§ 1.2. Лингвистический императив введения в научный обиход понятия «языковая картина мира».

Помимо двух разновидностей культурологического императива введения в научный обиход понятия ЯКМ существовал, конечно же, и ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ. Появление в лингвистической науке понятия ЯКМ было связано с проблемой интерпретации резуль­татов практической работы по внешнему структурированию семан-

90

тических полей, установлению и систематизации отношений между ними, с практикой составления идеографических словарей.

Рассуждения о том, что следует понимать под выражением «язы­ковая картина мира», можно найти у Гумбольдта, Вайсгербера, Косе-риу, Марти, Уорфа, Трира, Дорнзайфа и многих других известнейших лингвистов мира. Не прибегая к детальному и исчерпывающему пе­речислению различных интерпретаций данного понятия, отметим, что в большинстве трактовок все-таки трудно найти достаточную точ­ность и однозначность. Очень часто выражение «языковая картина мира» —лишь эффектная метафора, в которую разные авторы вкла­дывают разный смысл. Не случайно, раскрыть смысл понятий «языко­вая картина мира» и сходных с ним «языковая организация мира», «язы­ковой промежуточный мир» и т. п. многие пытаются не столько с помощью логических построений и строгих дефиниций, сколько по­средством ярких сравнений и образов. Например, Вайсгербер для пояснения понятия WELTBILD, рассматриваемое как нечто, репрезен­тирующее реальность и выполняющее функцию картины мира, при­бегает к очень яркой и весьма удачной, на наш взгляд, метафоре: ЯКМ он сравнивает с образом звездного неба: «Объективно данный мгно­венный срез с картины мира человека,— говорит автор,— состоит из столь громадного числа отдельных явлений, что он не в состоянии охватить каждое из них; лишь наиболее выдающиеся звезды получают наименование. Чтобы духовно овладеть всем остальным, человек должен некоторым образом упорядочить это множество. Так, с давних времен звезды на звездной картине неба объединяются в группы. От­дельные звезды на этой картине держатся друг за друга только благо­даря некогда осуществленной и закрепленной в языке классификации, с помощью которой упорядочено ночное небо. С объективным поло­жением и подлинными взаимоотношениями звезд на небе эта кар­тина не имеет ничего общего. Само собой разумеется, что у разных народов эта классификация звездного неба осуществлялась различ­ным образом» (Weisgerber 1950. Цит. по: Караулов, 1976, с. 244).

Метафора, повторимся, на наш взгляд, очень удачная. Тем не ме­нее было бы неплохо привнести в это понятие большую точность, превратить поэтическую метафору в научный термин, имеющий, как и положено термину, строгую дефиницию, ограничивающую объем терминируемого понятия. Любой претендующий на решение этой задачи исследователь не может обойтись без того, чтобы опреде­литься по нескольким ключевым вопросам, которые лежат в основе различного смыслового наполнения выражения «языковая картина мира».

91

Чтобы не утонуть в море самых разных определений, толкований, нюансов понимания, которые часто либо в одни и те же слова вкладывают различное содержание, либо же, наоборот, один и тот же смысл вкладывают в разные слова, мы предлагаем выделить РЯД БИНАРНЫХ ОППОЗИЦИЙ, которые охватили бы все множество ин­терпретаций.

ПЕРВАЯ ОППОЗИЦИЯ

«... В литературе под «картиной мира» понимаются два разных аспекта рассмотрения семантики (или лексики, что в данном случае одно и то же): либо общая, интегральная ее картина, совокупность всего языкового содержания, относительно постоянная и медленно эволю­ционирующая во времени, либо специфические черты семантики дан­ного языка, дифференцирующие его от всех других языков. Вопрос осложняется также тем, что ни интегральный, ни дифференциальный аспекты не получили достаточно ясного определения, во всяком слу­чае, в лингвистической литературе» (Караулов, 1976, с. 245). С точки зрения этого противопоставления мы совершенно определенно отно­сим себя к сторонникам интегрального подхода, т. е. считаем, что ЯКМ составляет ВСЕ языковое содержание того или иного языка, а не только специфические черты его семантики, особенности его внутренних форм. Само выражение «картина мира», по нашему убеждению, однозначно предполагает именно целостность и всеохватность того, что подпада­ет под это определение. Против дифференциального понимания ЯКМ представляется возможным привести следующие аргументы:

А. Специфические черты семантики, дифференцирующие язык от всех других языков, образуют не целостную КАРТИНУ, а некую мозаи­ку и отнюдь не МИРА, а всего лишь отдельных его фрагментов. Поэтому ЯКМ в так называемом «дифференциальном» понимании логичнее было бы определять как совокупность национально-специфи­ческих отображений в данном языке отдельных фрагментов.

Б. Выделение в языке заведомо специфического с точки зрения семантики предполагает, соответственно, и наличие семантически неспецифического, общего для всех языков. Таковым можно считать, и то это требует определенных оговорок и допущений, совокупность неких логико-семантических универсалий, делающих возможным в принципе понимание друг друга носителями любых языков. Принци­пиальная взаимопереводимость языков обеспечивается как раз общим логико-понятийным базисом человеческого мышления вообще. Но это очень высокий уровень абстракции. Что же касается собственно язы­кового материала, то провести четкую грань между семантически специфическим и семантически неспецифическим в каждом конк-

92

ретном случае вряд ли возможно, такое деление практически обрече­но на субъективизм и исследовательский «произвол». По нашему глубокому убеждению, каждый язык имеет УНИКАЛЬНОЕ ЕДИНОЕ И НЕПРЕРЫВНОЕ СЕМАНТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО, а ПОНЯТЬ и оценить специфику фрагмента языка можно только на фоне и в контексте всего семантического пространства. Зачастую неспецифич­ность и одинаковость оказываются лишь кажущимися и исчезают, стоит только подойти к их анализу с позиций уже упоминавшейся нами «презумпции непонимания».

«...Такая двойственность в понимании того, что значит «картина мира», встречается уже у Гумбольдта, от положений которого и от­правляется Вайсгербер. Анализируя понятие внутренней формы... у Гумбольдта, еще А. Марти приходил к выводу, что «картиной мира»... можно было бы назвать как сумму всего языкового содержания, сум­му значений..., так и репрезентацию этих значений посредством внут­ренних форм, Т; е. совокупность используемых в языке сравнений и образов. Последние составляют специфику каждого конкретного языка, то, чем языки отличаются друг от друга. Именно здесь при сравнении одного языка с другим выявляются несоответствия, обнаруживаются лакуны, отчасти связанные с культурно-историческими и этнографи­ческими лакунами, отчасти объясняемые языковой спецификой внут­ренних форм» (Караулов, 1976, с. 244).

Внутренняя форма языка, его система образности, вне всякого со­мнения, являются самыми яркими маркерами неповторимой «индивиду­альности» любого языка, но не только они составляют целостное вер­бализованное представление мира носителями данного языка. В этой связи нам хотелось бы сделать такое сравнение: ЯКМ — это порт­рет. У каждого человека есть какие-то наиболее выразительные дета­ли внешнего облика: у кого-то очень большой, необычной формы нос, у кого-то очень выразительные глаза или слишком тяжелый подборо­док, а у кого-то и вовсе непримечательная внешность. Однако каждый человек неповторим, любое человеческое лицо мы воспринимаем це­лостно, а не только его «специфические» части, которые не похожи на аналогичные детали портрета других людей. Только целостное изоб­ражение лица мы будем считать портретом, но никак не изображе­ние одних только глаз, носа или ушей, сколь бы необычными они ни были. Человек уникален как носитель ВСЕХ своих характеристик и признаков, а не как обладатель лишь тех черт, которые наиболее ярко у него выражены. Если на портрете художник не изобразит, к приме­ру, уши человека на том основании, что в них нет ничего примеча­тельного, отличающего их от сотен других ушей, то, во-первых, такое произведение искусства мы не будем считать портретом, а во-вторых,

93

это будет неправдой, так как одинаковых ушей нет, равно как и оди­наковых кожных узоров на ладони. Разница лишь в том, что уни­кальность отпечатков пальцев — это достояние коллективного созна­ния, а об уникальности формы уха каждого человека мы как-то не задумываемся. Вывод один: как в любой портрет нужно включать все детали человеческого лица независимо от их специфичности, так в ЯКМ следует включать все языковое содержание, поскольку не су­ществует «неспецифического» в семантике языка, без чего язык не утратил бы своей целостности и уникальности. Подобно тому, как антрополог может открыть глаза дилетанту на множество признаков уникальности любой части человеческого тела, о которых обычный человек не только не знает, но и не подозревает, так и серьезный лин­гвистический анализ с позиции «презумпции непонимания» неизбеж­но откроет уникальность самого казалось бы «неспецифичного» сло­ва. Эта уникальность может проявиться и в объеме значения, и в характере деривационных отношений с другими словами, и в его со-четаемостных свойствах, и в его коннотациях, фразеологических по­тенциях и т. д. Выводя за рамки ЯКМ любой кажущийся нам «неспе­цифическим» фрагмент, мы неизбежно нарушаем огромное количе­ство связей, которыми это слово связано с множеством других фрагментов единой языковой системы, нарушаем непрерывность язы­кового поля, обедняем и искажаем его.

Для того, чтобы адекватно представить и эксплицировать ЯКМ (в данном случае неважно, родного или любого иностранного языка), нужно, как нам кажется, не делить все языковое значение на интег­ральное и дифференциальное, а считать его моногенным строитель­ным материалом для построения данной конкретной ЯКМ, не похо­жей ни на какую другую ЯКМ.

В сущности, речь должна идти об ОСТРАНЕНИИ исследователя, т. е. о таком рассмотрении языкового материала, которое бы осуще­ствлялось НИ С КАКОЙ «точки зрения», как бы из неоткуда. При ана­лизе ЯКМ иностранного языка нужно абстрагироваться от «точки зрения» родного языка как естественной и задающей всю систему координат. При анализе ЯКМ родного языка остранение должно оз­начать умение взглянуть на родной язык со стороны и рассматривать привычную «языковую организацию мира» не как нечто само собой разумеющееся и естественное, а как на ОДНУ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ «то­чек зрения», один из возможных способов видения мира. Кстати, пос­леднее качество необходимо всем преподавателям родного языка как иностранного: чтобы прогнозировать трудности понимания отдельных фрагментов языковой системы, преподаватель должен видеть пре­подаваемый материал глазами студентов, т. е. из их языковой системы

94

координат, через призму их языковой организации мира. В против­ном случае он не только не сможет предугадать трудности в обуче­нии, но, даже столкнувшись с ними, не будет понимать их причин.

ВТОРАЯ ОППОЗИЦИЯ: «узкое» и «широкое» толкование се­мантически организованного лексического состава языка

«Узкое» толкование не выходит за рамки собственно лексикогра­фии и всю логически организованную лексику языка называет не более чем структурой словаря данного языка. Оно не оставляет места для признания за лексической системой языка роли носителя философс-ко-мировоззренческого значения и не рассматривает лексику в каче­стве фактора, отражающего, определяющего и формирующего нацио­нальное мировидение.

«Широкое» толкование семантически организованной лексики языка предполагает выход за рамки чистой лексикографии и призна­ет за ней роль запечатленной в языке картины мира.

Мы разделяем точку зрения исследователей — сторонников «ши­рокого» (философско-мировоззренческого) подхода к интерпретации результатов семантической организации лексики. Нам ближе рас­суждения Дорнзайфа, предлагающего рассматривать лексику как сло­весное покрытие для мысли (см.: Dornseiff, 1933—1934, с. 5), Халлига и Вартбурга, утверждавших, что картина мира обычного носителя язы­ка составлена из зафиксированных в языке донаучных понятий, а сам носитель языка воспринимает весь окружающий мир с так называе­мым наивным реализмом (в том смысле, что такой взгляд не совпа­дает с научным знанием о мире) (см.: Hallig, Wartburg, 1963, с. 88).

Возражения оппонентов относительно того, что семантически организованная лексика вовсе не отражает таксономии реальности и, следовательно, не может отражать картины мира (см.: Coseriu, 1966, с. 183), проистекают из недифференцированного использования термина КМ (картина мира) (о чем уже подробно говорилось в первой главе) и игнорирования понятий научное сознание и обыденное сознание. Если же КМ разделить на НКМ и ЯКМ как порождения соответственно научного и обыденного (языкового) сознания, то таксономия реально­сти тоже потребует большей конкретизации и сможет быть представ­лена либо в виде научной таксономии, либо в виде наивной, донауч­ной, т. е. обыденной таксономии. В этом случае любой этнический язык можно считать отражением обыденной таксономии реальности, существующей в коллективном языковом сознании того или иного этноса, т. е. отражением ЯКМ конкретного национального языка.

«Картинообразующую» функцию, функцию концептуальной органи­зации мира следует признать даже за самыми неразвитыми языками,

95

или языками, не имеющими собственного языка науки. В любом слу­чае в коллективном сознании языкового сообщества выстраивается свой собственный мир (точнее, его модель), целиком отражаемый лексикой этого языка. Такая модель мира может быть проще, прими­тивнее миропорядка, существующего в сознании носителей других языков, но от этого она не перестает существовать, равно как и отра­жающая ее лексическая система, даже если она состоит всего из нескольких сотен слов.

Мы считаем, что Трир был абсолютно прав, утверждая, что «вся картина мира (das ganze Weltbild) в том виде, как она существует у отдельной личности и у всей языковой общности, органично и без лакун расчленяется сверху... А внутри полей семантические области отдель­ных слов тоже смыкаются одна с другой без зазоров» (Wartburg, 1962, р. 164—165. Цит. по: Караулов, 1976, с. 243). Прав потому, что лаку­ны возможно обнаружить, да и просто осознать их наличие, не иначе как с позиций другого языка, другого языкового сознания. Без подоб­ного остранения любая самая примитивная и малодифференцирован­ная модель мира всегда будет восприниматься собственным коллек­тивным языковым сознанием как вполне органичная, естественная и единственно возможная.

Краткий вывод относительно предложенной нами второй оппози­ции таков: семантически организованный лексический состав языка представляет собой не только (и не столько) словарь данного языка, но и СЛОВАРНОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ МОДЕЛИ МИРА, существующее в коллективном языковом сознании данного народа. Несоответствие ЯКМ разных языков друг другу и каждой из них в отдельности уни­версальной НКМ ни в коей мере не может служить основанием для непризнания за лексическими системами всех без исключения язы­ков их концептуально-мировоззренческих функций.

ТРЕТЬЯ ОППОЗИЦИЯ: «привязка» ЯКМ к объективному миру — принципиальный отказ от такой «привязки»

«Гносеология исходит из того положения, что существуют два мира, которые соотносятся друг с другом как первичный и вторичный, не­зависимый и зависимый. Объективность двух миров — объективного и субъективного, человеческого и внечеловеческого — не снимается ни при каких условиях, и только единственный вопрос — вопрос об отображаемости первичного мира во вторичном — является принци­пиальным и существенным...» (Колшанский, 1990, с. 14). В основе пред­лагаемой нами оппозиции как раз и лежит отношение к ХАРАКТЕРУ ЗАВИСИМОСТИ вторичного, языко-мыслительного мира от мира пер­вичного, т. е. объективного.

96

Первый возможный подход состоит в том, что вторичному, языко-мыслительному миру отдельного языкового сообщества «предписыва­ется» неукоснительно (и, естественно, безуспешно) пытаться соответ­ствовать некому единому для всего человечества логико-понятийно­му миру, который стремится максимально точно, адекватно отразить мир первичной объективной реальности.

Второй подход признает за ЯКМ принципиальную необязательность соответствовать чистому знанию о первичном мире. Такой подход можно назвать «принципиально субъективистским», подчеркнув тем самым, что он не просто субъективен изначально в силу того, что он порожден определенным субъектом (этносом — носителем языка), а субъективен «принципиально». «Принципиальная субъективность» ЯКМ в том, что весьма частые и разительные несоответствия ЯКМ логико-понятийной (или концептуальной) КМ признаются не недостат­ками, которые следует как можно скорее исправить, а вполне нормаль­ным явлением.

Точка зрения и аргументы сторонников первого подхода весьма полно изложены в монографии Г. В. Колшанского «Объективная кар­тина мира в познании и языке». В первой главе мы уже говорили, что причиной скептического отношения к ЯКМ (перед этим выраже­нием скептики всегда употребляют «так называемая») является не­разделение таких важных понятий, как научное познание и обыден­ное знание, коллективное научное сознание и коллективное языковое сознание. Сторонники скептического отношения к ЯКМ оставляют за языком лишь роль инструмента для построения теоретико-познава­тельных систем, образующих вторичный идеальный мир. По их мне­нию, ЯКМ есть лишь отраженное, вторичное существование объектив­ного мира: «Весь язык в целом есть собственно человеческая форма именования объективного мира,... суть референции состоит в том, что в основе этой соотнесенности лежит предпосылка конечной адекват­ности двух миров — мира вещей и мира понятий — объективного мира и его отражения в мышлении человека» (Колшанский, 1990, с. 41). С вышесказанным можно было бы согласиться, если бы все это было сказано применительно к научному познанию и языку науки. Реаль­ный же обиходный язык, точнее вся совокупность национальных язы­ков, почему-то никак не стремится к пресловутой адекватности: мало того, что он (имеется в виду любой из национальных языков) не спешит отражать массу новых знаний об объективном мире в своей КМ (т. е. в ЯКМ), он к тому же упорно сохраняет в себе практически все, что уже пришло в явное противоречие с объективной реальностью и должно было бы быть замененным чем-то более соответствующим современному знанию. Этого не происходит. Напротив, в языках

97

сохраняются огромные лексические пласты, именующие вещи (в широком смысле слова), к объективному миру отношения не имею­щие. Прежде всего это относится к двум важнейшим областям любого языка: к области субъективных оценок и области номинаций мифо­логических объектов. А огромное количество синонимических средств выражения, а метафорические средства, поэтическая изобразительность? Авторы «объективистского» подхода приходят к категорическому заключению, что «язык не познает мир, а следовательно, и не создает какой-либо картины мира» (Колшанский, 1990, с. 33). «Существование языка как материальной формы закрепления мышления человека, а следовательно, и той совокупности знаний, которыми располагает мышление человека на определенном этапе, создает... проблему... Эта проблема поворачивает вопрос о содержании этого выражения таким образом, что картина мира как совокупность знаний человека о мире подменяется картиной мира, существующей в языке, т. е. «языковой картиной мира» (там же, с. 22—33). Оказывается , существование языка создает проблему. На самом деле, на наш взгляд, проблемы никакой нет. ЯКМ не подменяет собой концептуальную КМ (или НКМ). Формой мышления, создающего концептуальную КМ, является не просто язык, а язык НАУКИ, который, естественно, формируется на ба­зе национального языка, но никак не может с ним отождествляться. Обыденный язык не подменяет концептуальную КМ, а творит свою собственную, т. е. ЯКМ, в которой отражаются и фиксируются не только ЗНАНИЯ о мире (и уж никак не глубокие, научные знания), но и ЗАБ­ЛУЖДЕНИЯ относительно того же самого мира, ОЩУЩЕНИЯ мира, процесс и плоды СОЗЕРЦАНИЯ мира, его ОЦЕНКИ, ФАНТАЗИИ и МЕЧ­ТЫ о мире, ВЫМЫСЛЫ.

Мы не считаем возможным и правильным предъявлять ЯКМ требование неукоснительно следовать объективному миру и стремиться к его адекватному отражению, поскольку это — задача принципиаль­но иного конструкта — научной картины мира. Нельзя ставить знак равенства между ЯКМ и точным знанием о мире. Объективисты выстраивают следующую схему:

ЧЕЛОВЕК — РЕЧЕВОЕ МЫШЛЕНИЕ — ПОЗНАНИЕ — ОБЪЕК­ТИВНЫЙ МИР

Она может быть прочитана так: человек познает объективный мир посредством мышления, запечатленного в формах языка. Другими словами, язык выражает мышление, а мышление отображает путем познания объективный мир.

Если же допустить (а мы это не только допускаем, но и утверж­даем), что человек не только мыслит и познает, но еще и ОЩУЩАЕТ,

98

ОЦЕНИВАЕТ, ПРЕДСТАВЛЯЕТ что-либо несуществующее в реальном

мире, испытывает эмоции, т. е. ЧУВСТВУЕТ, то схему придется рас-

ширить:

ЧЕЛОВЕК — СОЗНАНИЕ — ПОЗНАНИЕ — ОБЪЕКТИВНЫЙ МИР — ЯКМ

I СОЗЕРЦАНИЕ

ЯЗЫК ЧУВСТВОВАНИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОЦЕНИВАНИЕ ФАНТАЗИРОВАНИЕ (мифологизированное мышление)

Эта схема прочитывается следующим образом: язык выражает человеческое сознание, имеющее несколько компонентов: логико-по­нятийный, сенсорно-рецептивный, эмоционально-оценочный, нравствен­но-ценностный, мифологический. В человеческом сознании объектив­ный мир не отражается зеркально (и сознание не стремится к этому), а преломляется, превращаясь в форму особого мира. Именно этот отраженный в языке вторичный мир и представляет собой ЯКМ.

Разделяемое нами субъективистское понимание сущности ЯКМ не требует от нее объективности. Требование и стремление к объектив­ности признаются правомерными лишь применительно к НКМ, отра­жающей научное сознание, познающее мир. «Между тем значение элементов естественного языка не может быть сведено к отношению между языком и миром... Значение антропоцеятрично, т. е. отражает общие свойства человеческой природы; более того, оно этноцентрич­но, т. е. ориентировано на данный этнос. Нельзя на естественном языке описать «мир как он есть»: язык изначально задает своим носителям определенную картину мира, причем каждый данный язык — свою» (Падучева, 1996, с. 5—6).

Решая по-разному оппозицию «объективность — субъективность» ЯКМ, сторонники каждой из точек зрения приходят к логическому итогу, каждый к своему: «объективисты», признавая различное представле­ние в языках мира объективной реальности, считают, что «...все эти различия не являются выражением какого-то особого национального духа, ядсобы присущего каждому народу в отдельности. В этих явле­ниях нет никакой особой национальной идеологии» (Серебренников, 1983, с. 139). ЯКМ они противопоставляют концептуальной КМ (НКМ по нашей терминологии) и их несовпадения трактуют не как источ­ник знания о специфическом национальном видении мира, о «точке зрения» на мир этого народа, а всего лишь как несовершенство ЯКМ как системы представления мира.

7*

«Субъективисты» же, исходя из антропоцентричности и этноцент-ричности языка вообще и ЯКМ отдельного языка в частности, провозглашают множественность «семантических вселенных»: сколь­ко языков — столько и ЯКМ и столько же уникальных мироотраже-ний, которые не лучше и не хуже друг друга и которые НЕ ПРЕТЕН­ДУЮТ на тождественность с НКМ.

Цветаевой принадлежат слова о том, что «иные вещи на ином языке и не мыслятся». Более того, «... не только мысли могут быть «проду­маны» на одном языке, но и чувства могут быть испытаны в рамках одного языкового сознания, но не другого. Иными словами, есть поня­тия, фундаментальные для модели одного мира и отсутствующие в другом» (Падучева, 1996, с. 21). Если «объективисты» в различиях ЯКМ усматривают лишь несовершенство языков, безуспешно пытающихся якобы создать точную копию окружающего мира, но никак не выра­жение особенностей «народного духа», то «субъективисты» в этих различиях видят подтверждение слов Петра Вяземского:

«Язык есть исповедь народа: В нем слышится его природа, Его душа и быт родной».

Разве мы восхищаемся творениями великих художников за их фотографическую похожесть на сами изображенные на них объекты? Тогда любая фотография была бы много ценнее любого шедевра Ван Гога, Пикассо или любого другого мастера. Для точного и объектив­ного познания, к примеру, ландшафта, конечно же, лучше подойдет аэрофотосъемка, но душу пейзажа и чувства, им вызываемые, сможет передать лишь талант живописца. Объективистский подход, как нам кажется, напоминает восхваление бездушной фотографии в сравне­нии с непохожими друг на друга картинами, запечатлевшими один и тот же объект по-разному, в своей уникальной манере. Абсолютная похожесть на изображенный предмет — не лучший комплимент лю­бой картине, в том числе и языковой картине мира.

В современной лингвистике субъективистскую или антропоцент-ристскую (этноцентристскую) традицию, развивавшуюся Гумбольдтом, Бенвенистом, Боасом, Сепиром, Уорфом и другими лингвистами, наи­более ярко представляет А.Вежбицкая, занимающаяся исследования­ми на стыке лингвистики, когнитологии, этнопсихологии и культуро­логии. Именно ее работы показывают, как строго лингвистический анализ способен преодолеть рамки «чистой» лингвистики, преодолеть собственную замкнутость и изолированность с тем, чтобы найти выход в национальную психологию, национальную ментальность и, в конеч­ном счете, в национальную культуру.

100

ЧЕТВЕРТАЯ ОППОЗИЦИЯ: ЯКМ = лексико-семантическая система языка или же ЯКМ = весь строй языка, включающий помимо лексики еще и морфологию с синтаксисом Традиционно в контексте рассуждении о ЯКМ обсуждаются, ко­нечно же, прежде всего вопросы, связанные с лексической семанти­кой. Именно план содержания лексики служит материалом для отыс­кания и последующего обоснования специфических черт националь­ного мировосприятия, национального образа мышления. Однако подобных же результатов можно достигать, анализируя и другие ас­пекты языка, в частности — синтаксические конструкции и морфо­логические категории.

Классическим примером анализа первого типа можно считать, как нам кажется, предложенное Анной Вежбицкой лингвистическое под­тверждение такой составляющей русского национального характера, как склонность к фатализму. Это качество она формулирует следую­щим образом: «Неагентивность— ощущение того, что людям непод­властна их собственная жизнь, что их способность контролировать жиз­ненные события ограничена; склонность русского человека к фата­лизму, смирению и покорности; недостаточная выделенность индивида как автономного агента, как лица, стремящегося к своей цели и пыта­ющегося ее достичь, как контролера событий» (Вежбицкая, 1996, с. 34). Для иллюстрации этого этнопсихологического факта (или гипотезы) можно было бы, вероятно, использовать и результаты собственно лексико-семантических наблюдений, но наиболее красноречивым в данном случае оказался именно анализ СИНТАКСИЧЕСКИХ особен­ностей языка. «Данные синтаксической типологии языков говорят о том, что существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, что «что делаю я», т. е. придерживаться агентивной ориентации, а можно подходить к жизни с позиции того, «что случится со мной», следуя пациентивной (пассивной, связанной с папиенсом) ориентации. Агентивный подход... означает акцентирован­ное внимание к действию и к акту воли («я делаю», «я хочу»). При пациентивной ориентации... акцент делается на «бессилии» и пациен-тивности (... «разные вещи случаются со мной»...) При этом агентив-ность и пациентивность находятся в неравном положении: если факторы воли и деятельности играют важную роль во всех языках мира, то этого нельзя сказать о «беспомощности» и «бессилии»... Одни языки в той или иной степени им пренебрегают, принимая агентивный тип предложений как модель всех или большинства предложений, относящихся к людям. В других языках есть два основных типа пред­ложений о людях — номинативный тип, опирающийся на агентивную

101

модель, и дативный, в соответствии с которым люди представлены как лица, не контролирующие события» (Вежбицкая, 1996, с. 55—56). Имеются в виду вариативные способы выражения одного и того же смысла с акцентом на роль субъекта в данной ситуации: АКТИВНАЯ РОЛЬ ПАССИВНАЯ РОЛЬ (пациентивность)

Мне думается Мне хочется Мне (не) везет Мне страшно Мне не спится Мне не верится Мне не работается Мне помнится и т. п.

Я не могу спать

Я не верю

Я не могу работать

Я помню

По мнению Вежбицкой, русский язык тяготеет именно к пациен-тивным безличным конструкциям с логическим субъектом в форме дательного падежа, что позволяет делать выводы, выходящие за рамки чистой лингвистики и становящиеся достоянием этнопсихологии.

Данный пример, как нам кажется, может быть удачным аргумен­том в споре с теми, кто придерживается точки зрения, провозглашаю­щей монополию лексики на выражение любой национальной специфи­ки. Именно такой точки зрения придерживался Э. Сепир: «Тенденция рассматривать языковые категории как непосредственное выражение внешних культурных черт, ставшая модной среди некоторых социоло­гов и антропологов, не подтверждается фактами. Не существует ни­какой общей корреляции между культурным типом и языковой струк­турой... Как свидетельствуют факты, очень редко удается установить, каким образом та или иная культурная черта оказала влияние на базовую структуру языка... Другое дело, если мы перейдем от общих форм к элементам содержания языка, лексика — очень чувствитель­ный показатель культуры народа, и изменение значений, утеря старых слов, создание или заимствование новых — все это зависит от исто­рии самой культуры. Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Различия, которые кажутся нам неизбежными, могут полно­стью игнорироваться языками, отражающими совершенно иной тип культуры, а эти последние в свою очередь могут проводить различия, непонятные для нас» (Сепир, 1993, с. 242—243). Если под языковой структурой иметь в виду весь строй языка, то в этом случае, конечно же, трудно согласиться с простым и очевидным соответствием формы языка и обслуживаемой им культуры, но если под языковой структу­рой подразумевать конкретные синтаксические или морфологические особенности конкретного языка, то вряд ли им стоит отказывать в 102

способности нести в себе информацию о специфике национальной ментальности и национального характера, которые в свою очередь являются важнейшими составляющими всей национальной культуры. В этом смысле уместнее говорить о корреляциях более конкретных, не о влиянии какой-либо культурной или национальной черты на базовую структуру языка (как это делает Э. Сепир), а о влиянии этой самой черты на ту или иную синтаксическую или морфологическую категорию, а если еще точнее, то не о влиянии на эту категорию, а о самовыражении определенной национальной черты с помощью опре­деленной грамматической категории.

Приведем другой пример того, как специфика национального ми-ровидения отражается в фактах языка, находящихся вне рамок лекси­ческой семантики. Пример из области морфологии. Как известно, многие языки не имеют категории грамматического рода, в тех же языках, где эта морфологическая категория есть, произошла практи­чески полная потеря какой бы то ни было семантической мотивиро­ванности отнесения слов к мужскому или женскому роду. Граммати­ческий род в языках, имеющих эту категорию, на данном этапе их исторического развития практически полностью асемантичен. О его семантической мотивированности можно говорить лишь применитель­но к наименованиям лиц, и то, с многочисленными оговорками, посколь­ку проявляется она в разных языках в разной степени и весьма непоследовательно. Однако в эпоху формирования языков такая ' мотивированность, безусловно, была, и в ее основе лежала родо-поло-вая дифференциация именуемых одушевленных объектов. Можно только догадываться, каким образом и на каких основаниях происхо­дило распределение по родам (т. е. морфологическое оформление в соответствии с тем или иным грамматическим родом) объектов неодушевленных. Как бы то ни было, но такое распределение про­изошло, и, видимо, не последнюю роль в этом процессе сыграло наци­ональное мировосприятие, национальная образность восприятия мира, которые «приписывали» мужское или женское начало тому или ино­му предмету, явлению, качеству или абстрактному понятию. Пытаться проследить результаты одушевления неживого мира наивным доис­торическим языковым сознанием можно только гипотетически и только на материале древнейших слов языка, составивших его ядро, поскольку более поздние по происхождению слова получали свое морфологическое оформление по роду по инерции, по аналогиям и в соответствии с уже сформировавшимися параметрами. Ядерные же, древнейшие слова, видимо, ассоциировались с некими живыми прото­типами, и теперешняя их родовая принадлежность — это своего рода «окаменелые отпечатки» древнего образного восприятия мира древней­шими представителями конкретного этнического языкового сознания.

103

Э. Хемингуэй долго жил на Кубе, был страстным рыбаком и в своей знаменитой повести «Старик и море» поделился интересным наблюде­нием психолингвистического характера, связанным именно с корреля­циями, существующими между психологией мировосприятия и выбран­ной нами в качестве примера категорией грамматического рода. Он обратил внимание на то, что испанское слово таг (море), произносимое молодыми и пожилыми моряками, получало разную родовую принад­лежность в зависимости от того, кто его употребляет: пожилые моряки называли море la таг, используя артикль женского рода, а молодые ры­баки — el таг, используя артикль мужского рода. Хемингуэй объясня­ет это тем, что для первых море — это мать (la madre — слово женско­го рода), кормилица, источник жизни. Для них в образе моря ЭТО глав­ное. Для молодежи море — это прежде всего достойный уважения сильный и опасный противник, в борьбе с которым они добывают свой хлеб. Поэтому рыбаки-ветераны привносят в слово море женское на­чало, дающее жизнь и'обусловливающее к себе отношение, предполагаю­щее любовь и нежность. Молодые же рыбаки говорят el таг вовсе не потому, что неукоснительно следуют академической норме испанского языка, а потому что хотят подчеркнуть мужское начало моря, делая ак­цент на его силе и таящихся в нем опасностях. Вот что пишет Э. Хемин­гуэй об отношении своего героя к морю: «Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе... называют море el mar, то есть в мужском ро­де. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге (слова пространство, соперник, враг имеют в испанском языке мужской грамматический род — О. К.). Старик же постоянно ду­мал о море, как о женщине, которая дарит великие милости или отказы­вает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступ­ки,— что поделаешь, такова уж ее природа» (Э. Хемингуэй. Старик и море).

Многие ставшие фактом национального сознания устойчивые ме­тафорические образы отражают именно эту обусловленность отне­сенности слова к определенному роду наличием ассоциаций с женс­ким или мужским началом: Родина — мать, земля — матушка, бе­реза —невеста (В. Шукшин), Россия — женщина (Е. Евтушенко), Родина — спящая красавица (Ю. Шевчук).

Вполне вероятно, что не случайно и такое совпадение: в русском и испанском языках большинство базовых, ядерных слов, несущих идею жизни, красоты, добра, имеют женский грамматический род: земля — la tierra, жизнь — la vida, родина — la patria, красота — la belleza, доброта — la bondad, дружба — la amistad. В то же время, мужской грамматический род имеют корреляты типа: враг — el enemigo, про­тивник — el rival, бой — el combate.

104

Справедливости ради следует отметить, что можно привести не­мало примеров и таких номинаций, которые не вписываются в эту схему, например: смерть — la muerte, сила — la fuerza, болезнь — la enfermedad (все слова имеют женский грамматический род); и в то же время: любовь — el amor, хлеб — el pan, очаг — el hogar («поло­жительные» концепты имеют мужской грамматический род).

Как это соотносится с утверждением Э. Сепира о том, что «отсут­ствие или наличие в каком-либо языке, например, грамматического рода не имеет никакого отношения к пониманию социальной органи­зации, религии или фольклора соответствующего народа» (Сепир, 1993, с. 242)? Думается, что приведенные нами примеры свидетельствуют как раз об обратном, что косвенным образом признает и сам Сепир, когда указывает на невозможность насильственного упразднения «из­лишних», по его мнению, категорий: «Логически необъяснимо, почему мужской, женский и средний роды в немецком и русском языках сохраняют свое существование в современном мире, но всякая наме­ренная попытка УНИЧТОЖИТЬ эти необязательные роды была бы бес­плодной, так как обычный носитель языка фактически и не ощущает здесь каких-либо несуразностей, усматриваемых логиками» (там же, с. 242—243). Подобное мог написать только человек, в родном языке которого категория рода отсутствует, для которого род — нечто «нео­бязательное», только затрудняющее и запутывающее изучение языка, содержащего эту категорию. Во-первых, вряд ли стоит пытаться ме­рить мерками логики любой живой национальный язык, ибо в этом случае все языки после «чистки» логической целесообразностью превратились бы в примитивные пиджины или могли бы быть ус­пешно заменены квинтэссенцией целесообразности — эсперанто. Род для носителя языка, в котором эта категория присутствует,— не ло­гически необъяснимая «несуразность», а ценнейшее духовное насле­дие, запечатлевшее неповторимую образность мышления далеких предков, обязательная и неотъемлемая часть всего образного строя языка, источник национально-специфических олицетворений и мета­фор, которые естественны и понятны для одного коллективного язы­кового сознания, а у носителей другого языкового сознания могут вызывать только недоумение. Носителю русского языка нет нужды объяснять, почему матушка зима, дедушка мороз, мороз красный нос. Во многом эти образы основаны на родовой симметрии и при ее нарушении теряют свою естественность и органичность, попробуйте перевести эти выражения, к примеру, на испанский язык: la madre (ж. р.) el invierno (м. р.), el frió (м. р.) la nariz roja (ж. р.). От естест­венности и гармонии не осталось и следа, она ушла вместе с рифмой и родовой симметрией, на которой и держатся столь близкие и понят­ные русскому человеку с самого раннего детства образные выражения.

105

Есть логика, применимая к математике (скажем так, «чистая»), а есть логика, применимая к языку как выражению души народа, логика ху­дожественного осмысления всего сущего. От проявлений такой худо­жественной логики народного сознания следует не отмахиваться, как от «несуразностей», и тем более не пытаться их уничтожить, что, впро­чем, по собственному признанию Сепира, было бы абсолютно бесплодно, а находить в них отражение культурных, психологических, нравствен­ных и т. п. особенностей народа.

Для нас важен сам принцип: в какой мере синтаксис и морфология могут отражать национальное мировидение, это во-первых, а во-вто­рых, следует ли относить эти разделы языка к ЯКМ? В зависимости от ответов на эти вопросы и определяется позиция исследователя по отношению к оппозиции: ЯКМ = весь строй языка — ЯКМ = лекси-ко-семантическая система языка. Собственную позицию в данном случае мы можем охарактеризовать как компромиссную: с одной стороны, мы безоговорочно признаем роль всех разделов языка (син­таксиса, морфологии и даже фонетики) как источников информации о национальном складе мышления и национальном характере, любой из разделов языка может дать материал для соответствующих наблю­дений; с другой стороны — под ЯКМ мы все-таки понимаем лекси­ческую, а точнее — лексико-фразеологическую систему языка, созна­тельно выводя за ее пределы все остальные разделы. ЯКМ выполняет прежде всего функцию ФИКСАЦИИ национального видения мира, син­таксис же — это способ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ лексических средств. Сам по себе этот способ функционирования может служить источни­ком наблюдений над особенностями национального менталитета, но он все-таки не есть сама картина мира. Что же касается морфологии, то она оказывается включенной в ЯКМ, поскольку слова, ее составляю­щие, входят в ЯКМ не только своей содержательной стороной, но и фор­мальной, т.е. вместе со своей материальной оболочкой, а значит — со всем набором морфологических категорий. Не только морфология, но в некоторой степени и синтаксис отражен в лексике. Например, само наличие в ЯКМ слоь типа «думается», «пришлось», «жалко», «страш-но», «хочется» имплицитно содержит информацию об их функциони­ровании (в данном случае — в пациентивных конструкциях с датель­ным падежом логического субъекта). Эта информация о способе фун­кционирования лексики находится как бы в «свернутом виде»

Компромиссность нашей позиции, повторимся, состоит в призна­нии за «НЕЛЕКСИКОЙ» возможности нести информацию о специфике национального мировидения, но сознательном ее выведении за рамки ЯКМ. Если бы мы согласились с тем, что ЯКМ — это весь строй языка, то ЯКМ как самостоятельная категория потеряла бы смысл, ее фун­кции полностью совпали бы с функциями языка, а у ЯКМ, по нашему

1CS

убеждению, лишь одна функция: фиксировать в национальном языко­вом сознании национальный способ видения мира и передавать его от поколения к поколению.

ПЯТАЯ ОППОЗИЦИЯ имеет наиболее обобщающий характер и, по сути дела, определяет онтологический статус самого понятия ЯКМ. В основу оппозиции положено отношение к степени детерми­нированности человеческого сознания языком. Полярные точки зрения на эту проблему и составляют оппозицию:

«ЯЗЫК ПОЛНОСТЬЮ ОПРЕДЕЛЯЕТ «* «МИРОВОЗЗРЕНИЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЕГО НОСИТЕЛЕЙ» (восприятие и осмысление мира)

НЕ ЗАВИСИТ ОТ ЯЗЫКА, НА КОТОРОМ ГОВОРЯТ ЛЮДИ

Первая точка зрения демонстрирует абсолютизацию языковых форм отражения мира человеческим созданием, вторая — аб­солютизацию внеязыкового логического базиса, мышления вне языковых форм.

«Современная наука отвергает оба экстремальных решения — и то, что язык целиком детерминирует мировоззрение, и то, что мировоз­зрение людей не зависит от их языка» (Комлев 1992, с. 108). Истина, как это часто бывает, посередине. Однако, как нам кажется, ограни­читься только констатацией такого компромисса явно недостаточно, это по сути лишь уход от проблемы. Занимаясь проблемой ЯКМ , любой исследователь все-таки должен отвечать на этот вопрос более точно: где именно «посередине», какие именно области человеческого созна­ния определяются спецификой языка (а значит и ЯКМ), а какие с языком не связаны и т. п. Роль ЯКМ в формировании национально­го мировосприятия должна быть не просто сформулирована в катего­риях типа «да — нет», «полностью детерминирует — никак не влия­ет», а детально описана.

Вполне очевидно, что для понимания и тем более детального опи­сания роли ЯКМ в формировании мировоззрения человека рамки собственно лингвистики, имеющей объектом изучения язык как сис­тему и не более, оказываются тесны. Для решения этой проблемы необходимо преодолеть известный традиционализм лингвистики и обратиться к другим областям знания, к наукам как смежным с тра­диционной лингвистикой (психолингвистика, социолингвистика), так и сесьма далеким от нее (философия, психология, когнитология, этногра­фия, физиология, культурология). Без такого выхода за рамки чистой лингвистики свою точку зрения на данную проблему доказать прак­тически невозможно: любые утверждения в силу недостаточной ар­гументированности в лучшем случае будут иметь статус аксиом или

107

гипотез, а не доказанных научных фактов (даже если они и верны), а в худшем — будут противоречить данным, добытым специалистами в других (перечисленных нами) областях знания. «Лингвистические работы не вправе начинаться с апелляции к какому-либо известному, принятому всеми, строгому правилу, закону, понятию, аксиоме: ведь таковых просто не существует» (Перцов, 1996, с. 47—48).

Многие лингвисты сами осознают проблему лингвистического изо­ляционизма и, относясь к нему весьма критически, пытаются объяснить его причины: «К сожалению, приходится констатировать у некоторых уче­ных своеобразный лингвистический снобизм, преувеличенное представле­ние о роли лингвистики среди наук о человеке... Из того, что лингвис­там пока все же явно недостаточно помогают как науки о человеке, так и «компьютерология» и математика, делается надменный вывод, что они вообще не слишком ей нужны. А причина малой эффективности этих дисциплин для лингвистических исследований коренится скорее не в них, а в нежелании (и, увы, в неумении) лингвистов овладеть необходимыми сведениями и навыками, существенно выходящими за рамки современной науки о языке» (там же, с. 47). Профессор МГУ А. Е. Кибрик, иронизируя над нежеланием лингвистов обращаться к данным других наук, замечал, что любимым аргументом в споре с оппонентом, апеллирующим к смежным областям знания, является заявление: «Это не лингвистика». На самом же деле «именно на стыке разных наук лингвистам следует искать по-настоящему точные методы проверки и обоснования лингвистических утверждений» (там же, с. 47).

Спектр дисциплин, к которым нам придется обращаться в даль­нейшем изложении, весьма широк: от нейрофизиологии до культуроло­гии и философии. Именно по этой причине мы сочли необходимым сделать небольшое отступление о вреде «лингвистического снобиз­ма» и «лингвистического изоляционизма», сопроводив его высказыва­ниями сторонников комплексного междисциплинарного подхода к проблемам, такого подхода требующим. Проблема же взаимоотноше­ний языка и сложнейших категорий сознания, мышления, мировоззре­ния, менталитета вне всякого сомнения должна быть отнесена к раз­ряду именно таких комплексно решаемых проблем.

Теоретической основой первой концепции рассматриваемой нами оппозиции, концепции, согласно которой язык полностью определяет мировоззрение этноса, является теория ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ОТНО­СИТЕЛЬНОСТИ, связываемая с именами крупнейших лингвистов: Виль­гельма фон Гумбольдта, Эдварда Сепира и Бенджамина Уорфа. Их объе­диняла убежденность в том, что люди видят мир по-разному, а имен­но — сквозь призму своего родного языка.

Основываясь на данных изучения языков, резко отличающихся от языков индоевропейской семьи (язык басков, племенные языки ин-

108

дейцев Южной и Северной Америки, языки Индонезии и Полинезии), эти ученые в разное время пришли к одинаковому заключению о том, что языки — это не просто разные материальные оболочки единого общечеловеческого сознания, а различные ВИДЕНИЯ мира.

В теоретическом введении к своему последнему исследованию «О языке кави на острове Ява», которое называлось «О различии стро­ения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие чело­вечества», Гумбольдт писал: «В каждом языке заложено самЪбытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом' выступает между человеком и природой, воздействующей на него... И каждый язык описывает вок­руг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же' вступает в круг другого языка» (Гумбольдт, 1984, с. 80). И далее: «Языкам, достигшим высоких степе­ней совершенства, свойственны собственные мировоззрения» (там же, с. 322).

Говоря о теории «лингвистической относительности», представля­ется целесообразным дифференцировать три составляющие этой кон­цепции:

1. Сами результаты лингвистических наблюдений, конкретные фак­ ты, установленные в ходе описания не изучавшихся, .ранее языков.

2. Интерпретация этих чисто лингвистических фактов самими исследователями, попытки философски их осмыслить и сделать обоб­ щения самого высокого уровня абстракции.

3. Спекулятивное «логическое развитие» идей теории .«лингвис­ тической относительности».

Что касается первой составляющей, .то здесь не о чем спорить, это бесценный фактический материал для специалистов по общему, языко­знанию, контрастивной лингвистике, этнографии. Результаты этих иссле­дований поставили перед учеными очень непростой вопрос: есть ли. в языках мира нечто их объединяющее? Что общего содержат в себе все национальные языки? Существует ли какие-либо универсалии или все относительно (отсюда и название теории)? Эти данные стали катализатором поисков всеобщих лексико-еемантических универсалий.

Вторая составляющая концепции — философское осмысление сде­ланных наблюдений — вызывала и вызывает много споров и крити' ки (разной степени убедительности). Чуть позже мы постараемся из­ложить причины,- по которым, на наш взгляд, это произошло.

Более всего теория «лингвистической относительности» своей неприемлемостью для многих обязана третьей компоненте, которая не является частью собственно теории и не принадлежит самим лингвис­там. Это своеобразное «доведение теории до логического завершения».

109

Некоторые авторитетные специалисты поспешили сделать из теории «лингвистической относительности» весьма сомнительный вывод о принципиальной невозможности взаимопонимания между народами: «Поскольку всякий язык есть средство мышления (в том смысле, что без материи языка невозможно мыслить), а эти средства оказываются разными для людей, говорящих (следовательно, и мыслящих) на раз­ных языках, то и «картины мира» у представителей разных челове­ческих сообществ разные: чем больше разницы в языковых систе­мах, тем больше разницы и в «картинах мира». Откуда политикам и идеологам уже нетрудно было сделать вывод: взаимопонимания внутри человеческого сообщества нет и не может быть (а откуда ему взяться, если мыслят люди «по-своему»?), стало быть... Что? Нечего удивляться, если в мире происходят непрерывные конфликты — договориться люди не могут друг с другом. И не смогут до тех пор, пока не заговорят на каком-нибудь одном (общем) языке» (Горелов, Седов, 1997, с. 8). Есте­ственно, что такие выводы вызвали неприятие, отсюда и неприятие самой теории, не имевшей на самом деле к подобным выводам никакого отношения. Впрочем, спекулятивность этих «продолжений теории» вполне очевидна. Фактически, человечеству предлагалась тотальная унификация как выход из многочисленных межнациональных конф­ликтов. Язык тем самым превращался из величайшего и ценнейшего национального достояния, из определяющего фактора национальной самобытности в главного виновника межнациональных противоречий и взаимного непонимания. Думается, что именно это «додумывание» теории и вызвало в немалой степени ее неприятие и критику.

К сожалению, и сторонники абсолютизации роли языка, и сто­ронники абсолютизации роли внеязыковых форм мышления исполь­зуют многие понятия, не уточняя их смысл, не конкретизируя исполь­зуемую терминологию. Иногда дискуссия просто беспредметна, посколь­ку многие положения не доказываются, а предлагаются фактически в качестве аксиом. Например: «...Вся система языка настолько сбалан­сирована, что ее лексико-грамматический потенциал... в любом язы­ке дает возможность отразить любой предмет, любое объективное отношение явлений адекватно их естественной природе. Как бы ни были своеобразны наименования тех или иных предметов и явлений в различных языках, они не создают какой-либо особой языковой картины мира» (Колшанский, 1990, с. 67). Или другой пример крити­ки подобного рода, когда конкретные аргументы подменяются закли­наниями, предназначенными для принятия на веру: «Вся практика человеческого общения, обмена мыслями представителей самых раз­ных национальностей доказывает общечеловеческий характер субстан­циональных понятий, понятий времени, пространства и прочих логи-

110

ческих категорий. Если бы эти понятия, категории были обусловле­ны структурными особенностями языка и в этом смысле являлись относительными, как заявляют сторонники принципа лингвистической относительности, то невозможен был бы обмен мыслями, мыслитель­ное общение между людьми, принадлежащими к разным языковым коллективам» (Брутян, 1979, с. 178). И ни слова о степени адекватно­сти подобного обмена, о так называемом «выравнивании понятий», о котором очень верно, с нашей точки зрения, сказал Н. Г. Комлев: «Процесс выравнивания понятий в межиндивидуальном плане весь­ма трудный, а между говорящими на разных национальных языках практически невозможен... Упомянутый процесс выравнивания не действует через границы отдельных языковых сообществ» (Комлев, 1992, с. 46—47).

Позволим себе процитировать еще двух авторов, отрицающих зависимость мировоззрения народа от его национального языка: «Нельзя отрицать того, что рефлексивное мышление индивидуума может быть как-то обусловлено конкретным языком ... Однако, по существу, невозможно, чтобы мышление (включая мышление всего народа) детерминировалось бы соответствующим языком» (Coseriu, 1982, с. 279). Из чего это следует? Ни из чего. Невозможно, потому что невозможно. И последний пример. Э. Альбрехт озаглавил свою книгу «Определяет ли язык нашу картину мира?» и, отвечая на по­ставленный вопрос, пишет: «Картина мира определяется... не языком, ибо это означало бы, что существует столько мировоззрений, сколько языков или языковых семей. «Теория» языковой картины мира свя­зана с отрицанием законов отражения мышлением объективной реальности посредством языка...» (Albrecht, 1974, с. 82. Цит. по: Ком-лев, 1992, с. 108—109).

В рассматриваемой нами оппозиции выражены крайние, полярные точки зрения, и приведенные выше высказывания сторонников каж­дой из них создают впечатление невозможности найти компромисс­ное решение проблемы. Tertium non datur (третьего не дано). Тем не менее, по нашему глубокому убеждению, истина лежит именно между этими двумя крайностями. В какой-то мере правы сторонники обеих точек зрения, проблема лишь в том, чтобы определить эту меру, сфор­мулировать, в чем именно права каждая из сторон и из чего это следует. По сути дела, компромиссная позиция в дилемме «язык опре­деляет мировоззрение — мировоззрение не зависит от языка» озна­чает не отрицание одного из полюсов, а УГЛУБЛЕНИЕ и КОНКРЕ­ТИЗАЦИЮ каждого из них с тем, чтобы рациональное начало каждого из подходов обрело фактическое наполнение, научное подтверждене. Путь к компромиссу лежит через аргументированное обоснование

111

рационального ядра каждой из концепции. Для того чтобы это стало возможным, не обойтись без привлечения данных других областей зна­ния, без расширения узколингвистических рамок, о чем мы уже писа­ли. Нужно развивать «тенденции к стиранию границ между лингвисти­кой и смежными дисциплинами (психологией, социологией: и этногра­фией)...» (Арутюнова, Падучева, 1985, с. 3—4).

Попробуем коротко изложить суть компромиссной позиции отно­сительно степени и характера зависимости мировоззрения от языка, используя категории дисциплин широкого спектра (от психологии и нейрофизиологии до философии и культурологии). Это представляет­ся важным, поскольку в дальнейшем изложении именно эти рассуж­дения будут использоваться нами для изложения нашей концепции сущности, значения и внутренней организации ЯКМ.

Прежде всего хотелось бы отметить, что при обсуждении степени зависимости мировоззрения от языка все три основные понятия: КМ, мышление, мировоззрение — как правило, употребляются достаточно произвольно, без должной конкретизации каждого из них. В итоге по­лучается, что недостаточная точность терминоупотребления, недоста­точная дифференцированность понятий ведет к излишней категорич­ности суждений. Попробуем провести эту конкретизацию.

Что касается первого из них — КАРТИНА МИРА, то вся первая глава настоящей работы как раз и посвящена определению статуса НКМ, ННКМ и ЯКМ национальных языков. Напомним лишь, что выраже­ние «картина мира» без соответствующего уточнения, по нашему мнению, не может фигурировать в рассуждениях именно в силу своей неопределенности. Необходимо каждый раз использовать точный термин во избежание неадекватного его истолкования. Таковыми терминами мы предлагаем считать следующие:

1. НКМ (научная картина мира) = инвариант научного зна­ ния человечества о мире на данном историческом этапе, результат отражения ПВК (пространственно-временного континуума) коллек­ тивным научным сознанием.

2. ННКМ (национальная научная картина мира) = инвариант на­ учного знания о мире в языковой оболочке конкретного наци­ онального языка, т. е. НКМ, запечатленная в терминосистемах (языке науки) того или иного национального языка.

3. ЯКМ (языковая картина мира) = результат отражения объек­ тивного мира обыденным (языковым) сознанием того или иного языкового сообщества.

4. НЯКМ (национальная языковая картина мира) = результат от­ ражения объективного мира обыденным (языковым) сознанием кон­ кретного языкового сообщества, конкретного этноса.

112

5. ИНЯКМ (индивидуальная национальная языковая картина мира) = результат отражения объективного мира обыденным (языковым) со­знанием отдельного человека — носителя того или иного националь­ного языка.

Просто ЯКМ — это абстракция, реально нигде не существующая. Реально существуют и могут анализироваться лишь ЯКМ конкрет­ных национальных языков (НЯКМ). НЯКМ — это объективно суще­ствующие реальности, ибо таковыми могут быть названы идеографи­чески структурированные лексические системы любого из нацио­нальных языков.

Принципиальное отличие НКМ и ЯКМ в том, что просто НКМ существует и, получая национальное языковое оформление, воплощается в одну из множества ННКМ тех языков, которые имеют собственные языки науки, а просто ЯКМ не существует, это НЕ ИНВАРИАНТ НАИ­ВНОГО ОСМЫСЛЕНИЯ МИРА неким коллективном обыденным надъязыковым сознанием .человечества, который затем вопло­щается с небольшими нюансами во всех национальных языках, т. e . во всех НЯКМ. Каждая НЯКМ фиксирует УНИКАЛЬНОЕ миро­восприятие именно данного языкового сообщества. Если ННКМ — это национальное оформление единой, общей для всех НКМ, то НЯКМ — это вовсе не национальный вариант некой общей ЯКМ, поскольку ЯКМ безотносительно к какому-либо конкретному языку не существует. Не существует ВСЕОБЩЕГО наивного (обыденного) знания о мире, которое бы с небольшими различиями фиксировалось во всех язы­ках. Существует единая логико-понятийная база, но это совершенно другая категория, категория внеязыковая, и о ней будет сказано чуть позже, когда речь пойдет о разных видах мышления .

Рассмотрим, как соотносятся НЯКМ и ИНЯКМ (индивидуальная НЯКМ). НЯКМ — это категория, фиксирующая коллективный опыт все­го языкового сообщества, в полной мере ею владеет именно народ — носитель языка. Каждый отдельный представитель этого народа вла­деет лишь частью этого коллективного опыта. «Язык обладает огром­ной, бесконечно превосходящей возможности индивида массой..., он соизмерим не с отдельным человеком, а с человеком «софийным», коего атрибутом он является. В связи с этим процесс овладения языком с необходимостью превращается в процесс поглощения человека, его растворения в языке. Язык, осуществляя свое предназначение слу­жить средой, сцепляющей индивидов во времени (т. е. сейчас живу­щих с предками и потомками) и пространстве (т. е. здесь живущих с живущими в других точках этнического пространства), заполняет сознание человека, структурирует его этнически особенным образом, подключает его к национальным родникам духовности» (Морковкин,

„-т* "3

Морковкина, 1977, с. 51). Подключение это осуществляется по мере овладения языковой личностью словарным запасом родного языка, чем больше этот запас, тем в большей степени мышление индивида стано­вится этнически ориентированным. Индивидуальный словарь членов одного языкового сообщества различается не только количественно, но и качественно: наблюдается известная асимметрия в овладении НЯКМ — у разных людей оказываются наиболее «освоенными» разные участи НЯКМ, равно как лакуны в индивидуальном идеографичес­ком синопсисе оказываются индивидуально-специфическими. Словарные запасы отдельных носителей одного и того же языка существенно отличаются не только СОСТАВОМ слов, не только разной степенью освоенности тех или иных СМЫСЛОВЫХ ЗОН, но и индивидуальнос­тью семантического наполнения одних и тех же слов, когда при меж­личностном общении возникает необходимость в упоминавшемся нами «выравнивании понятий», т. е. в дополнительном уточнении того, что каждый из участников коммуникации разумеет под тем или иным сло­вом, ИЯКМ каждого человека уникальна подобно его неповторимым отпечаткам пальцев или рисунку сетчатки глаза, она — отражение имен­но его жизненного опыта, его знания, понимания и оценки всего сущего. В этом смысле закономерен вывод: «Поскольку каждое слово несет какой-то кусочек человеческого опыта, то можно считать, что словарь ин­дивида соответствует некоторой автономной картине мира его языко­вой личности» (Комлев 1992, с. 109), которую мы предложили назы­вать ИНЯКМ (индивидуальная национальная языковая картина мира).

В чем, по сути дела, предназначение всех одноязычных словарей: толковых, идеографических, тематических, синонимов и т. д.? Все они призваны способствовать тому, чтобы каждый носитель языка всегда имел возможность максимально приблизить свою ИНЯКМ к НЯКМ данного языкового сообщества, сверяясь с ней и самокорректируясь.

Каждый отдельный человек может корректировать свое собствен­ное знание о мире в двух направлениях: обращаясь к научным спра­вочникам, он стремится свое научное сознание привести в соответ­ствие с универсальной НКМ, а обращаясь к словарям родного языка, он верифицирует свое обыденное сознание с таким же обыденным инвариантом интерпретации мира коллективным языковым сознани­ем сообщества, к которому принадлежит.

Наднационального, надъязыкового инварианта обыденного мироос-мысления нет. Ведь не случайно в поисках научного знания можно обратиться к справочникам на любом языке — инвариант знания будет тем же, а наивное знание у каждого языка свое неповторимое, запечат­ленное именно в его НЯКМ, и только лексикография родного языка может помочь индивиду сверить свою индивидуальную ЯКМ с НЯКМ.

114

I

Сознательно сверять ИНЯКМ с НЯКМ человек может только уже будучи достаточно сформировавшейся языковой личностью, первона­чальное же образование и постепенное расширение и усложнение ИНЯКМ происходит автоматически в процессе овладения в детстве родным языком. «...В семантике слов откладывается множество призна­ков, которые регистрируют все добытое этносом знание о соответ­ствующих объектах. Передача этого знания каждому новому члену этноса производится в ходе... научения формирующейся языковой личности правильному пониманию и употреблению единиц и катего­рий родного языка... Иначе говоря, в процессе усвоения родного языка происходит как бы подключение языковой личности к МЛК (менталь-но-лингвальному комплексу — прим. О. К.) этноса» (Морковкин, Мор­ковкина, 1997, с. 48—49). Вполне естественно, что все люди в разной степени владеют этим коллективным знанием и их ИНЯКМ отличают­ся друг от друга. Различие индивидуальных вокабуляриев, как чисто количественное, так и качественное (по тематике, глубине лексических значений, развитости... парадигматических связей внутри индивидуаль­ных словарей и т. п.), практически гарантирует невозможность совпа­дения ИНЯКМ отдельных людей. Все ИНЯКМ — суть различные мани­фестации общей НЯКМ. Если согласиться с мнением И. А. Бодуэна де Куртенэ о том, что «язык... национальный является... обобщающей конструкцией, созданной из целого ряда реально существующих инди­видуальных языков» (Бодуэн де Куртенэ, 1963, с. 71), то любую НЯКМ следует рассматривать как обобщение всех ИНЯКМ всех членов этно­са, живших на протяжении всей его истории.

Справедливости ради следует отметить, что теоретически между НЯКМ и ИНЯКМ языковой личности можно поместить промежуточ­ное звено — НЯКМ отдельной социальной группы. Известный русский писатель Вячеслав Пьецух (историк по образованию) по этому пово­ду заметил следующее: «Я думаю, есть много русских народов. Вот мы с вами (имеется в виду интеллигенция — прим. О. К.) — это один народ со всем тем, что всякому народу присуще,— от иерархии цен­ностей до языка. Как говорим мы, не говорят ни новые русские, ни крестьяне, ни промышленный пролетариат, ни уголовники. Все пере­численные мною категории — это отдельные нации, которые на суве­ренных правах входят в понятие «великорусский народ) (Пьецух, 1997). Мысль ясна, но, думается, полемически несколько заострена. Язык каждой социальной группы, безусловно, имеет свои особенности, содержит обширные пласты только ему свойственной лексики, но при всем этом все-таки не обладает, как нам кажется, способностью моделировать всю действительность, т.e . лишен «миропостроенчес-кой» функции. Моделируя мир в своем сознании, каждый человек

115

черпает знания в раннем детстве из ментально-лингвального комплек­са всего народа, а не отдельной социальной группы, усваивает прежде всего общенациональный язык, а лишь потом развивает или видоиз­меняет свою ИНЯКМ в соответствии с реалиями своего социального бытия, вследствие чего претерпевает изменения и его собственный оби­ходный язык. Говорить о «картинообразующей» способности языка отдельной социальной группы, по крайней мере в контексте настоя­щей работы, нам представляется нецелесообразным.

Итак, вместо крайне расплывчатого выражения «картина мира» мы предлагаем использовать более конкретные обозначения: НКМ, ННКМ, НЯКМ, ИНЯКМ языковой личности.

Второе понятие, требующее конкретизации,— это МЫШЛЕНИЕ и, шире, СОЗНАНИЕ. «Наиболее распространена точка зрения, согласно которой мышление человека совершается только на базе языка и в какой-либо иной форме осуществляться не может, поскольку абстрак­тные понятия, лежащие в основе человеческого мышления, могут быть выражены только словами» (Русский язык. Энциклопедия, 1979, с. 412). Получается некий парадокс. С одной стороны, налицо абсолютизация роли языка в человеческом сознании, с другой стороны, невозможно от­рицать высокой степени универсальности человеческого сознания вне зависимости от конкретных национальных языков. Следовательно, дела­ется вывод о принципиальной «одинаковости» языков, ибо если бы это было не так, то не было бы и «одинаковости» мышления. Отсюда и за­ключения о том, что языки не создают никаких собственных картин мира.

Возможны и некие компромиссные подходы, которые, с одной сто­роны, мышление стопроцентно привязывают к языку, а с другой сто­роны, не отрицают реальности существования отличающихся друг от друга национальных вариантов моделирования мира. Каждый такой вариант — это НЯКМ отдельного этноса. Примером именно такого рода концепции может служить следующее, заслуживающее простран­ного цитирования, толкование соотношения мышления, сознания и языка: «...Указанные сущности составляют единый ментально-линг-вальный комплекс. Их объединение в рамках названного комплекса основывается на восходящей к неоплатоникам.-., ипостасной концепции триединого. Будучи ипостасями единого, мышление, сознание и язык единосущны, неслиянны и в то же время нераздельны... Ментально-лингвальный комплекс (МЛК) определяется как функционирующая на основе человеческого мозга самоорганизующаяся информационная система... В пределах МЛК мышление — прежде всего динамическая ипостась, сознание — накопительно-оценочная ипостась, а язык — ин­струментальная и коммуникативная ипостась. Главная функция языка по отношению к мышлению и сознанию заключается в дискретиза-

116

ции информационного континуума, с которым сталкивается человек, в его представлении в виде совокупности информационных сгущений разного объема и содержания» (Морковкин, Морковкина, 1997, с. 44). Но если мышление всегда «завязано на языке», а языки столь различны, то на чем основана общность человеческого мышления вне зависимо­сти от национальных языков, на которых говорят люди в разных час­тях земли?

А что будет, если устранить эту постулируемую абсолютную «языко-вость» человеческого мышления? Если усомниться в единосущности и нераздельности мышления, сознания и языка? Тогда нарушается вся логическая цепочка, отрицающая правомерность использования самого понятия ЯКМ, и возникает теоретическая возможность объяснять универсальность человеческого мышления и сознания в целом не тож­дественностью языков, а другими, внеязыковыми факторами. При этом са­ми национальные языки «получают право» быть настолько различными, что говорить о самостоятельных НЯКМ становится вполне уместным.

Если преодолеть «лингвистическую монополию» в вопросах, свя­занных с сущностью человеческого сознания, и обратиться к данным, полученным специалистами в области логики, психологии, физиоло­гии и психолингвистики, то абсолютная «языковость» мышления ста­новится мифом. Результаты научных наблюдений в перечисленных выше областях приводят к важнейшему выводу: мышление пред­ставляет собой МНОГОУРОВНЕВУЮ сущность, оно осуществля­ется на РАЗНЫХ уровнях, и исключительно в формах языка оно осу­ществляется только на высоких уровнях абстракции (но не самых выс­ших, как, например, в теоретической физике, где очень часто научная идея сначала воплощается лишь в виде формул и лишь затем мучи­тельно пытается обрести словесное выражение, которое может так никогда и не стать до конца адекватным самой идее).

В специальной литературе существование внеязыковых форм мышления и многоуровневость мышления, как правило, доказываются с помощью материалов наблюдений следующих явлений:

• практика воспитания и обучения глухонемых (и слепоглухоне­ мых) детей;

• клинические наблюдения над больными частичной или тоталь­ ной афазией (поражение участков мозга, отвечающих за понимание речи и ее производство);

• обучение здоровых детей «доязыкового» возраста;

• изучение особенностей мышления людей заведомо «невербальных» профессий: художников, математиков, композиторов, шахматистов;

• изучение редуцированной внутренней речи здоровых взрослых людей.

117

«Чистая» лингвистика может игнорировать эти факты, но они крас­норечиво опровергают языковую монополию на человеческое мыш­ление и сознание. А. И. Мещеряков, обобщив многолетний уникаль­ный опыт воспитания слепоглухонемых детей в интернате города Сергиев Посад, убедительно, с помощью экспериментальных данных, опроверг идею о том, что человеческая психика рождается не иначе как вместе с усвоением языка (см.: Мещеряков, 1974). Больные афа­зией, будучи лишенными языка (он у них в мозгу как бы «стирает­ся»), тем не менее сохраняют сознание, сохраняют способность ре­шать разного рода тесты и задачи, т. е. они продолжают мыслить. Глухонемые от рождения дети еще до обучения языку ведут себя в обществе вполне адекватно, нет никаких оснований отрицать, что они разумны, что они мыслят. А если все это так, то вывод однозначен: они мыслят не словами, не на языке, а как-то иначе. «Результаты научных наблюдений врачей, психологов, физиологов, логиков и язы­коведов показывают, что мышление осуществляется не только в абстрактно-логической сфере, но и в ходе чувственного познания -материалом образов, памяти и воображения» (Русский язык. Энцик­лопедия, 1979, с. 412). Различные формы отражения действительнос­ти соответствуют разным уровням мышления. «В зависимости от этих уровней мы можем говорить, например, об элементарном, простейшем уровне (человекообразном, у шимпанзе), о детском, о мышлении под­ростка, о мышлении взрослого человека, о мышлении человека выда­ющихся способностей, о мышлении гениального человека... Особый уровень абстрактного мышления достигается ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО с по­мощью овладения человеком языком его среды. Здесь-то и пролегает самая четкая граница между уровнями мышления, между возможнос­тями развивать сам мыслительный уровень: есть язык — может быть (в принципе) достигнут высокий уровень абстрактного мышления, нет — нет такой возможности» (Горелов, Седов, 1997, с. 13).

Следует отметить, что дифференциация мышления не несет в себе оценочного компонента: образное мышление художника не хуже и не лучше логического (но не языкового) мышления шахматиста или математика, а мышление последнего не хуже и не лучше абстрактно-языкового мышления философа, оратора или писателя. Это суть раз­ные формы (типы) человеческого мышления.

Тип мышления и уровень мышления — это тоже разные катего­рии. Первая из них характеризует ФОРМУ отражения действитель­ности (образ, силлогизм, пропозиция, эмоциональное состояние), вто­рая — степень сложности этого отражения. Одинаковые типы мыш­ления могут находиться на разных уровнях: образное мышление маленького ребенка находится на элементарном уровне, на уровне

118

предметно-действенного мышления, то же самое образное мышление художника или композитора находится на высочайшем уровне художе­ственного обобщения, зрительной абстракции; малограмотный человек, владеющий лишь примитивной разговорной речью, способен к логико-абстрактному мышлению равно как и философ-интеллектуал, но уров­ни их абстракций различны, сложность и глубина их абстрактно-логи­ческих построений несопоставимы.

Выделение в человеческом мышлении различных типов и уров­ней — операция необходимая для того, чтобы отказаться от упрощен­ной привязки мышления к языку, чтобы понять, что они не тожде­ственны друг другу. «Расчленение» мышления на составляющие не отрицает в конечном счете целостности человеческого мышления, которое представляет собой совокупность различных типов мысли­тельной деятельности, протекающих на разных уровнях, постоянно сме­няющих и дополняющих друг друга в зависимости от ситуации, в которой находится человек, и в зависимости от имеющихся у него в данный момент интенций. Например, когда А. Вознесенский говорит: «Публика сегодня состоит наполовину из людей совсем молодых. Но это другие молодые. Они начитанны, у них ВИЗУАЛЬНОЕ МЫШЛЕ­НИЕ...» (Известия №47, 1998), мы понимаем, что он не имеет в виду отсутствие у современной молодежи логического или абстрактно-вербального мышления, а лишь подчеркивает возросший УРОВЕНЬ оп­ределенного ТИПА мышления в сравнении с их сверстниками в про­шлом, хочет сказать о развитии образного мышления до уровня худо­жественного осмысления мира.

Снятие с языка «ответственности» за все человеческое сознание и оставление за ним статуса лишь одного из типов мышления (само­го основного) отнюдь не умаляет его роли в формировании мировос­приятия человека. Наоборот, в такой ситуации универсальность че­ловеческого мышления обеспечивается единой логико-понятийной базой мышления, имеющей надъязыковой характер, а языки получают «моральное право» быть настолько разными, что создаваемые ими интерпретации мира вполне заслуживают статуса целостных НЯКМ.

При таком подходе возможно смещение акцентов: язык не только форма мысли и орудие получения знания, но и средство ОФОРМЛЕ­НИЯ полученного знания, КАТЕГОРИЗАТОР ВНЕВЕРБАЛЬНОГО ЗНА­НИЯ. «...Язык определенным образом организует знания человека об объективном мире, расчленяет их и закрепляет в человечес­ком сознании. В этом состоит вторая основная (после коммуника­тивной) функция языка — функция отражения действительности, т. е. формирование категорий мысли и, шире, сознания» (Русский язык. Энциклопедия, 1979, с. 413).

119

Очень важно отметить, что язык в качестве отражателя действи­тельности стремится фиксировать и невербальные формы сознания. Не участвуя в самом процессе чувственного восприятия и в процессе эмоционально-образного закрепления почувствованного в сознании, язык потом уже своими средствами стремится передать полученную инфор­мацию. «Обращение к языку рассматривается сегодня как наиболее простой доступ к сознанию не потому, что все структуры сознания изначально вербализованы, но потому, что все объяснения о любых объектах выступают для человека в форме вербального их описания» (Кубрякова, 1992, с. 11). В результате появляются словесные описания звуков, мелодий, тактильных ощущений, запахов, зрительных образов, эмоциональных состояний и т. п. Эта сфера внелогического восприя­тия действительности по-разному воспроизводится каждым из нацио­нальных языков, а будучи воспроизведенной и зафиксированной, она становится социально наследуемой всеми последующими поколениями людей, говорящих на этом языке. В итоге на человека всегда воздей­ствует и непосредственно-чувственное восприятие мира, его рефлексия во внеязыковых формах, и языковая «сетка координат», матрицы языка, задающие априори определенную вербальную интерпретацию того же внешнего мира. Первый фактор способствует одинаковости восприятия мира, второй — особенностям этого восприятия.

На существование в сознании человека двух отличных друг от друга, но взаимодействующих языков — языка мысли и языка вербаль­ного — указывал выдающийся ученый Л. С. Выготский (Выготский, 1996). Развивая идеи Выготского об особом языке мысли, отечествен­ный психолог Н. И. Жинкин предложил гипотезу существования в со­знании любого здорового человека универсально-предметного кода (УПК), своего рода особого языка интеллекта, составляющего базу мыш­ления. Этот гипотетический код невербален и представляет собой не­кую систему «знаков», в основе которых лежит чувственное отраже­ние действительности в человеческом сознании. УПК — это набор образов, логических схем, двигательно-осязательных, обонятельных и т. п. ОТПЕЧАТКОВ реальности в сознании. Именно- на этом мысли­тельном языке, по мнению автора гипотезы, происходит формирование личностного смысла, на нем же происходит так называемая внутрен­няя речь, и лишь потом происходит перекодирование на вербальный язык. В процессе перехода с мыслительного языка образов и схем на язык вербальный НЕИЗБЕЖНО ИСКАЖЕНИЕ личностного замысла. Мысль, отлитая в языковую форму, уже не стопроцентно адекватна самой себе до вербализации. Известный афоризм о том, что «мысль изреченная есть ложь», по сути своей лишь утрированная констата­ция именно этого факта. Вспомните, как часто в повседневной жизни

120

нам приходится говорить: «Как бы это сказать..., я не это имел в виду..., я не совсем точно выразился...» и т. п. Все эти «муки творчества» порождения речи — отражение «сопротивления» форм языка личнос­тному замыслу. Когда мы не можем точно выразить какое-либо свое состояние или идею, то это совсем не обязательно говорит об изъяне нашей мысли («Кто ясно мыслит — тот ясно излагает»), это может быть лишь свидетельством отсутствия в языке необходимых средств для выражения того, что мы хотим сказать. Язык, кодируя ментальные состояния и процессы, не всегда оказывается в состоянии сделать это без искажения, поэтому «мысль, существуя в пределах возможностей универсально-предметного кода, в ходе ее вербализации способна транс­формироваться, обрастать значениями, которые несут в себе едини­цы конкретного национального языка» (Горелов, Седов, 1997, с. 75); «способ, каким язык представляет мир, является расширением и реализацией способа, посредством которого сознание представляет мир» (Клике, 1983, с. 13). Подчеркнутое нами в обеих цитатах — это и есть подтверждение идеи о том, что оязыковленная мысль не равна той же мысли до ее вербализации. Обрастание значениями языка, расши­рение или сужение первоначальной невербализованной идеи — вот та печать, которую язык накладывает на мышление. Соот­ветственно, различие языков обусловливает различие налагаемых ими печатей.

Цели настоящей работы не предполагают более глубокого погру­жения в проблему взаимоотношений языка, мышления, знания. Пол­ное изложение всего спектра подходов к целому комплексу проблем, связанных с вышеизложенным, и библиографию по этому вопросу можно найти в сборнике научно-аналитических обзоров под общим названием «Язык и структуры представления знаний» (М., 1992). Для данной работы сделанного отступления в область психологии и ког-нитологии вполне достаточно, чтобы аргументировать собственную позицию по вопросу о степени влияния языка на мировоззрение.

Наша позиция, как уже было сказано, компромиссная и в обобщен­ном виде может быть сформулирована следующим образом: ядро со­держательной структуры языка составляет единая логико-понятийная база, совокупность ментальных универсалий, универсально-предметный код (по терминологии Н. И. Жинкина). Эта совокупность ментальных универсалий является базовым компонентом мышления, этот компо­нент мышления интернационален и не зависит от национальных язы­ков и культур. Именно наличие этого всеобщего мыслительного кода делает принципиально возможным понимание друг друга людьми, при­надлежащими разным культурам и разным языковым коллективам, делает возможной принципиальную переводимость с любого языка на

121

любой другой язык. Но... одинакова лишь база, основа. Развитие же, детализация и конкретизация универсальной логико-понятийной осно­вы каждым этносом осуществляется по-своему. Мышление носителей разных языков схоже лишь в своей основе, а все то, что выходит за рамки универсально-предметного кода, все то, что можно условно на­звать периферией логико-понятийного каркаса миропорядка, все это национально обусловлено, специфично. Сказанное касается логическо­го осмысления мира, область же внелогического отражения мира вооб­ще, как нам представляется, не предполагает какого-либо единства. Например, позитивное/негативное отношение к каким-либо реалиям внешнего мира — это понятийная универсалия, поскольку в сознании носителя любого языка есть представление об оценке чего бы то ни было. А вот конкретная реализация этой понятийной универсалии применительно к конкретным фактам объективной действительности уже не имеет и следа той всеобщности, которая характеризует саму категорию оценки. Представители разных языкообразующих социумов ощущают, созерцают, оценивают и переживают по-разному. Справедли­вости ради нужно заметить, что эти различия вызваны не только нео­динаковостью языкового сознания, но им — в первую очередь. Непов­торимость мироосмысления, мирочувствования и мирооценки конкрет­ным этносом предопределена прежде всего сферой внелогического восприятия действительности: эмоции и оценки, их характер и глубина, факторы, их определяющие,— все это своеобразно, неповторимо, и все это отражено в языке.

Интересен вопрос о первичности и вторичности национального языка и особенностей национального менталитета и национального характера: то ли национальный характер обусловливает особенности языка, то ли наоборот — язык «навязывает» своим носителям те или иные черты ментальности и характера? В известном смысле такая постановка вопроса напоминает спор о первичности курицы или яйца. Тем не менее мы постараемся ответить на этот вопрос. В несколько схематизированном виде последовательность взаимного влияния, по нашему мнению, может быть представлена таким образом: сначала внешние условия существования языкообразующего сообщества (кли­мат, природа), культурно-бытовые традиции и физиолого-антропологи-ческие особенности формируют специфические качества, которые образуют основу национального характера, темперамента и националь­ной ментальности. Затем специфические черты национального харак­тера и менталитета проникают в национальный язык, точнее — нахо­дят в нем свое отражение, фиксируются им. В дальнейшем эти спе­цифические черты передаются последующим поколениям носителей языка в уже готовом вербализованном виде, т. е. становятся соци-

122

ально наследуемыми. Язык на этапе своего становления — это «яйцо», порождаемое «курицей», т. е. особенностями национального характера, обусловленными, в свою очередь, конкретными материальными услови­ями существования этноса. На более поздних этапах исторического бытования этноса внешние условия могут измениться, могут исчезнуть многие из причин, породивших специфику национального характера, но сами черты национального характера и особенности национальной ментальности все равно продолжают воспроизводиться в каждом из последующих поколений. Почему? Видимо, потому, что «яйцо», каковым был язык на этапе своего становления, превращается в «курицу» и начинает порождать собственные «яйца», т. е. предлагать новым поко­лениям носителей языка уже сформированную и запечатленную в формах языка специфику национального мировосприятия и мирооцен-ки в готовом виде. Язык начинает делать то, что на раннем этапе развития этноса делала сама внешняя среда его обитания и его генети-ко-антропологическая природа. Схематично это можно изобразить следующим образом:

формирует

«навязывает», предлагает вербализованные черты и стереотипы национально-специфического мышления, обеспечивая тем самым преемственность

К этой схеме и конкретным примерам, ее иллюстрирующим, мы еще вернемся в той части работы, где будем подробно говорить о структу­ре НЯКМ, об отражении в ней объективного мира и непосредственно среды обитания этноса как одной из составляющих этого мира. В контексте же рассматриваемой нами проблемы характера и степени взаимозависимости МЫШЛЕНИЯ и ЯЗЫКА сделанное нами отступ­ление нам понадобилось для того, чтобы показать, что дихотомия МЫШЛЕНИЕ— ЯЗЫК не должна рассматриваться в отрыве от треть­его компонента — ВНЕШНЕЙ СРЕДЫ обитания субъекта мышления и

123

языка, ибо мыслит, а затем и вербализует свои мысли этот субъект именно под воздействием этой самой среды, в условиях этой среды и относительно того, что в этой среде происходит. Если под субъек­том мышления и языка подразумевать человечество в целом, а под средой бытования Землю (весь Земной шар), то утверждение о том, что «взаимодействие между человеком и Землей порождает то соот­ношение, которое составляет историю человеческого рода» (Реклю, 1914, с. 5), мы вряд ли сочтем за преувеличение. Один из виднейших представителей возникшей во второй половине XIX-го века науки антропографии французский ученый Э. Реклю весьма образно сказал о роли внешней среды: «Можно сказать, что развитие человечества было написано заранее величественными письменами на равнинах, до­линах и берегах наших материков. Однако отношения между явле­ниями природы и истории народов выражаются в действительности не так резко и правильно, как, например, отражение какого-нибудь предмета в зеркале» (там же, с. 4). Почему не так резко и правильно? Потому что это влияние опосредовано отдельными народами и от­дельными людьми, составляющими любой народ. Среда влияет на национальный образ мышления, склад характера, которые с по­мощью языка передаются от поколения к поколению. Национальный характер в сочетании с географическими условиями и порождаемыми ими геополитическими интересами определяет историческую судьбу народа.

Влияние среды на человека может рассматриваться на разных уров­нях: на уровне физиологии, на уровне психологии и даже на уровне социологии (как это, например, сделал Л. И. Мечников в своей книге «Цивилизация и великие исторические реки», СПб., 1898), мы же при­менительно к целям нашей работы будем иметь в виду фактор сре­ды бытования этноса с точки зрения его влияния на процессы мыш­ления и на формирование национального языка. С учетом фактора среды сделанное нами ранее определение следует несколько расши­рить: мышление этноса определяется его базовым компонентом (со­вокупностью ментальных универсалий общих для всех народов) и национально-специфическим компонентом, включающим периферию логического осмысления мира (все выходящее за рамки УПК) и всю область внелогического отражения окружающего мира. Националь­но-специфический компонент сознания формируется при определяю­щей роли совокупности факторов среды бытования этноса на ран­нем этапе своего существования, когда под воздействием природно-климатических условий формируются типичные национальные черты, которые отражаются и закрепляются в языке, становясь социально наследуемыми. Впоследствии при изменении или исчезновении тех

124

или иных внешних факторов национальное мышление не перестает ощущать их влияние, поскольку ментально-лингвальныи комплекс на­ции уже сформирован и постоянно самоверифицируется под действием национального языка, «помнящего» действие изменившихся, исчезнув­ших или потерявших свою значимость факторов внешней среды оби­тании народа.

Следует сделать весьма существенную оговорку: все сказанное справедливо (по крайней мере, по нашему мнению) применительно да­леко не ко всем народам, а только лишь к тем, которые исторически жили в достаточной мере оседло, т. е. по сути дела, не меняли среды своего обитания, а следовательно — фактор внешней среды для них оставался практически неизменным. Это — во-первых. А во-вторых, как мы знаем, многие современные народы в силу разных истори­ческих причин утратили или перестали использовать в качестве сво­его национального языка тот язык, который и был их собственным первоначальным этническим языком и в котором остались запе­чатленными неповторимые национальные черты характера и мент-альности. Что происходит, когда тот или иной этнос в силу истори­ческих обстоятельств оказывается вынужденным «поменять» свой национальный язык? А происходит следующее: национальному гено­типу, сформировавшемуся под воздействием совершенно определен­ных факторов внешней среды, фактически навязывается националь­но-специфический компонент сознания другого этноса, другого наци­онального генотипа, сформировавшегося в других условиях, под воздействием иных внешних факторов. В результате происходит нарушение гармонии между тремя факторами, определяющими наци­ональное мировоззрение в широком смысле слова: генетико-антро-пологическими особенностями этноса, внешней средой его обитания на этапе становления его национального языка и национального самосознания и тем языком, который фактически используется в ка­честве национального языка. Более поздние поколения народа, «по­менявшего» язык, испытывают определенное насилие над естествен­ной природой собственного мировоззрения, поскольку вместе с новым языком коллективное сознание вынуждено воспринимать и за­печатленные В нем ЧУЖИЕ ВЕРБАЛИЗОВАННЫЕ СТЕРЕОТИПЫ национально-специфического компонента сознания, т. е. периферию логического осмысления мира (за рамками УПК) и всю область вне­логического отражения окружающего мира. Что получается в ре­зультате нарушения естественной эволюции национального миро­воззрения этноса вследствие произвольной замены одного из трех оп­ределяющих факторов? Изменился ли национальный характер и менталитет, к примеру, североамериканских и южноамериканских

125

коренных жителей после вынужденного перехода на английский, французский, испанский и португальский языки? Если да, то как? Какой из факторов оказывается сильней? Ответы на подобные вопросы мо­гут быть получены только в результате конкретных комплексных со­вместных изысканий лингвистов, этнографов, этнопсихологов. Очевид­ны лишь два весьма общих вывода: переход на чужой язык не мог не внести коррективы в национальный менталитет (вопрос в степени этого влияния и его конкретных результатов); «матрицы» чужого языкового сознания не смогли коренным образом изменить ни характер, ни мен-тальность, ни темперамент этносов, вынужденно поменявших нацио­нальный язык.

Второй вывод более очевиден, поскольку не требует (в отличие от первого) диахронического анализа. Наглядным представляется сравнение говорящих (в современную эпоху) на одном и том же испанском языке кубинцев, являющихся потомками вывезенных ис­панцами из Африки рабов, и индейцев, исконно проживавших в Цен­тральной и Южной Америке. Если Вяземский был прав (а он, конеч­но же, был прав), когда писал, что «Язык есть исповедь народа: В нем слышится его природа, Его душа и быт родной», то возникает есте­ственный вопрос: чья природа и чья душа слышатся в испанском языке афро-кубинцев и испанском языке южноамериканских индейцев? Испанских конкистадоров или же племен, населявших Африку, и создателей великой культуры инков, кечуа и аймара? Возьмем на себя смелость утверждать, что второе утверждение ближе к истине. Дело в том, что ни испанский язык афро-кубинцев, ни испанский язык латиноамериканских индейцев уже не является тем классическим испанским castellano, который им был «привит», потому что нацио­нально-специфический компонент сознания каждого из этих народов постарался аккомодировать чужой, навязанный им историей язык под свои нужды и свои особенности. В результате все НАЦИОНАЛЬНО-СПЕЦИФИЧЕСКОЕ, заключенное в генах народа и являющееся результатом всего его предшествующего развития в условиях конк­ретной внешней среды, ПО-СВОЕМУ деформировало предложенный каждому из народов историей испанский язык в его кубинский, колумбийский, перуанский и т. п. варианты. Такие деформации про­слеживаются на всех уровнях языка: в фонетике, лексике, синтакси­се. Однако больше всего национальная специфика ощущается не в изолированных фактах отдельных языковых уровней, а на более высо­ких уровнях, на уровне речевых произведений, их стилистики и то­нальности, на уровне особенностей метафоричности мышления. Дос­таточно сравнить наиболее типичные и популярные песни кубинцев и индейцев, населяющих всю зону южноамериканских Анд (Эквадор,

126

Перу, Боливия). Первые объединяются жанром, называющимся SALSA CUBANA, вторые — CANCIONES ANDINAS. И те и другие песни исполняются на испанском языке, но это совершенно разные миры, абсолютно не похожи как сами темы, так и средства их раскрытия. Души двух разных народов поют (и в прямом, и в переносном смысле) вроде бы на одном языке, но совершенно о разном и по-разному. Доминанты двух жанров не пересекаются и даже, как нам представляется, не имеют точек соприкосновения. Каковы эти до­минанты?

•объект повествования сугубо бытовой, иногда нарочито заземленный;

• ироничность, абсолютное отсут­ ствие какого-либо пафоса;

•веселье и динамичность;

• сниженная стилистика, обилие «рискованных» слов, метафор;

• сексуально-эротическая направленность.

и т. п.)

• пафосность;

•созерцательность (часто в соче­тании с грустью);

• высокий стиль;

• отсутствие сексуально-эротичес­ кой направленности, главный лейтмотив — природа.

Для наглядности приведем типичные примеры каждого из жан­ров в оригинале, сопроводив переводами на русский язык и коммен­тариями, поскольку часто в русском языке нет даже примерных эк­вивалентов некоторым словам, как, впрочем, нет и самих этих слов в классическом испанском языке (castellano), хотя носитель испанско­го языка из любой страны в принципе поймет, о чем идет речь, по­скольку кубинское словотворчество, подогреваемое и генерируемое генетически унаследованным африканским темпераментом, все-таки осуществляется на базе лексических и словообразовательных средств их родного испанского языка. Печатный текст, к сожалению, не имеет возможности передать особенности мелодии, ритма, тембра звучания национальных музыкальных инструментов и типичных интонаций исполнителей, но, возможно, и самого текста окажется достаточно, чтобы проиллюстрировать нашу мысль, что в двух этнических вариантах одного национального языка вполне могут слышаться и «природа», и «душа» совсем не похожих друг на друга народов, даже если истории было угодно попытаться «привести их к общему знаменателю», заста­вив говорить на общем, но не исконном для каждого из них, языке.

Вот текст типичной песни в стиле canciones andinas из реперту­ара боливийского ансамбля «K'jarkas», специализирующегося на испол­нении национальной музыки:

л 127

BENI

Beni, es la tierra mas bonita y la tierra mas hermosa,

Que hizo Dios para vivir.

Beni, con tus rios y palmeras, con tus montes y praderas

Donde yo la conocí.

Vuelan mis recuerdos hacia ti, el monte grita tu nombre

Y me hiere el pensamiento.

En un rincón tiernamente tu imagen llevo presente

Cuando el agua ya ardiente tu cuerpo yo dibujé.

Beni, aún no es tarde para volver, se que en el libro del tiempo

Donde guardo el sentimiento, no se muera aquel momento

Cuando yo la conocí (bis)

Русский перевод текста песни: Бени (провинция на северо-востоке Боливии).

Бени — это самая красивая и самая прекрасная земля,

Которую только создал Бог для жизни.

Именно в Бени, с его реками и пальмовыми рощами, горами и лугами

Я познал красоту земли.

К тебе летят мои воспоминания; гора, крича твое имя,

Приводит все мои мысли в смятение.

Из потаенных уголков души нежно всплывает твой образ,

Когда горящей водой твой облик себе рисую.

Бени, еще не поздно вернуться к тебе.

Я знаю, что в книге времен, в которой я храню свои чувства,

Никогда не умрет тот миг, когда я узнал эту прекрасную землю.

А вот текст песни «Sandunguera»,

относящейся к стилю salsa cubana

(афро-кубинская танцевальная музыка):

Y dicen que, que no es un cuento lo de ese movimiento que, que quel

de que,

Que si la sigues, te deja casi muerto. Que facilidad mírala, mírala, mírala. Sandunguera, que tu te vas por encima del nivel. Cuando va por las calles de la Habana viene todo el mundo, grita y bailal

sandunguera.

Sandunguera, que tu te vas por encima del nivel. Ay, no te muevas más así que estas por encima del nivel. A esa muchacha no hay quien le ponga un freno, Cuando llega al baile se lo lleva entero. Ay, con ese movimiento sigue, así sigue, me deja casi muerto. Un meneito pa' aquí, un meneito pa' lia, un meneito pa' aquí un meneitoj

pa' Ha

Mira como me tienes, mira como me tienes Ya me tienes con la lengua casi afuera. Sandunga en la cinturita, sandunga su movimiento. Sandunguera,que tu te vas por encima del nivel. Ay, si sigue así caminando rompe el pavimento...

Перевод этой песни в стиле salsa cubana на русский язык весьма приблизителен, поскольку многие сленговые выражения и отдельные понятия попросту не имеют более или менее адекватных соответствий. Даже само название лучше оставить без перевода (sandunguera — женщина, обладающая качеством, которое в испанском языке назы­вается sandunga и весьма приблизительно может переводиться как очарование, грациозность, пикантность, привлекательность, сексуаль­ность). Тем не менее даже весьма приблизительный перевод позво­ляет почувствовать отличие общей тональности salsa cubana от canciones andinas.

Сандунгера

Sandunga, Sandunguera.

Sandunguera, se te va por encima la cintura,

No te muevas más así, que te vas por encima del nivel.

Y dicen que, que a esa muchacha no hay quien le ponga el freno

Que, que de que, que si la dejas se lleva el baile entero,

Que facilidad mírala, mírala.

128

Сандунгера — воплощенная грациозность, Ты просто выпрыгиваешь из своей талии, Не делай больше таких движений, потому что ты переходишь все|

пределы (выплескиваешься через край). Говорят, что нет человека, который смог бы ее сдержать, Что, если ей позволить (а куда денешься), она полностью растворит-]

ся в танце.

129

Какая легкость и непринужденность, посмотрите на нее, посмотрите] на нее!

А еще говорят, что это вовсе не выдумки, что этим своим движением Если будешь ему следовать, она доведет тебя до полусмерти. Какая непринужденность, только посмотри на нее, посмотри на нее!

Сандунгера, ты переходишь все пределы. Когда она идет по улицам Гаваны,

Все выходят посмотреть, как кричит и танцует Сандунгера.

Не двигайся больше так, Сандунгера, ты уже перешла все пределы.

Некому остановить эту девушку, когда она отдается танцу.

Аи! Давай, давай, продолжай делать эти движения, я уже еле жив.

Бедром сюда, бедром туда, бедром сюда, бедром туда,

Сандунгера, ты перешла все пределы, посмотри, до чего ты меня довела

Посмотри, до чего ты меня довела, у меня уже почти «язык на плече»]

В твоей узкой талии очарованье, твое движение — сама грация.

Сандунгера, ты переходишь все границы,

Если ты и дальше будешь ТАК идти, то разрушится мостовая...

В заключение параграфа обобщим вышесказанное. Лингвистичес­кий императив введения в научный обиход понятия ЯКМ заключал­ся В НЕОБХОДИМОСТИ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ СИ­СТЕМАТИЗИРОВАННОЙ ЛЕКСИКИ, концептуальной интерпретации ре­зультатов структурирования семантических полей. Такая интерпретация, как представляется, предполагает определение позиций исследователя, как минимум, по пяти предложенным в этом параграфе оппозициям. Мы кратко изложили суть каждой оппозиции, привели примеры аргу­ментации каждой из полярных точек зрения и заявили о собственных предпочтениях.

Такое определение позиций представляет собой декларацию ис­ходных теоретических установок исследователя, на которые он опира­ется при анализе любой конкретной НЯКМ или ее фрагментов. Само­определение по предложенным оппозициям мы рассматриваем именно в качестве императива, потому что без декларации исходных теоре­тических установок легко оказаться в плену неточных, расплывчатых формулировок и по-разному истолковываемых понятий, что в конеч­ном итоге делает практически невозможным создание какой бы то ни было последовательной и лишенной серьезных внутренних проти­воречий концепции ЯКМ и характера ее связей с национальным менталитетом и национальным характером.

130