие различия есть, некорректно, но, по крайней мере, личный опыт авто­ра позволяет предположить, что, к примеру, фокус китайского zoo shang находится существенно «раньше», чем фокус русского утром. Смысл китайской фразы, переводимой как «многие китайцы по утрам занима­ются у-шу», может не совсем адекватно восприниматься русским чело­веком, чей фокус утра располагается в интервале от 7 до 9 часов. Китайцы же занимаются своей национальной гимнастикой значитель­но раньше — начиная с 4 часов. Сам иероглиф záo означает не только «утро», но и «рано», поэтому возможное в русском языке словосоче­тание позднее утро (10—11 часов утра) трудно переводимо на китай­ский язык, поскольку противоречит национальной китайской логике, отраженной во внутренней форме языка: «позднее рано». Возможно и такое явление, как наличие двух прототипов (или двух фокусов) кате­гории, в частности, это относится к русскому языку и связано с очень сильными различиями между периодами суток в летний и зимний се­зоны. Фокус зимнего вечера находится значительно «раньше» фокуса летнего вечера, а его прототип связан с уже наступившей темнотой, в то время как прототип летнего вечера — это еще светлое время суток. Весьма интересно проявляется специфика национальной логики в том, как используются названия периодов суток в национальных приветствиях, вернее в том, что некоторые из них в этих приветстви­ях не используются:

199

Из таблицы видно, что испанский язык почему-то «не хочет» ис­пользовать слово mañana (утро), а использует в соответствующих ситуациях слово el día (день). Выражение Buenas noches в зависимо­сти от времени использования может иметь смысл приветствия (что соответствует русскому Добрый вечер) и смысл прощания и пожела­ния спокойной ночи. Английский язык «проигнорировал» слово day. Китайский язык не имеет форм приветствия, содержащих обозначе­ния концептов дня и ночи, для него вообще предпочтительнее формы, аналогичные русскому Здравствуйте — М nao (дословно «Вы хо­рошо»), вне зависимости от времени суток, а для пожелания спокойной ночи используется форма, содержащая концепт не ночи, а вечера: Wan an (по иероглифам «спокойный вечер»), синонимические формы выра­жения не содержат концептов времени. Прочерки в таблице отража­ют не отсутствие вообще приветствия, используемого в указанный период суток, а неиспользование того или иного временного концепта в соответствующей форме приветствия, что, безусловно, является отра­жением особенностей национальной логики мышления.

Что касается различной степени конкретизации понятий, то сле­дует сделать уточнение: межъязыковая асимметрия очень часто про­является не просто в том, что один язык покрывает определенный фрагмент семантического пространства с помощью одного понятия (и соответственно — одного слова), а другой — с помощью двух, трех бо­лее конкретных понятий, а в том, что фокусы (центральные понятия) категорий не совпадают по объему значения. Приведем такой при­мер. В языках народов, чья жизнь напрямую не связана с такими представителями животного мира, как верблюды, все многообразие их видов, как правило, исчерпывается делением их на двугорбых и одно­горбых. Однако фокус категории в каждом из языков может иметь разную степень конкретизации. В русском языке фокусом категории является слово верблюд, которое максимально обобщает именуемый концепт и игнорирует даже это самое очевидное деление на два вида. Естественно, при необходимости можно внести требуемую точность и использовать словосочетания-дескрипции: двугорбый верблюд, од­ногорбый верблюд. Однако русское языковое сознание не требует такой точности и обходится максимально недифференцированным име­нем, имея в виду все-таки скорее двугорбого верблюда,— именно эта разновидность данного вида животных для русского языкового созна­ния является прототипической. Другие языки могут быть более кон­кретны, по-испански, например, нельзя обозначить данный вид животного безотносительно к признаку одно- или двугорбости, так как есть два отдельных имени для каждой из разновидностей: el camello (двугорбый верблюд) и el dromedario (одногорбый верблюд). Каким образом 200

следует переводить на испанский язык фразу В зоопарке детям по­нравился верблюд? Какой? Для испаноговорящего человека не может быть «верблюда вообще», поскольку в его языке два фокуса данной категории: el camello и el dromedario. В этом случае при переводе неизбежна вынужденная конкретизация более общего концепта рус­ского языка.

Интересно, что испанский язык провел дифференциацию не толь­ко на уровне самих денотатов, но и на уровне коннотаций. Оба имени могут использоваться в переносном значении для называния людей, и, хотя обе вторичные номинации характеризуются общей негативной окраской, у каждой из них есть свои акценты: el camello можно ска­зать о дураке, болване, тугодуме (persona torpe y estúpida), a el dromeda­rio — о хаме, мужлане, пентюхе, невоспитанном, невежливом человеке (persona torpe e incivil). Испанское языковое сознание с каждым из двух видов ассоциирует разные отрицательные черты: глупость — с дву­горбым верблюдом, невоспитанность — с одногорбым верблюдом. Со­гласитесь, такая «скрупулезность» в русском языке отсутствует, ис­пользование данного слова по отношению к человеку сигнализирует лишь о крайней степени неприязни говорящего к обзываемому и о же­лании оскорбить его, при таком использовании слова в переносном значении вообще вряд ли актуализируется какой-то конкретный при­знак, служащий основой семантического переноса, скорее, имеет место намек на внешнее сходство, чем (как это делает испанское языковое сознание) на умственные способности или отсутствие воспитания.

Из двух имен менее маркированным является все-таки el camello, что следует из словарного толкования, указывающего, что возможно и недифференцированное употребление этого слова. Чтобы не быть голословными, обратимся к данным словаря (Sopeña, 1981):

DROMEDARIO — mamífero artiodáctilo propio de la Arabia y norte de África, muy semejante al camello, pero con una sola giba en el dorso... (млекопитающее..., обитающее в Аравии и в северной Африке, очень похожее на двугорбого верблюда, но с одним горбом на спине).

CAMELLO — 1. Mamífero...oriundo de Asia, de cuello largo, cabeza proporcionalmente pequeña y dos gibas en el dorso (Млекопитаю­щее..., обитающее в Азии, с длинной шеей, относительно маленькой головой и двумя горбами на спине).

2. Género de mamíferos..., que sólo comprende dos especies; el dromedario, con una sola joroba en el dorso, y el camello propiamente dicho, antes descrito (Род млекопитающих, включающий в себя два вида: дромадера с одним горбом на спине и собственно двугорбого верблюда, описанного выше).

201

Из приведенных толкований следует, что слово el dromedario все­гда называет только одногорбого верблюда, а слово el camello — в первую очередь двугорбого верблюда (что фиксирует первое зна­чение), но может также служить именем для обеих разновидностей (что фиксирует второе /дополнительное/ значение). Анализ словар­ных толкований позволяет сделать уточнение относительно нашего предположения, что «верблюда вообще» в испанском языковом со­знании нет. Все-таки есть, и русскую фразу Детям в зоопарке по­нравился верблюд на испанский следует переводить с использовани­ем слова el camello, потому что оно МОЖЕТ выступать (но не выс­тупает всегда) в качестве обобщенного концепта. В испанском языке имеет место потенциальная недифференцированность концепта. Не-дифференцированность концепта верблюд в русском языке — это нор­ма, а не потенциально возможное употребление, что и фиксирует сло­варное толкование (Словарь русского языка, 1981):

ВЕРБЛЮД — крупное одногорбое или двугорбое жвачное жи­вотное, отличающееся большой выносливостью и обитающее в пус­тынях и сухих степях.

ДРОМАДЕР и ДРОМЕДАР — одногорбый верблюд.

Английский язык поступил с данным концептом так же, как и русский, существительное camel — это «верблюд вообще», для более точных обозначений используются слова-конкретизаторы (как и в рус­ском языке): Arabian camel — одногорбый верблюд, Bactrian camel — двугорбый верблюд. Как и в русском языке есть отдельное имя для маркированной категории: dromedary = одногорбый верблюд. Почему на сигаретах «Camel» изображен именно Arabian camel, а не Bactrian camel? Либо эта разновидность является прототипической для тех, кто разрабатывал дизайн сигарет, либо эти люди ориентировались на прототипические представления о данном концепте большинства покупателей. По крайней мере, для русского языкового сознания бо­лее прототипической является разновидность данного животного с двумя горбами.

Очень наглядно иллюстрируют неодинаковость концептуализации так называемых «простых» денотатов (в том смысле, что это не абстрактные понятия и не отражения доминант национальной куль­туры) обозначения частей тела человека в разных языках.

Например, по-русски совершенно нормально воспринимается фра­за У меня болит рука (нога), хотя средства языка позволяют выра­зиться точнее, указав, какая именно часть (кисть, предплечье, плечо или стопа, бедро, голень). Предпочтительнее с точки зрения языковой нормы оказывается именно такое неточное обозначение. Английский, испан­ский и китайский языки в этом смысле гораздо более конкретны,

202

поскольку в речи используются имена более узких по объему значе­ния концептов. Если попробовать в русской речи следовать той же высокой степени конкретности обозначения, которая свойственна этим языкам (что в принципе возможно с точки зрения лексического арсенала русского языка), то такая точность будет восприниматься как совершенно излишняя, а результаты этой конкретности — нелепыми. Например, с точки зрения абсолютной семантической точности фра­зы на испанском языке da me la mano; el alumno levantó la mano; estar a pie или английские словосочетания hand in hand; hands up; to keep in hand; to take smb. by the arm, on foot и т. п. следовало бы переводить не дай мне руку; ученик поднял руку; быть на ногах; рука об руку; руки вверх; держать в руках; взять под руку, а следующим образом: дай мне кисть руки; ученик поднял кисть руки; быть на стопах; кисть руки в кисть руки; кисти рук вверх; дер­жать в кистях рук; взять за часть руки от кисти до плеча; на стопах и т. п. Однако это было бы нарушением одного из правил перевода, гласящего, что текст перевода должен соответствовать нор­мам языка, на который осуществляется перевод, а норма русского языка в данном случае требует именно такой минимальной конкретизации. Использование в сходных коммуникативных ситуациях разными язы­ками неравноценных по объему значения слов создает иллюзию их семантической тождественности. На самом же деле тождественны их синтаксические и коммуникативные функции, но никак не объемы лексического значения. В данном примере для английского и испан­ского языковых сознаний фокусами категорий являются концепты the hand (англ.) и la mano (исп.), т. е. имена нижних частей конечностей, а в русском языке фокусами категорий являются обобщенные недиф­ференцированные концепты рука, нога. Имена фокусных категорий и используются каждым из языков в качестве основного строитель­ного материала устойчивых и часто употребляемых словосочетаний и фраз. Очевидно, именно исходя из критерия соответствия синтак­сических и коммуникативных функций двуязычные словари в каче­стве соответствий и предлагают не наиболее адекватные по своему лексическому значению корреляты, а ситуационно коррелирую­щие пары имен фокусных категорий: hand (англ.) — рука (а не кисть руки); la mano (исп.) — рука (а не кисть руки); foot (англ.), el pie (исп.) — нога (а не стопа); arm (англ.), el brazo (исп.) — тоже рука (а не часть руки от запястья до плеча); leg (англ.), la pierna (исп.) — тоже нога (а не часть ноги от стопы до бедра). Основанием для таких соответствий является то, что в речи в сходных ситуациях языки выбирают из всех имеющихся имен категорий именно эти лексичес­кие единицы.

203

Попытки определить на основе данных словарей точные лексичес­кие значения концептов рука и нога в разных языках привели нас к весьма интересному «открытию»: как правило, любая «национальная логика» не только не совпадает с «логикой» другого языка, но и не совпадает с естественнонаучной «логикой» и, что самое интересное, часто противоречит самой себе. Посмотрим, как некоторые словари толкуют данные концепты, и отметим: а) расхождения со специальны­ми терминами; б) противоречия в самой обиходной логике языка:

Словарь русского языка в 4-х томах (1981):

ПЛЕЧО — 1. Часть туловища от шеи до руки.

2. (анат.) Верхняя часть руки до локтевого сустава.

Налицо несовпадение обиходного значения и специального. Оби­ходное языковое сознание словом плечо называет фактически клю­чицу и плечевой сустав.

РУКА — 1. Каждая из двух верхних конечностей человека от пле­чевого сустава до кончиков пальцев.

2. Та же конечность от запястья до кончиков паль­цев; кисть.

Именно второе значение соответствует английскому hand, испан­скому mano, китайскому snou, но, как видим, собственного имени дан­ное значение не имеет, фактически одним именем называются два раз­ных концепта.

НОГА — одна из двух нижних конечностей человека, а также одна из конечностей птиц, некоторых животных.

Из всех трех слов только нога может быть использовано не только по отношению к человеку, но и по отношению к птицам и животным.

Англо-русский словарь (В. К. Мюллер. Изд. 17-ое, испр. и доп.— М., 1978):

ARM —1.Рука (от кисти до плеча). 2. Передняя лапа животного.

HAND—1. Рука (кисть).

2. Передняя лапа животного

FOOT —1. Ступня, нога (ниже щиколотки). 2. Лапа животного.

LEG — нога (от бедра до ступни).

Наличие четкого разграничения верхней и нижней части каждой из конечностей сочетается с возможностью использования трех из четырех слов по отношению не только к людям, но и к животным.

Испанско-русский словарь (под ред. Б. П. Нарумова, 1999):

BRAZO — 1. Рука (от плеча до локтя или (!!!) от локтя до кисти).

2. Плечо (верхняя часть руки до локтя).

3. Передняя нога, лапа у четвероногих.

204

В данных толкованиях очевидна неопределенность объема значения слова brazo (см. первое значение). Во втором значении дано соответ­ствие не в обиходном русском языке, а соответствие специальному значению слова (анатомическому термину), т.к. «верхняя часть руки до локтя» — это специальное значение слова плечо, в обиходном языке плечо — это часть тела от шеи до плечевого сустава. Слово может использоваться и по отношению к животным.

Двуязычные словари часто упрощают ситуацию, не передавая внутренних противоречий и неопределенности, заключенных в значе­нии иностранного слова. Очевидными они становятся лишь при ана­лизе толкований на языке оригинала. Обратимся, например, к энцик­лопедическому словарю испанского языка (Sopeña, 1981):

HOMBRO: Parte superior y lateral del tronco del hombre y de los cuadrímanos, de donde nace el brazo. (Верхняя и боковая часть тулови­ща человека и четвероногих, из которой начинается рука).

Данное толкование кажется менее удачным, чем толкование кон­цепта плечо в русском языке, поскольку непонятно: то ли верхняя и боковая часть туловища (parte superior y lateral del tronco) совпадает с тем, что подразумевает под плечом русское языковое сознание, то ли имеется в виду лишь область плечевого сустава. Оба понимания подпадают под предлагаемое словарем толкование. В любом случае обиходное значение, как и в русском языке, не соответствует научно­му делению тела человека на части: hombro не = анатомическому húmero (плечевая кость), а соответствует либо анатомическому articulación del hombro (плечевой сустав), либо — articulación del hombro + clavícula (ключица) (как в русском обиходном языке). Ис­панский язык допускает применение слова hombro по отношению к некоторым видам животных (в частности — cuadrímanos /дослов­но: четверорукие/).

BRAZO: 1. Cada uno de los dos miembros anteriores del cuerpo de los cuadrúpedos, comprendidos desde el hombro al extremo de la mano. (Каждая из двух передних конечностей четвероногих от плеча до конца кисти руки /или лапы животного/), т. е. = вся рука человека (или передняя лапа животного) целиком.

2. Anat. Parte de la extremidad superior del cuerpo humano. Topográfi­ camente arranca de la parte superior y externa del tronco y se relaciona en su extremo distal con el antebrazo... (Часть верхней конечности тела человека, начинающаяся от верхней внешней части туловища и со­ единяющаяся с предплечьем...) Согласно этому определению, анато­ мическое brazo = анатомическому плечо.

3. Cada una de las dos patas delanteras de los cuadrúpedos (каждая из двух передних лап четвероногих).

205

MANO: 1. Parte del cuerpo humano que comprende desde la muñeca hasta la extremidad de los dedos. (Часть тела человека от запястья до кончиков пальцев).

2. En ciertos animales, extremidad cuyo dedo pulgar esta separado y puede tocar a los otros. (Конечность некоторых животных, у которых большой палец отделен от других и может касаться их).

3. Cualquiera de los dos pies delanteras de los cuadrúpedos. (Каждая из двух передних конечностей (нижних частей ног) четвероногих).

5. Trompa del elefante. (Хобот слона).

PIERNA: 1. Parte del animal, comprendida entre el pie y la rodilla, y también se dice comprendido ademas el muslo. (Часть животного меж­ду стопой (нижней частью ноги) и коленом, а также используется для обозначения части ноги, включающей еще и бедро).

2. Muslo de los cuadrúpedos y aves. (Бедро (ляжка) четвероногих и птиц).

PIE: I. Extremidad de los miembros inferiores del hombre, en que descansa el cuerpo y que sirve para andar. (Крайняя часть нижних конечностей человека, на которую опирается (на которой покоится) тело и которая служит для ходьбы).

2. Parte análoga en muchos animales. (Аналогичная часть тела у многих животных).

PATA (лапа): Pie y pierna de los animales. (Pie и pierna (значение см. выше) животных).

hombro

Анализ приведенных толкований показывает, что однозначно и определенно выделяются крайние части нижних и верхних конечно­стей человека mano и pie, что соответствует русским кисть руки к стопа, а в определении объема значения концептов brazo и pierna уже гораздо меньше определенности, больше возможностей для вари­ативного толкования: словом brazo могут именоваться три разных участка руки, словом pierna — два разных участка ноги:

antebrazo

С логикой английского и испанского языка «солидарны» не только логики французского, итальянского, португальского, немецкого и дру­гих романских и германских языков, но и логики весьма далеких (во всех смыслах) от европейской цивилизации культур. Например, япон­ская и китайская языковые логики подобно большинству европейс­ких языков дифференцируют кисть руки и стопу и остальную часть каждой из конечностей, хотя есть и обобщенные недифференцирован­ные обозначения: в китайском языке ge bey = рука до кисти, shou = кисть руки, tue = часть ноги от бедра до щиколотки, djiao = стопа, га = нога человека целиком; в японском языке te = кисть руки, ude = часть руки до кисти, fumoto = стопа, а слово ashi подобно русскому слову нога называет данную конечность целиком без дополнительной кон­кретизации.

Если признать нерелевантными определенные противоречия и вариативность в толкованиях значений некоторых концептов, то про­тивопоставленность логики русского языкового сознания логикам других языковых сознаний в выбранной нами для примера области категоризации конечностей тела человека может быть отражена в таких таблицах:

Категоризация концепта «рука» в разных языках

Категоризация концепта «нога» в разных языках

206

207

Различия в работе логико-понятийного компонента разных язы­ковых сознаний по категоризации того или иного фрагмента объек­тивного мира могут (иногда неожиданно) вести к весьма значимым с точки зрения сопоставления культур последствиям. Рассмотренные выше национальные особенности категоризации концептов «рука» и «нога» в разных языках относились лишь к степени конкретизации каждого из концептов, но это не единственное потенциальное разли­чие в работе национальных языковых сознаний. Более существен­ным для формирования особенностей национального мировосприятия оказывается СТЕПЕНЬ ИДЕНТИФИЦИРОВАННОСТИ человека с дру­гими категориями объективного мира, проявляющаяся в применимо­сти (или неприменимости) одних и тех же наименований как к лю­дям, так и к концептам других семантических разрядов (чаще все­го — к животным). Степень, в которой национальное языковое сознание дистанцирует человека от животных или, наоборот,— эту грань стирает, имеет далекоидущие психологические следствия, во мно­гом детерминирующие отношение целого народа ко многим феноме­нам других культур.

В приведенных выше дефинициях английских и испанских кон­цептов arm, hand, leg, foot и brazo, mano, pierna, pie мы сознательно не опускали части толкований, указывающие на возможность исполь­зования имен концептов применительно к животным. Существова­ние такой возможности указывает на более высокую степень иденти­фикации человека и животного в культуре данного языка, а отсут-ствие"такой возможности — наоборот: на дистанцированность человека от животного в семантическом универсуме данного языкового со­знания. Роберт Ладо в работе «Linguistics across cultures» (Lado, 1957), иллюстрируя сепировский тезис о том, что только опора на языковой символизм делает возможным понимание существенных контуров чужой культуры и что именно в языке индексируется сеть культур­ных моделей цивилизации, приводит интересный пример того, как различная степень идентифицированности человека и животного в разных языках предопределяет межкультурный информационный сбой. Отношение американцев к корриде как явлению жестокому и неспра­ведливому и совершенно иное отношение к данному феномену испан­ской культуры со стороны самих испанцев (для них коррида — сим­вол триумфа ловкости и искусства над грубой силой, демонстрация му­жества человека) Роберт Ладо пытается объяснить, опираясь именно на различия в языковом символизме: «Ряду словарных единиц, прило-жимых в английском языке как к животным, так и к людям, соответ­ствуют в испанском разные слова для тех и других. В английском и

208

209

14-⁷²²

запястья до кончиков пальцев) может называться не только лапа чет­вероногих животных, но и хобот слона, а словом pie — не только ниж­няя часть ноги человека и животного, но и основание какого-либо пред­мета, ствол (стебель) растения и некоторые другие денотаты. Вызывает желание внести большую точность и в утверждение о том, что в ис­панском языке люди имеют espalda (спина) и cuello (шея), а живорт-ные — lomo и pescuezo. Да, люди в испанском языке имеют espaldas и cuellos, но у них же есть и lomo (в значении «поясница»), и pescuezo (в значении «затылок, шея, горло»), иначе, как можно объяснить суще­ствование слова pescozada (подзатыльник) или устойчивого словосо­четания torcer a uno el pescuezo (свернуть шею кому-либо). Очевидно, что подзатыльники даются все-таки людям, а не животным, равно как и, фигурально выражаясь, «сворачивают шеи» тоже людям. С другой сто­роны, слово cuello может использоваться и применительно к живот­ным. Словарь фиксирует за каждым из этих слов следующие значе­ния:

CUELLO — parte del cuerpo que une la cabeza con el tronco (часть тела, соединяющая голову с туловищем).

Заметим, что в определении не уточняется, идет ли речь исключи­тельно о человеке, или возможно использовать данное слово и по отношению к животным. В пользу второго предположения говорит тот факт, что при описании многих представителей фауны использу­ется именно это обозначение, например: cisne — grande y hermosa ave...de cuello largo y flexible... (лебедь — большая, красивая птица... с длинной, гибкой шеей); camello — mamífero... de cuello largo, cabeza proporcionalmente peq ueña y dos gibas en el dors.o (верблюд — млеко­питающее... с длинной шеей, относительно маленькой головой и дву­мя горбами на спине); jirafa — mamífero... indígena del Africa, de cuello largo y esbelto... y pelaje gris claro con manchas leonadas... (жираф — млекопитающее, обитающее в Африке, с длинной, стройной шеей, свет­ло-серой масти со светло-коричневыми пятнами...).

PESCUEZO — parte del cuerpo del animal desde la nuca hasta el tronco (часть тела животного от затылка до туловища).

Сопоставление определений слов cuello и pescuezo и их употреб­ление в других контекстах убеждает в том, что говорить об одно­значном соответствии первого концепта человеку, а второго — живот­ному, по меньшей мере, не совсем корректно, слишком много языко­вых фактов, мешающих такой удобной оппозиции.

ESPALDA — parte posterior del cuerpo humano, desde los hombros hasta la cintura (часть тела человека от плеч до талии).

210

LOMO — 1. Parte inferior y central de la espalda (внешняя цент­ральная часть спины).

2. En los cuadrúpedos, todo el espinazo (вся хребтовая часть у четвероногих животных).

Если espalda — исключительно человеческая часть тела, то исполь­зование этого слова при описании значения слова lomo представля­ется противоречивым, поскольку, если lomo — это часть espalda, то либо espalda не является исключительно «человеческим» концептом, либо lomo применимо не только к животным, но и к человеку.

Еще раз повторимся, что сделанные замечания касаются именно степени тщательности лингвистической аргументации и имеют целью вовсе не поставить под сомнение гипотезу Роберта Ладо, а лишь из­бежать известного упрощения. Ладо мог исходить в большей степе­ни не из академической сферы фиксации языка, а из реального узуса и частотности применения того или иного имени концепта по отно­шению к человеку и животному, тем более, что реальным узусом он владеет, а сама сфера фиксации содержит массу противоречий и до­пущений типа «también se dice...» (а также это можно сказать о...). Кроме того, словарные толкования не указывают, по отношению к каким конкретно видам животных допустимо использование «человеческих» концептов частей тела, а по отношению к каким — нет; они ограни­чиваются формулировками «en ciertos animales» (у некоторых видов животных), «en muchos animales» (у многих животных). Не исключе­но, что разные виды животных в разной степени дистанцированы язы­ком от человека, и сказанное Ладо о животных вообще справедливо по отношению к каким-то определенным видам, в частности по отно­шению к быку.

Сама идея Ладо об обусловленности отношения человека к феноме­нам культуры языковым символизмом нами полностью разделяется. Зависимость между языковой дистанцированностью человека от жи­вотного и отношением в данной культуре к этому самому живот­ному — это лишь частный случай общей закономерной связи ЯЗЫ­КОВОЕ ЗНАЧЕНИЕ-» ОТНОШЕНИЕ К ФЕНОМЕНАМ ВНЕШНЕГО МИРА. Объяснив неодинаковое отношение американцев и испанцев к корриде вообще и к быку в частности различной категоризацией английским и испанским языками концептов частей тела человека и животного (а именно — разной степенью отождествления человека и животного), Ладо предлагает сравнить по своей сути абсолютно иден­тичные феномены двух культур: корриду в испанской культуре и ловлю тарпона в американской культуре. Он называет это принци­пом минимального контраста, имея в виду, что форма, значение и

211

14*

дистрибуция обоих культурных феноменов максимально близки. Американцы относятся к данному феномену собственной культуры так же, как испанцы к корриде, аналогичен и финал ситуации: изнури­тельное противостояние и борьба, сопряженная с риском для челове­ка, заканчивается смертью «брата меньшего». Вот что пишет Р. Ладо по этому поводу: «В этой ловле есть форма: борьба до изнеможения и смерть тарпона в руках человека... В плане значения это спорт, в котором умение и ловкость торжествует над грубой силой сопротив­ляющейся рыбы... Теперь мы замечаем, что тот же самый американец, который трактовал бой быков как жестокость и относил это свой­ство к зрителю и матадору, будет сидеть с тем же зрителем в рыбац­кой лодке, и у него даже мысли не мелькнет, будто рыбная ловля жестока. Я делаю вывод, что часть сложной формы, представленная рыбой, совершенно отлична от человека как в американской, так и в испанской культурах, тогда как часть, идентифицируемая как бык, го­раздо больше походит на «человеческое существо» в американской культуре, чем в испанской.

Дополнительным доводом в пользу сказанного служит наличие в американской культуре Общества по предупреждению жестокого об­ращения с животными, которое интересуется чувствами собак, ко­шек, лошадей и других домашних животных... Мы не могли бы вооб­разить себе Общество по предупреждению жестокого обращения с рыбами» (Ладо, 1989, с. 55). Однако... в декабре 2001 года РИА «Но­вости» сообщило о том, что городской суд Хельсинки принял реше­ние оштрафовать на 297 марок некоего Магнуса Экстрема за то, что поставленные им для продажи налимы подавали признаки жизни, т. е. шевелились на прилавке. Истцами на процессе выступили ветеринар и санитарные инспекторы рынка, по мнению которых обвиняемый причинил рыбам противозаконные «напрасные страдания». На реши­мость судей не повлиял даже аргумент эксперта исследовательской лаборатории Управления охоты и рыболовства Финляндии, заявивше­го, что рыбы могут шевелиться и после «кончины» из-за перепадов температуры. На суде незадачливому рыбаку настоятельно пореко­мендовали «основательно приканчивать» рыб сразу после отлова, чтобы не обрекать их на длительную мучительную смерть.

Описанный эпизод следует, все-таки, отнести к разряду курьезов. В целом, Р. Ладо абсолютно прав.

Концепт рыба дистанцирован от человека тем, что язык категори-зирует его таким образом, что не возникает оснований для отожде­ствления человека с-данными представителями животного мира. Прослеживается явная зависимость между степенью отождествления

212

человеческим сознанием отдельных видов животных и человека и степенью проявляемой по отношению к ним гуманности. Чем более похожим на себя (не в смысле внешнего сходства) считает человек то или иное животное, тем большее расположение он к нему исп­ытывает. Такое отождествление не может не опираться на языковую категоризацию, в данном случае на использование для обозначения частей тела человека и животного одних и тех же слов или разных. «Лексическая тождественность» стимулирует проведение дальнейших аналогий, распространение присущих человеку эмоций и качеств на эти виды животных, «лексическая дистанцированность» порождает и эмоциональную отстраненность. Можно привести массу примеров выборочного «биологического шовинизма», проявляемого людьми по отношению к представителям животного мира, можно без конца за­даваться вопросами, не имеющими логически обоснованных ответов: Почему никто не интересуется условиями жизни насекомых, никто не защищает их права? Почему экс-чемпиона мира по боксу Майка Тайсона можно привлекать к суду за негуманное обращение с хорь­ками (он довел их до стрессового состояния, повлекшего потерю аппетита и смерть) с перспективой нескольких месяцев тюремного заключения, а на другие виды грызунов ставить капканы (мышеловки и крысоловки), травить их ядом и не заботиться о том, вызовет ли у них такое «обращение» нервный стресс? Почему вид засушенных трупиков бабочек вызывает восхищение, а аналогичная коллекция засушенных трупов попугайчиков или канареек вызвала бы совсем иные чувства? Почему разделка живой рыбы или варка живых раков не считается жестоким обращением, а практикуемое во Вьетнаме и Корее битье палками живых собак (чтобы мясо стало мягче) перед тем, как из них приготовить соответствующие блюда, представителями мно­гих культур расценивается как варварство? Почему съесть куриное яйцо с неразвившимся зародышем вполне нормально, чуть подросше­го цыпленка (в виде «цыпленка табака») — тоже, а вьетнамское блю­до из яиц с уже сформировавшимся, но еще не вылупившимся из яйца зародышем вызывает у европейцев не самые приятные эмоции? Все дело, естественно, в культурных традициях, а они не только находят отражение в национальном языковом символизме, но и в значитель­ной степени им же и детерминируются. В свою очередь, специфика национального языкового символизма предопределяется особенностя­ми работы логико-понятийного компонента национального языкового сознания по категоризации пространственно-временного континуума. При всей важности языкового символизма не стоит абсолютизи­ровать его роль в формировании контуров национальной культуры.

213

Это очень важный, но не единственный фактор, формирующий нацио­нальное мироощущение и мировоззрение. Если исходить только из фактов языка и не опираться на знание исторических и социальных реалий бытования конкретного этноса, то многие феномены националь­ной культуры могут оказаться труднообъяснимыми.

Посмотрим, как языковая категоризация, осуществляемая китайским языком, коррелирует с отношением к животным в китайской культуре. На взгляд представителей западной цивилизации, это отношение не лишено противоречий. С одной стороны — крайняя степень пиетета, граничащая с поклонением и обожествлением. Отсюда и известный во всем мире двенадцатилетний цикл, в котором каждый год ассоци­ируется с определенным видом животного, и весь строй китайских пословиц, процентов девяносто из которых используют метафорически осмысленные образы животных, и сами названия, содержащие в сво­ей внутренней форме сему почтительного отношения (вспомним, что китайские обозначения орла, тигра, крысы имеют в своем составе иероглиф lao /старый, уважаемый, почтенный/). С другой стороны — бросается в глаза крайняя степень прагматизма по отношению к животным на бытовом уровне, что с древних времен диктовалось логикой выживания в условиях постоянной угрозы голода. В ки­тайском обыденном сознания сам концепт животного оказывается раздвоенным: животное мифологизированное, животное как персонаж мифологии, фольклора, пословиц и реальное животное как элемент хозяйственной деятельности, необходимый компонент «потребительс­кой корзины».

Посмотрим, в какой степени китайский язык отождествил или дистанцировал друг от друга человека и животное. С помощью сло­варей и, главным образом, информантов — носителей языка (так как китайская лексикография до подобных нюансов обычно «не опуска­ется») нам удалось составить небольшую таблицу, отражающую воз­можность или невозможность использования общих имен для обозна­чения соответствующих частей тела человека и животного в китай­ском языке. Большое количество совпадающих наименований (такие слова в графе «животное» мы будем сопровождать знаком =) будет свидетельствовать о высокой степени отождествляемости, а преоблада­ние разных имен (такие слова в графе «животное» мы будем сопро­вождать знаком ***) — о дистанцированности. Для сравнения мы при­водим и соответствующие данные русского языка. Знаком вопроса в скобках мы отметили те случаи, в которых ответы респондентов — носителей языка вызвали у нас сомнения, не рассеявшиеся в полной мере и после анализа соответствующей информации словарей:

214

Из таблицы видно, что животные в китайском языковом сознании практически никак не дистанцируются от человека с помощью специ­альных лексических средств, имеет место лишь ограничение на исполь­зование некоторых «человеческих» обозначений, например, слово zíii может означать и рот человека (во фразе tá zui kuái — «у него ост­рый язык» (дословно: «у него быстрый рот»), и клюв птицы, и пасть животного, а слово kóu используется только применительно к челове­ку. Информанты констатируют это как факт, но объяснить разницу

* Китайский язык располагает несколькими иероглифами для обозначе­ния концепта лапа: zháo («лапа, когти»), jiáo zháng («стопа-ладонь»). При этом эти иероглифы могут выступать в различных комбинациях, когда речь идет о разных животных: лапу орла обозначают иероглифом zháo (когти), коша­чью лапу — иероглифами jiao zháo (стопа + когти), а медвежью — иерогли­фом zháng (ладонь).

215

между zui и kou затрудняются, словарные дефиниции также не отме­чают какой-либо разницы. Только анализ деривационных потенций каждого из этих слов позволяет предположить, что первое из них более «биологично», обозначает идентичную с точки зрения биологических функций часть организма (любого животного и человека), а второе — более «социально». Косвенным тому подтверждением можно считать то, что для образования слова zui chún (губы) язык выбрал именно «биологически акцентированный» иероглиф zui, а для слова rén kou (население, дословно «человек и рот») — «социально акцентирован­ный» иероглиф kou. Примерно та же ситуация и с обозначениями глаз. Указанное информантами общее для человека и животных слово уап ¡ing актуализирует физиологический аспект концепта, что косвенно подтверждается общей семантикой его дериватов, переводимых как зрение, взгляд, очки, слезы, взор, острое зрение, кругозор. Проигно­рированный информантами иероглиф тй тоже переводится словарями как глаз, зрение, но, судя по всему, этот концепт более «социален» нежели «физиологичен». Свидетельством того можно считать опять же общую семантику дериватов этого иероглифа, переводимых на рус­ский язык словами цель, объект, мишень, каталог, указатель, ог­лавление, данный момент и т. п. Все названные слова объединяет то, что они обозначают нечто, что человек должен видеть в процессе своей социальной деятельности.

Знаком вопроса мы отметили и то место в таблице, где инфор­манты отметили невозможность использования иероглифа jiáo (сто­па) применительно к животным, а некоторые словари такую возмож­ность зафиксировали (см.: Qi guó yu cí dián, 1990, pp.17,255).

Отмечаемая высокая степень лексически выраженной идентифи-цированности человека и животного в китайском языке на практике отнюдь не означает, что отношение китайцев к животным столь же «очеловечено», как, например, в современной европейской или северо­американской культуре. В данном случае.определяющим является не лингвистический фактор, а социально-исторический и вытекающий из него — философский. Крайняя степень прагматизма, заложенного в конфуцианстве, явилась отражением суровой реальности, когда на первом плане стояла проблема простого выживания: хорошо и нрав­ственно то, что приносит пользу, практическая выгода — основной кри­терий оценки чего бы то ни было. Не так давно (по историческим меркам) в китайских деревнях существовали специальные колодцы, куда сбрасывали новорожденных девочек, если в семье ожидали рож­дения более «выгодного» с хозяйственной точки зрения мальчика. Трудно предположить, что наличие подобных традиций может суще­ствовать одновременно с чрезмерной заботой о гуманном отношении к животным. Современное западное массовое сознание можно срав-

216

нить с сознанием горожанина, который ничего не имеет против кроль­чатины, телятины, свиной печенки и т. п., но если увидит процесс их заготовки или (того хуже) получит предложение лично заколоть сви­нью или освежевать кролика, то будет потрясен жестокостью действа и, очевидно, надолго лишится аппетита. Отношение сельского жителя к подобным вещам более последовательно, в нем нет ни жестокости, ни сентиментальности: о животном нужно заботиться, чтобы оно было здоровым, а потом (в свое время) его нужно (без всякого эмоциональ­ного надрыва) убить, чтобы употребить в пищу, использовать шкуру и т. п. Уровень сострадания к кролику или поросенку не выше, чем у рыбака к выловленной плотвичке. Отношение китайцев к животным очень похоже на отношение к ним сельских жителей. Известная шут­ка о том, что китайцы едят все, что ходит, ползает, плавает или летает, отражает не только объективную реальность, но и напоминает о том, что в национальной иерархии ценностей еда занимает чуть ли не самое важное место, что нашло отражение даже в формах речевого этикета: приветствие N1 сШ fuñía mei you? («Вы (сегодня) уже ели?») демон­стрирует крайне внимательное, уважительное отношение к собеседни­ку и может использоваться даже при приветствии незнакомого челове­ка. Студенты, узнав о том, что преподаватель пропустил специально отведенное для обеда время из-за того, что не все успели сдать экзамен, начинают искренне сомневаться в его душевном здоровье, а на шутли­вый риторический вопрос: «Вы живете, чтобы есть, или едите, чтобы жить?» — могут вполне серьезно ответить: «Я живу, чтобы есть». Тай-ваньцы скорее делают вид, чем искренне разделяют озабоченность защитников прав животных, призывающих не отлавливать и усыплять бездомных собак, а стерилизовать их. Они внимательно слушают глав­ного защитника тайваньских бездомных собак известного американс­кого актера Стивена Сигала и соглашаются с ним больше из желания продемонстрировать соответствие современным западным стандартам цивилизованности, чем из собственных убеждений и собственного ми­роощущения.

Наше небольшое отступление имеет целью лишний раз напомнить, что только совокупность многих факторов, все составляющие культур­ного контекста (в том числе и языковой символизм) формируют спе­цифические черты национального мировоззрения и мироощущения. Результаты языковой категоризации фрагментов объективного мира могут дать очень важную информацию о национальном характере и мен­талитете, но они не являются истиной в последней инстанции и все­гда должны подкрепляться экстралингвистическими факторами, соотно­ситься с данными других областей знания национальной специфики.

Подбирая иллюстративный лексический материал для данного па­раграфа, мы хотели выстроить цепочку примеров таким образом,

217

чтобы они замкнулись в своеобразный логический круг. Первая груп­па примеров должна была показать, как специфика работы логико-по­нятийного компонента языкового сознания детерминируется существую­щими в том или ином социуме культурно-этническими доминантами. Далее следовала группа примеров, иллюстрирующих своеобразие раз­ных языковых логик вне связи с такими доминантами. Это были примеры лексики национально-специфической, но лишенной глубокой историко-культурной подоплеки и явно прогнозируемых культурно значимых следствий. Подобные примеры можно назвать результата­ми «простого» несовпадения языковых категоризации мира, осуществ­ляемых разными коллективными языковыми сознаниями. Последнюю группу примеров должны были составить концепты разных языков, в которых отличия, вызванные различной категоризацией фрагмента действительности логико-понятийным компонентом сознания, на пер­вый взгляд являются «простым» несовпадением, но которые реально каузируют (или могут это делать потенциально) весьма значительные для национального мировосприятия следствия. Логический круг замы­кается: очевидные особенности национальной культуры (менталитета и характера), названные нами культурно-этническими доминантами, неизбежно порождают фиксируемые языком национально-специфичес­кие концепты —> логика национального языка на самом базовом уров­не обнаруживает различия в категоризации мира вне зависимости от каких-либо факторов влияния национальной 'культуры —> «простое» различие в категоризации мира становится одной из причин форми­рования культурообразующих особенностей национального мировос­приятия (т. е. тех же самых культурно-этнических доминант).

Иногда специфика так называемой национальной логики может проявиться не в уникальности каких-либо отдельных концептов (их семантике или коннотациях), а на гораздо более высоком уровне, на уровне всей лексико-фразеологической системы языка. А. Вежбицкая справедливо считает, что в поисках корреляций между фактами на­ционального языка и особенностями национального склада мышления следует идти не от существующих стереотипов к их иллюстрациям из области лингвистики, а наоборот — от беспристрастного лингвисти­ческого анализа к культурно-философским обобщениям. Разделяя эту точку зрения, мы предприняли попытку «побродить по просторам» семантических полей лексико-фразеологической системы китайского языка (во всех отношениях очень далекого от русского) и посмотреть, не просматривается ли что-либо интересное в плане отражения в лексике особенностей национальной ментальности. Смеем предполо­жить, что попытка эта принесла кое-какие результаты. В частности, обнаружился весьма любопытный факт: китайский язык во много раз активнее любых знакомых нам языков использует в качестве сло-

218

вообразовательных элементов числа. Повторимся, что изначально мы не ставили перед собой цели определить продуктивность названий чисел как словообразовательных элементов китайской лексической системы. Необычайно высокая роль имен чисел в образовании как отдельных слов, так и устойчивых словосочетаний в буквальном смысле слова «бросилась в глаза». Лексический материал показался нам настолько интересным, что мы решили попытаться его сначала каким-то образом систематизировать, а затем постараться ответить на вопрос, стоит ли за этим любопытным фактом какая-либо черта менталитета, присущая исключительно носителям китайского языко­вого сознания.

Все факты использования имен чисел в качестве строительного материала китайской лексико-фразеологической системы мы разде­лили на три группы: