§ 2.2. Структура человеческого сознания как фактора, формирующего национальную языковую картину мира

Коллективное сознание представляет собой абстрактную совокуп­ность индивидуальных сознаний всех членов того или иного социума, включающую в себя все типическое и исключающую чисто индиви­дуальные особенности. Обыденное человеческое сознание — сущность многоуровневая. Как отмечается в специальной литературе по психо-164

логии, оно имеет, как минимум, четыре компонента: сенсорно-рецептив­ный, логико-понятийный, эмоционально-оценочный и ценностно-нрав­ственный.

ОБЫДЕННОЕ СОЗНАНИЕ

Предвосхищая вопросы о том, почему в данной схеме не нашлось места ПАМЯТИ, ВООБРАЖЕНИЮ и другим категориям, заметим, что мы разделяем точку зрения тех, кто относит данные категории к МЫШ­ЛЕНИЮ, а не к СОЗНАНИЮ. Согласно этой точке зрения, в пределах ментально-лингвального комплекса человека мышление обеспечивает хранение, преобразование и порождение информации, т. е. является динамической компонентой МЛК, а сознание обеспечивает восприя­тие, логическое осмысление и оценку информации, т. е. является ре­цептивно-накопительно-оценочной компонентой.

Преломившись через все четыре компонента языкового сознания, ПВК (мир реальный) трансформируется в отраженную реальность (projected world) (по терминологии Р. Джакендоффа), запечатленную в «матрицах» национального языка. Этот отраженный словесный мир не может не зависеть от того, что его, в конечном счете, породило, т. е. от языкового сознания. Выделение в структуре обыденного созна­ния отдельных компонентов очень продуктивно с точки зрения диф­ференцированного подхода к чисто лингвистическим фактам, отража­ющим национальную специфику мироощущения, мироосмысления и мирооценки. Кроме того, компоненты обыденного сознания оказыва­ются определенным образом связанными с разными зонами НЯКМ, структура языкового сознания определяет структуру порождаемой им проекции объективного мира.

Следует оговориться, что деление обыденного сознания на компо­ненты, в частности, разграничение сенсорно-рецептивного и логико-понятийного компонентов, в известной степени условно. Это своего рода сегментация собственного «ментального континуума», предпринятая с целью дифференциации функций всего ментально-лингвального комп­лекса. На продвинутом этапе развития коллективного этнического сознания (т. е. когда уже сформировались все виды концептов: концеп-

165

ты чувственных восприятий, концепты предметно-материального мира и абстрактных категорий, субъективных оценок и нравственных катего­рий) каждый из компонентов сознания использует уже готовый АРСЕНАЛ СОБСТВЕННЫХ ПОНЯТИЙНЫХ МАТРИЦ ДЛЯ интерпретации любой поступающей в сознание извне информации. На более раннем этапе формирования этнического сознания, когда семантический уни­версум нации находится в стадии становления и формируется парал­лельно с формированием национального лексикона, наибольшая нагрузка выпадает на долю логико-понятийного компонента, которому принадле­жит приоритетная роль в формировании самих концептов безотноси­тельно к их характеру, будь то коцепты-сенсибилии, концепты субъек­тивных оценок и нравственных категорий или концепты отвлеченных понятий. Только создав базовый арсенал концептов национального языкового сознания, логико-понятийный компонент может «уйти в тень», предоставив трем остальным компонентам возможность оперировать элементами этого понятийного арсенала при осмыслении и интерпрета­ции информационных потоков, подпадающих под их «юрисдикцию». После завершения первичной, наивной концептуализации мира, все явления ок­ружающей действительности начинают восприниматься, осмысливать­ся и оцениваться уже в терминах этих самых концептов-артефактов коллективного языкового сознания.

В предыдущем параграфе мы постарались показать, какие пласты национально-специфической лексики порождены фактором внешней среды бытования этноса, а в этом параграфе попытаемся установить корреляции определенных групп национально-специфической лексики с соответствующими компонентами коллективного язы­кового сознания.

Представленная на схеме нумерация компонентов сознания, на наш взгляд, отражает последовательность «пропускания» через сознание любого из феноменов окружающего мира: любой объект (предмет или явление) сначала воспринимается органами чувств (его либо видят, либо слышат, либо ощущают), затем логически осмысливается (вычленяется из ПВК в качестве денотата, подлежащего лексикализации, устанавли­ваются всевозможные логические связи этого объекта с другими объек­тами, происходит категоризация объекта, т. е. отнесение его к опреде­ленному классу объектов, и т.п.), после этого объект получает первич­ную оценку (эмоциональную), а затем и вторичную, более глубокую (ценностную).

Мы уже говорили о гипотезе Н. И. Жинкина о существовании в индивидуальном сознании УПК (универсально-предметного кода), о своеобразном невербальном языке интеллекта, на котором происходит

166

формирование личностного смысла, перекодируемого впоследствии на вербальный язык. По мнению автора гипотезы, УПК — это набор образов, логических схем, двигательно-осязательных, обонятельных и т. п. ОТ­ПЕЧАТКОВ РЕАЛЬНОСТИ В СОЗНАНИИ. Впоследствии значимые, с точ­ки зрения носителя сознания, отпечатки реальности получают свои имена, т. е. лексикализуются. Когда различны сами реальности, отпечатки, с которых получают в разных этнических языках уникальные имена, то в этой ситуации все понятно. Об этом подробно рассказано в §2.1 настоящей главы. Но если фрагменты объективного мира одинаковы, а вербализованные отпечатки этих фрагментов в разных языках различ­ны, то это может свидетельствовать лишь о том, что есть различия в работе того «органа», который эти отпечатки производит.

Попробуем проанализировать некоторые результаты работы каж­дого из компонентов сознания в порядке их нумерации на предложен­ной нами схеме с тем, чтобы убедиться на конкретных примерах в неодинаковости работы каждого из элементов обыденного языкового сознания у представителей разных культур.

Начнем с сенсорно-рецептивного компонента. В научном сознании этот компонент отсутствует, его функции целиком и полностью возло­жены на всевозможные измерительные приборы, исключающие субъек­тивность чувственного восприятия Что же касается сознания обыден­ного, то здесь для субъективизма открывается широкий простор. Каза­лось бы, все люди должны видеть, слышать, осязать и обонять одинаково. Возможно, так оно и есть, точный ответ могут дать только физиологи и антропологи. Мы не беремся утверждать обратное, но некоторые лингвистические факты говорят если и не о неодинаковости чувствен­ного восприятия некоторых фрагментов ПВК представителями разных языков, то, по меньшей мере, о различной интерпретации языковым сознанием воспринятых сенсибилий.

Для примера обратимся к двум ЛСГ, объединяющим результаты лексикализации звуковых и зрительных сенсибилий. Вряд ли мы по­грешим против истины, если скажем, что практически во всех языках есть ЛСГ звукоподражаний животным и ЛСГ цветообозначений. Пер­вая из этих ЛСГ фиксирует вербализацию одной из групп акустичес­ких сенсибилий, вторая — визуальных.

Со школьных лет большинству изучавших английский или испанс­кий язык известны кажущиеся курьезными расхождения в языковом воспроизведении звуков, издаваемых собаками и петухами: гав-гав, кукареку (в русском языке); bow-wow, cock-a-doodle-doo (в англий­ском); guau-guau, cacareo, quiquiriquí (в испанском). На самом деле несовпадение в воспроизведении звуковых информем-сенсибилий раз-

167

ными языками скорее норма, чем исключение. Сравним, к примеру, каким образом сенсорно-рецептивные компоненты таких далеких друг от друга языковых сознаний, как русское и китайское, «услышали» звуки, изда­ваемые некоторыми животными. Интересно, что не только практически все животные «услышаны» по-разному, но и то, что некоторые «голоса» оказались проигнорированными (в частности, сенсорно-рецептивным компонентом русского языкового сознания). В этих случаях в пред­лагаемой таблице мы поставили прочерки.

168

К сожалению, словари очень редко содержат данные о звукоподра­жаниях, и исследователю приходится полагаться на данные, полученные от респондентов (данные о звукоподражаниях животным в китайс­ком языке нами записаны со слов студентов и аспирантов-русистов тайваньских университетов).

Не случаен интерес многих лингвистов и к ЛСГ цветообозначе-ний в разных языках мира, поскольку цветообозначения, как и звуко­подражания животным, являются одними из самых наглядных (а пото­му — и удобных для анализа) лексикализованных сенсибилий. Наци­ональная специфика цветообозначений, как и звукоподражаний, непосредственно связана с особенностями работы сенсорно-рецептив­ного компонента этнического языкового сознания.

Семантическое поле цветообозначений есть в абсолютном боль­шинстве языков мира. Утверждения некоторых исследователей о том, что понятие цвета не универсально (а универсально лишь понятие ЗРИТЕЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ), поскольку существуют языковые сооб­щества (как правило, племена, обитающие в труднодоступных местах планеты), не /имеющие ни заимствованного, ни собственного понятия цвета {см.: Van Brakel, 1993, p. 113; Вежбицкая, 1996, с. 231—232), нам кажутся полемически слишком заостренными. Процент таких языков по отношению к языкам, имеющим поле «цветовой семантики», нич­тожно мал, а их роль в развитии человеческой цивилизации не слиш­ком велика, что дает нам основание считать подобные феномены «допустимой погрешностью». Другое дело — сами имена цвета. Здесь, действительно, говорить об универсальности вряд ли возможно: поля цветовой семантики в разных языках не совпадают ни по количеству концептов, ни по степени их дифференцированности, ни по месту разграничения смежных концептов. Например, исследователи племен­ных языков австралийских аборигенов Харгрейв, Джоунс, Михан, Дейвис отмечают, что в некоторых из этих языков только два цвета: светлый (включающий в себя белый) и темный (включающий в себя черный), а немногочисленные (не более четырех) дополнительные цветообозначения являются названиями минеральных красителей и могут описывать весьма ограниченную группу объектов. С другой сто­роны, в современных языках с развитой системой цветообозначений, включающей десятки наименований, крайне трудно найти адекватные иноязычные соответствия даже для центральных членов данного семантического поля, таких, например, как английские прилагательные red, blue, green. Традиционно предлагаемые двуязычными словарями соответствия на поверку оказываются не совсем адекватными.

Цветовая семантика никогда не была обделена вниманием лингвис­тов, а после классической работы Берлина и Кея (Berlin, Kay, 1969) можно

169

говорить о настоящей интеллектуальной атаке на цвет, однако общим слабым местом большинства этих работ было то, что исследования так или иначе переходили из области языка в область физики и нейрофи­зиологии. Попытки определить языковое ЗНАЧЕНИЕ цветообозначений в терминах физических свойств света (длина волны, относительная интенсивность) или в терминах тона, яркости и насыщенности (как принято в хроматологии) привели к тому, что языковое значение оби­ходного языка стало подменяться сугубо научной информацией. «Но научное знание оказывается некстати, если нас интересует ЗНАЧЕНИЕ и если под значением мы понимаем то, что ЛЮДИ ИМЕЮТ В ВИДУ, когда они употребляют слова, которые мы рассматривали. Ясно, что люди, говоря a blue dress, niebieska (FEM) sukienka (польск.) или синее платье, могут не иметь никакого представления о том, какая длина волны или относительная интенсивность связаны со словами blue, niebieski и синий; и все же, конечно, неразумно было бы на этом основании зак­лючить, что говорящие не знают, что значат эти слова» (Вежбицкая, 1996, с. 236). Подобная подмена языковых значений научными знания­ми равносильна тому, как если бы в толковых словарях напротив названий насекомых или рыб появились не толкования слов обиходно­го языка, а пространные дефиниции из энтомологических и ихтиологи­ческих справочников. Мы неоднократно говорили о необходимости того, чтобы лингвистика учитывала и использовала данные других наук, что­бы она опиралась на них, но подменяться ими она, конечно же, не дол­жна. Нельзя сказать, что экспансия чрезмерной «научности» в область лексической семантики не встречала противодействия. В частности, многие лингвисты считают неправомерным для выяснения того, как орга­низованы значения цветообозначений в языковом сознании говоря­щих, использовать такие категории, как теория размытых множеств, трех-компонентные нейронные реакции ядросодержащих рецепторов сет­чатки (Kay, McDaniel, 1978), длина световой волны, колеблющаяся в пределах от 400 до 470 нанометров, и т. п., справедливо замечая, что названия цветов успешно использовались во всех языках задолго до открытия волновой теории света и до того, как было получено знание о рецепторах, нейронах и сетчатке глаза (см.: Фрумкина, 1984, Wierzbicka, 1990, Вежбицкая, 1996).

Нейрофизиологические основы цветового восприятия одинаковы для всех народов, поскольку они базируются на общности физиологии че­ловеческого мозга. Однако принципиально важно разграничивать ра­боту мозга и работу сознания: первое — универсально, второе —наци­онально-специфично. «...Вопрос о физиологии ВОСПРИЯТИЯ имеет мало отношения к вопросу о цветовой КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ. Цветовое восприятие является, вообще говоря, одним для всех групп людей... Но

170

языковая концептуализация различна в разных культурах... То, что происходит в сетчатке и в мозгу, не отражается непосредственно в языке. Язык отражает происходящее в сознании, а не в мозгу, наше же сознание формируется, в частности, и под воздействием окружаю­щей нас культуры» (Вежбицкая, 1996, с. 238—239). Значение слова обиходного языка по самой своей природе неточно и неопределенно, чем и отличается от значения научного термина. Оно представляет собой лишь то, что имеет в виду говорящий, когда произносит это слово. Цветообозначения не являются исключением и, несмотря на очевидные связи с нейрофизиологией, все-таки представляют собой артефакты коллективного обыденного сознания и еще шире — артефакты нацио­нальной культуры.

Обнаруживаемые при сопоставлении языков значительные раз­личия результатов лексикализации сенсибилий (в частности, звуко­вых и зрительных) свидетельствуют о том, что главенствующими при формировании лингвистических категорий являются не перцептивно-физиологические факторы, а факторы работы коллективного этничес­кого сознания по категоризации чувственно воспринятой информации. Иными словами, представители разных культур НЕ ПО-РАЗНОМУ, на­пример, слышат звуки, издаваемые животными, или видят цвета, а их сенсорно-рецептивный компонент сознания ПО-РАЗНОМУ КОНЦЕП­ТУАЛИЗИРУЕТ ДАННЫЕ СЕНСИБИЛИЙ.

Чем объясняется практически тотальное несовпадение цветообоз-начающих концептов в языках мира? Наиболее близким к истине представляется утверждение о том, что такие различия обусловлены неодинаковым выбором так называемых точек референции, каковыми можно считать выбираемые коллективным языковым сознанием наиболее типичные образцы того или иного цветового концепта. В ли­тературе, посвященной проблеме цветообозначений, встречается поня­тие общей референциальной рамки, на основе которой и происходят национально-специфические концептуализации семантического поля цвета в разных языках. В качестве элементов референциальной рамки могут использоваться только социально значимые объекты матери­ального мира. На этапе становления языков таковыми объектами, безусловно, являлись основные элементы природной среды: небо, зем­ля, солнце, растения, вода и т. п.

Принцип подобия при передаче цветовых ощущений наблюдается во многих языках и многими считается универсальным. В языках, не достигших высокого уровня абстракции, именно таким образом, т. е. путем отсылки к прототипу цвета, передаются обозначения практи­чески всех основных цветов, а в языках, более развитых и имеющих гораздо более дифференцированную систему цветообозначений, подоб-

171

ным образом именуются чаще всего многочисленные промежуточные (не основные) цвета. Фокусными (т. е. типичными, центральными, «лучши­ми») представителями при формировании соответствующих цветовых концептов становятся, как правило, естественные цветовые прототипы. Имена этих прототипов могут сами служить обозначениями цветов, а могут в скрытой форме присутствовать в значении имени в форме типа «такой, как..,, подобный (чему?)». Литература, посвященная про­блеме цветообозначений, изобилует подобного рода примерами. Приве­дем лишь малую их часть:

В языке варлпири (Австралия): yalui-yalui (кровь-кровь) = красный; walia-walia (земля-земля) = коричневый; yukuri-yukuri (растения-ра­стения) = сине-зеленый (см.: Hargrave, 1982, р. 210). В польском язы­ке: niebieski (небесный) = голубой. В тайском языке: faa (небо) = светло-голубой: faa-kee (темное небо) = синий. В языке дани (Новая Гвинея): pimut (название красной глины) = красный; bodll (название корня имбиря) = желтый; itjuaiegen (название почки цветка) = синий (см.: Rosch, 1972 а).

Этот же прием указания на конкретный предмет, использованный в качестве точки референциальной соотнесенности, не чужд и современ­ным европейским языкам: orange (англ.) = имеющий цвет апельсина; navy blue (англ.) = синий, цвета моря; sky-blue (англ.) = небесно-голу­бой; naranjado (испанск.) = оранжевый, цвета апельсина; azul marino (испанск.) = синий, цвета моря; azul celeste (испанск.) = небесно-голу­бой; golden (англ.) = имеющий цвет золота; silver (англ.) = имеющий цвет серебра; dorado (испанск.) = золотистый, имеющий цвет золота; plata (испанск.) = серебро, имеющий белый цвет (в геральдике). Кста­ти, использование золота и серебра в качестве точек референциальной соотнесенности носит почти универсальный характер, прилагательные со значением «имеющий цвет золота» есть не только в европейских языках: d'or (франц.), dourado (порт.), d'oro (итал.) и т. д., но и в языках стран Азии: kin'irono (японск.),/ш5<гае (китайск.).

В русском языке цветообозначения данного типа тоже весьма мно­гочисленны: бирюзовый, цвета морской волны, болотный, землис­тый, пепельный, канареечный, кофейный, цвета слоновой кости, кофе с молоком, песочный и т. д.

В окружающем мире очень много разных референтов, которые могут использоваться языками в качестве цветовых прототипов, и то, какие именно референты отбираются тем или иным языковым сознанием на роль прототипа, а также специфические черты самого референта,—все это предопределяет расхождения национальных цветообозначений на уровне фокусов, т. е. «лучших образцов» цветов. Например, несовпаде-

172

ние фокусов тайского faa (небо, т. е. небесный цвет) и английского blue, испанского azul, русских синий и голубой объясняется, скорее всего, именно тем, что прототипическое тайское небо (как и тайваньс­кое, о чем мы уже упоминали) скорее белесое, чем голубое или синее, поэтому faa значит «более светлое, чем небесно-голубое».

Возможны и случаи множественной референциальной соотнесен­ности, что для представителей других языков может представлять серьезные трудности. Что значит японское ао/? С чем его можно соотнести? Оказывается, что словари несколько упрощают дело, при­водя ему в соответствие английское blue, испанское azul, французс­кое Ыеи, итальянское azzurro и т. п. И дело даже не в том, что сло­вом aoi можно называть и то, что в других языках обозначается совсем другим словом: pale (англ.), pálido (испанск), бледный, тусклый (русск.), а в том, что это слово в японском языке охватывает весь спектр синего и зеленого цветов, т. e. aoi = и синий, и зеленый.. Фокус его находится в голубой части спектра, а точками референциальной соот­несенности являются сразу три референта: небо, море и раститель­ный мир (см.: Вежбицкая, 1996, с. 260—261).

Примерно так же обстоит дело с китайским концептом qing. Ки­тайско-русский словарь приводит сразу три значения данного при­лагательного: 1) синий, голубой, лазурный; 2) зеленый; 3) черный (?!). Заметим попутно, что для каждого из трех указанных цветов китай­ский язык располагает помимо этого еще и самостоятельными обо­значениями. Множественность референциальной соотнесенности концепта qing подтверждается фактом его вхождения в качестве словообразовательного элемента в целый ряд обозначений: qinglü — «темно-зеленый», qingcái — «зелень (овощи)», qingcao -— «(зеленая) трава», qingcui — «изумрудный, ярко-зеленый», qingwá — «зеленая лягушка», qinggang — «дуб сизый», qíngcí — «фарфор светло-голу­бого цвета», qingtian — «синее (голубое, лазурное) ne6o»,qingzt — «синюшность», qingyi — «одежда черного цвета», qlngyú — «чер­ный амур (рыба)». Такая неопределенность концепта, видимо, ничуть не мешает носителям китайского языкового сознания и находится в пол­ном соответствии с национальной логикой обозначения цветов. То же самое можно сказать и о концепте yuse («цвет нефрита /яшмы/»), который используется для обозначения двух разных цветов: зелено­ватого и молочно-белого. Иногда выбор объекта, используемого в качестве точки референциальной соотнесенности, может казаться не совсем обычным представителям других языковых сообществ. На­пример, для многих языков естественно соотносить белый цвет со снегом или с молоком. В китайском языке есть прилагательное с

173

экзотической (на взгляд иностранца) внутренней формой — yúdúbái («рыбье брюшко — белый»), т. е. «рыбьебрюшечно-белый», которому дву­язычный словарь в качестве соответствия приводит русское молочно-белый цвет, уточняя в скобках, что данное прилагательное использует­ся обычно в сочетании со словом рассвет.

Различия в проведении границ между цветами еще более суще­ственны, чем различия в определении фокусов, «национальная логи­ка» проводит эти границы безо всякой оглядки на то, как это делает­ся в других языках.

Английское blue охватывает гораздо больший спектр цвета, чем русский синий. В русском языке есть два самостоятельных концепта: синий и голубой, каждый из которых может уточняться с помощью слов-конкретизаторов светло- и темно-. Можно использовать их в любых сочетаниях, например, можно сказать и светло-синий (но еще не голубой), и темно-голубой (но еще не синий). Граница между та­кого рода обозначениями очень субъективна и в сознании разных людей может проходить в разных местах цветового спектра, но то, что светлые и темные тона синего цвета заслуживают того, чтобы иметь собственные отдельные лексемы, для носителей русского языкового сознания вполне естественно, и тот факт, что, к примеру, английское и испанское языковые сознания свели оба тона (и синий, и голубой) к единому концепту (blue — в английском и azul — в испанском), вос­принимается как нечто не очень естественное. Англичане же и ис­панцы не испытывают при этом никаких неудобств, используя для уточ­нения составные обозначения. Испанцы, например, семантическую об­ласть «синевы» покрывают таким образом: azul (и синий, и голубой), azul celeste (небесно-голубой), azul — turquí (темно-синий), azul marino (цвета морской волны, т. е. голубой с оттенком зеленого). Японское языковое сознание посчитало логичным объединить в од­ном концепте aoi весь спектр синего и много оттенков зеленого цвета плюс признак бледности и тусклости, сохранив при этом концепт только зеленого цвета midori. Получается, что один и тот же оттенок зеленого цвета может быть назван и aoi, и midori. Где же логика? Она есть, но понять ее можно только встав на позицию японской нацио­нальной логики мировосприятия. Для японцев очень важен признак «постоянство — недолговечность»: чем короче жизнь цветка, тем он прекраснее, тем острее воспринимается его прелесть (цветы сакуры недолговечны, но именно они являются одним из символов красоты для японцев). Этот признак «постоянство — недолговечность» они, ве­роятно, привнесли и в цветообозначения, закрепив за aoi элемент крат­ковременности зеленого цвета (зеленый цвет светофора, трава после дождя, море при определенном освещении т. п.), а за словом midori —

174

постоянство «зелености», называя этим словом то, что всегда является зеленым, а не имеет зеленый цвет в определенный момент или в опре­деленных условиях (то самое различие, которое в испанском языке передается употреблением глаголов ser (являться, быть постоянно) и estar (быть в какой-то момент времени). Согласитесь, весьма неожи­данный угол зрения на проблему цвета с точки зрения любого языка, где цветовая характеристика никак не связана с признаком постоян­ства — динамичности. Остается сожалеть о том, что подобные нюан­сы национальной логики практически не отражаются в словарях и становятся, достоянием специалистов только в результате кропот­ливой работы с информантами-носителями языка (в данном приме­ре — А. Вежбицкой и Такадо Тода). Мы привели лишь один пример того, как национальный «угол зрения» может по-разному преломлять один и тот же фрагмент реальности — признак синего цвета.

Б. Берлин и П. Кэй исследовали названия основных цветов спектра в двадцати языках и пришли к заключению о существовании один­надцати базисных цветовых категорий и наличии фиксированного порядка кодирования этих категорий в языках по мере их развития. Они установили, что наименьшее число цветообозначений — два: бе­лый (светлый) и черный (темный); если цветообозначений три, то третий цвет — красный, а дальнейшее увеличение цветообозначений происходит в таком порядке: зеленый, желтый, голубой, коричневый, фиолетовый, розовый, оранжевый и серый. Возражая сторонникам те­ории лингвистической относительности Сепира—Уорфа, Берлин и Кэй подчеркивали отсутствие перцептивных отличий у носителей разных языков. «...Как показали исследования цветообозначений в различ­ных языках, ядерные характеристики прототипов универсальны, и эта общность предопределяется тождеством чувственно воспринимаемых свойств денотатов, возникающим как следствие ТОЖДЕСТВА нейро­физиологических процессов восприятия людей и КАТЕГОРИЗАЦИИ ЧУВСТВЕННОГО ОПЫТА (курсив О. К.). Это тождество и лежит в основе семантической эквивалентности единиц разных языков, что обусловливает возможность перевода с одного языка на другой и таким образом возможность коммуникации разных языковых кол­лективов» (Харитончик, 1992, с. 109). В этом высказывании мы вы­делили курсивом то, с чем принципиально не согласны и что, как нам кажется, опровергается приведенными выше примерами. Тожде­ство нейрофизиологических процессов восприятия? Да. Тождество ка­тегоризации чувственного опыта? Нет, и еще раз нет, потому что blue (англ.) не = синий, blue не = голубой, a blue = синий + голубой; azul (испанск.) не = синий и не = голубой, azul = синий + голубой. Потому что японское aoi не = ни английскому blue, ни испанскому

175

azul, ни русским синий или голубой, a aoi = синий + голубой + зеле­ный (для объектов, характеризующихся непостоянством этого призна­ка) + бледный (как свидетельствуют изданные в Китае и на Тайване словари). Что все это, если не свидетельство обратного, а именно: РАЗ­ЛИЧНОЙ КАТЕГОРИЗАЦИИ разными языковыми сознаниями результа­тов нейрофизиологически ТОЖДЕСТВЕННОГО ЧУВСТВЕННОГО ВОС­ПРИЯТИЯ? Разве внутренняя форма китайских синонимичных прилага­тельных с общим значением «разноцветный» не факт специфической национальной категоризации, иллюстрирующий такую яркую черту китайского менталитета, как стремление к точной нумерации в проти­вовес европейскому тяготению к абстрактности? Давайте сравним внут­реннюю форму китайских и некоторых европейских прилагательных с общим значением «разноцветный, пестрый»: caí se (кит.) («цветная окраска»), wíi yán linu se de (кит.) («тот, у кого пять лиц, шесть цве­тов»), wu caí (кит.) («пять, цветной»), huáhua-lulü (кит.) («цветок, цве­ток — зеленый, зеленый»), wánzi-qianhóng (кит.) («десять тысяч — фиолетовый, тысяча — красный»), wuguang-shísé (кит.) («пять блес-ков — десять цветов»); разноцветный, многоцветный (русск.); multicolor (испанск.); multicolore (франц.); colorful, multicoloured (англ.). МиШ («много») — и все, достаточно, а китайскому менталитету — нет, надо уточнить, сколько именно: «пять лиц, шесть цветов», «пять раз цветной». Если бы языковая категоризация в разных языках была бы столь же универсальна, как и нейрофизиологические процессы чувственного восприятия, то не было бы, как образно выразилась А. Вежбицкая, «раз­личных ответов на одну и ту же базисную концептуальную анкету» (Wierzbicka, 1985, р. 332).

Как мы убедились, языки по-разному отвечают на вопросы базис­ной концептуальной анкеты о цвете. Не столь очевидно, но тоже существенно могут отличаться и «ответы» языков на вопросы о вку­се. Например, большинство языков для положительной оценки вкуса продукта используют одинаковые прилагательные вне зависимости от его консистенции (твердый, жидкий или напиток). По-русски, по-анг­лийски и по-испански можно положительно отозваться и о еде, и о напитке с помощью одних и тех же слов: вкусный (-ая, -ое) (русск.), delicious, tasty, savoury (англ.), delicioso, sabroso, rico (испанск.), а в китайском языке прослеживается все то же стремление к конкретно­сти: если речь идет о еде, то используется прилагательное hao che de («то, что хорошо есть»), если о напитке или жидкой пище, то hao he de («то, что хорошо пить»). Словари приводят и другое слово — méi wei ké kow de («то, что имеет превосходный вкус, подходящий для рта»), которое не содержит ситуативной привязки к объекту погло-

176

шения, однако на практике в зависимости от ситуации используются только первые два слова, которые, кстати говоря, входят в целое слово­образовательное гнездо, где значение слова формируется по одной и той же модели: «хорошо, хороший + глагол чувственного восприятия (или глагол действия)»: hao che de («хорошо + есть») = вкусный (о нежидкой пище); hao he de («хорошо + пить») = вкусный (о напитках и жидкой пище); hao kan de («хорошо + смотреть») = красивый; hao ting de («хорошо + слушать») = благозвучный, приятный для слуха. Эти прилагательные являются номинациями оценок разных видов сен-сибилий (вкусовых, зрительных и акустических). Эта же слово­образовательная модель распространяется и на другую семантическую зону — номинации оценок денотатов с точки зрения удобства выпол­нения с ними тех или иных действий человеком: hao bán de («хоро­шо + делать») = удобный, легкий для исполнения; hao yóng de («хо­рошо + пользоваться») = удобный для пользования; hao xie de («хо­рошо + писать») = удобный, легкий для написания; hao xué de («хорошо + учить») = легкий для изучения.

Вообще же, вкусовые ощущения отличаются от визуальных и акус­тических сенсибилий тем, что они вряд ли могут быть описаны в тер­минах точных наук, что делает маловероятной нежелательную подмену изучения лексических значений изучением перцептивных феноменов с точки зрения естественных или точных наук (с соответствующим использованием их исследовательского инструментария). В значе­ниях обозначений вкуса гораздо больше субъективности и неточнос­ти, чем в значениях цветообозначений. Национальная специфика обозначения вкусовых ощущений проявляется скорее не в семанти­ке и даже не в форме, а в дистрибуции. «Трудности при изучении чужой культуры наблюдаются в тех случаях, когда некоторая модель, имеющая идентичную форму и значение в обеих культурах, обнару­живает разную дистрибуцию. Носитель иной культуры полагает, что дистрибуция этой модели в наблюдаемой культуре та же, что и в его собственной, и поэтому, заметив преобладание, недостаток или отсут­ствие какого-то признака в отдельном варианте, он обобщает свое на­блюдение, как если бы оно было применимо ко всем вариантам, а тем самым и ко всей культуре» (Ладо, 1989, с. 57). Это свое утверждение Р. Ладо иллюстрирует именно примером из области специфики вос­приятия вкусовых ощущений представителями разных народов. По его наблюдениям, латиноамериканские студенты жаловались на то, что североамериканская кухня злоупотребляет сахаром, в то' время как дие­тологи констатировали факт чрезмерного потребления сахара именно латиноамериканцами. Это очевидное противоречие объяснялось тем,

12-

что сладким вкусом обладали многие североамериканские блюда, кото­рые, по мнению латиноамериканцев, им обладать были не должны. «Межкультурное вкусовое непонимание» вовсе не означает, что наро­ды по-разному ощущают сладость или горечь или прототипы этих ощущений у них разные, просто проблема в дистрибуционных разли­чиях. Большинство русских пьют чай с сахаром, и большая чашка чая, в которую положили только одну ложку сахара, будет содержать напиток, который русский может охарактеризовать как совсем неслад­кий, а китаец как недопустимо сладкий (китайцы пьют только чай без сахара). Объяснение этому будет не в разной работе вкусовых ре­цепторов и не в разном объеме значений прилагательных сладкий и táng, а именно в разной дистрибуции модели. Автор этой работы испытывал существенные неудобства от того, что многие мясные блюда в Китае имеют сладковатый привкус благодаря использованию спе­циальных соусов, и обвинял китайцев в чрезмерном пристрастии к сладкому, и в это же время вызывал искреннее недоумение у китай­цев, когда в чашку с отборным оулунским чаем клал до трех ложек сахара, чем этот чай, по мнению китайцев, безнадежно портил. Подоб­ные различия в дистрибуции приводят к тому, что появляются раз­личия в номинациях, которые могут быть интерпретированы как несовпадения в лексическом значении, хотя все дело лишь в разли­чиях национальных кулинарных традиций и круге продуктов, тради­ционно связываемых с тем или иным вкусом.

Данные примеры, как нам кажется, тоже можно отнести к разряду национально-специфических ответов на вопрос базисной концепту­альной анкеты об отражении в лексике языка разного рода чувствен­ных восприятий. Не подлежит сомнению, что специальный семанти­ческий анализ ЛСГ обозначений вкусовых ощущений в любом язы­ке, а также контрастивное описание семантических полей вкуса в разных языках выявят массу интересных проявлений национально-специфического осмысления данного фрагмента действительности, массу «курьезов», когда, например, одно и то же слово в зависимости от контекста называет противоположные понятия: испанское прила­гательное sabroso может означать «вкусный», а также «сладкий» и «солоноватый» (?!) (разг.)

Мы коснулись лишь трех частных случаев слуховых, зрительных и вкусовых сенсибилий не для того, чтобы пытаться их детально анализировать (это отдельные большие темы), а чтобы постараться показать, что в формировании общего семантического универсума нации, в формировании НЯКМ принимают участие разные компонен­ты человеческого сознания, одним из которых является сенсорно-рецептивный компонент, отвечающий за перцепцию и концептуализа-

178

цию информем чувственного восприятия (сенсибилий). Языком кон­цептуализируются и сенсибилий иного плана: тактильные, обонятель­ные, двигательно-моторные, но приводить примеры для каждого из ти­пов вряд ли стоит, ибо результат предсказуем — лексикализация лю­бого из перечисленных типов сенсибилий будет подтверждать одно и то же: одинаковые внешние воздействия на органы чувств человека будут, в общем-то, одинаково восприниматься мозгом на нейрофизио­логическом уровне, а затем через этап категоризации в сознании ото­льются в национально-специфические концепты чувственного воспри­ятия, которые получат в языке свои имена, т. е. лексикализуются. Для нас очевидно, что говорить о «национальной логике» можно не только применительно к цветообозначениям, звукоподражаниям или обозна­чениям концептов вкуса, но и применительно к передаче средствами национального языка любых ощущений, фиксируемых рецептивно-сен­сорным компонентом сознания.

В построении НЯКМ участвуют все компоненты языкового созна­ния, но роль каждого из них в формировании национальной специфи­ки семантического универсума того или иного народа не одинакова. Сенсорно-рецептивный компонент обыденного сознания, при всей его важности, к числу определяющих «лицо» национального мировидения отнести нельзя. В наибольшей степени неповторимость национально­го семантического универсума определяется работой логико-понятий­ного и нравственно-ценностного компонентов сознания. По этой причине мы сочли оправданным выделить в самостоятельные под­разделы те части работы, в которых рассматривается влияние имен­но этих компонентов сознания на формирование национальных язы­ковых картин мира. По этой же причине объем используемого нами в качестве иллюстраций фактического языкового материала в дан­ных подразделах будет несколько большим по сравнению с частями, посвященными роли сенсорно-рецептивного и эмоционально-оценоч­ного компонентов сознания в построении НЯКМ.