3. Признаки понятия «слово». Опыт определения

Что же такое слово?. Мейе определял понятие слова следующим образом: «Слово является результатом сочетания (association) определенного значения с совокупностью определенных звуков, пригодного для определенного грамматического употребления»¹. Если отвлечься от несколько расплывчатых формулировок типа «ассоциация» или «совокупность... звуков», то нельзя не признать критерии, предложенные Мейе, весьма удачными; при этом практически не имеет значения, учитывается ли наличие ассоциируемых друг с другом звуковой совокупности и смысла как один или как два различных критерия. Гораздо более существенной представляется задача теоретического разграничения слова и предложения.

Тем не менее следует подчеркнуть, что словом может быть не всякое «звуковое целое», а лишь такое, которое обладает фонемной структурой; разного рода возгласы или непосредственно звукоподражательные образования, выходящие за пределы ограниченного фонемного инвентаря языка, таким образом, исключаются. С другой стороны, так называемые «бессмысленные слоги» и сочетания слогов (хорошо известные нейропсихологам), несмотря на наличие фонемной структуры, не обладают смысловыми ассоциациями в понимании Мейе. Следует теперь заменить неопределенное понятие «ассоциации» на одну из знаковых функций, введенных в модель языка. Речь идет при этом о наиболее широкой трактовке понятия слова, когда даже такие звуковые образования, которые мы считаем представителями одноклассной системы (например, обычные в языковом общении междометия) тоже претендуют на то, чтобы быть включенными в словарный состав языка. Остается лишь установить, удовлетворяют ли они второму критерию Мейе.

Этот критерий мне хотелось бы рассмотреть подробнее. Если, кроме символического поля языка, существует и другая структура, в рамках которой осмысленным знакам приписывается некоторая полевая значимость, то представляется логичным учитывать это другое поле при определении понятия слова. Ведь не только междометиям, но и, вообще говоря, всем «неизменяемым» дейктическим знакам полевая значимость приписывается не в символическом поле языка, а в его дейктическом поле; но все эти образования, без сомнения, не могут быть исключены из состава словаря. Таким образом, второй критерий Мейе трансформируется в более общее утверждение о том, что всякое слово способно к полевому употреблению (ist feldfahig).

Возможно, само по себе является достаточным сопоставление фонемной структуры и способности к полевому употреблению, позволяющее выделить отличительные признаки понятия слова. Ибо принадлежность к одному из двух полей предполагает наличие соответствующего общего понятия, то есть требует, чтобы звуковой образ был звуковым знаком и, следовательно, «осмысленным»². В результате получаем: слова являются звуковыми знаками языка, обладающими фонемной структурой и способностью к полевому употреблению. Здесь genus proximum «звуковой знак» возникает из аксиомы о знаковой природе языка, согласно которой всё незнаковое исключается из сферы языка («la langue»).

Не следует переоценивать формальные определения, хотя они часто бывают желательны в конкретных исследованиях и неизбежны в претендующих на полноту теориях какой-либо области знания. Что касается приведенного выше определения, то я хотел бы обратить внимание на то, то представляется мне его сильными сторонами. В этом определении слово связано с фонемами и с полем; таким образом, в понятии слова соединяются три аспекта структурной модели языка; кроме того, в определении подчеркивается тот факт (перекликающийся с понятием «la langue»), что слово должно прежде всего использоваться в межсубъектном общении. Будет ли данное звуковое образование признано словом или нет — это может быть определено, разумеется, только применительно к конкретному языку (например, латинскому). Следует убедиться что звуковые характеристики данного комплекса принадлежат именно к латинскому фонемному инвентарю. Если, например, в него входят специфические щелкающие звуки или он воспроизводит рычание льва, то, бесспорно, нельзя сказать, что представители латинской языковой общности использовали его при коммуникации точно так же, как подавляющее большинство других латинских слов. Конечно, римским легионерам время от времени приходилось имитировать львиное рычание или птичий крик — например, в качестве условного сигнала, какой подается часовым при приближении врага; подобные сигналы имеют ярко выраженный мелодический облик, но лишены фонемной структуры. В силу этого обстоятельства они должны быть исключены из словаря латинского языка, даже если бы оказалось, что они были приняты во всем римском войске: от частоты употребления статус подобных образований не зависит. Латинский словарь состоял лишь те звуковые знаки, которые состояли из фонем, принадлежавших латинскому звуковому репертурау.

То, что звуковых характеристик самих по себе оказывается недостаточно и нам приходится определять понятие слова еще и «изнутри», то есть в функциональном или семантическом отношении, естественно следует из аксиомы В. Фонематически корректные, но бессмысленные звуковые образования существовали задолго до экспериментов Эббингхауса по ассоциативной психологии — ими, в частности, пользовались чародеи всех времен (магическая «абракадабра»).

Верующие, разумеется, никогда не согласились бы с утверждением, что это лишь бессмысленные слоги. Избежать ненужных дискуссий можно было бы, согласившись считать, что всякий магический язык, обладающий сверхъестественным действием, имеет некоторое количество собственных слов, исследование которых не входит в наши задачи. Мы описываем прежде всего обычный язык, и нас интересуют лишь те компоненты магического языка, которые у него являются общими с обычным языком. Что касается возможного магического воздействия обычных языковых знаков, то проблем для теории языка оно не создает, поскольку сверхъестественные силы, участвующие в диалоге, просто приравниваются к обычным участникам речевого общения, то есть к адресатам и отправителям сообщений. Так, в частности, обстоит дело в детских фантастических играх или при обращении говорящего к невидимым или безмолвным слушателям (каковыми, например, являются силы природы). И то, что и собственная речь, обращенная к этим силам, может быть бессловесной или, наоборот, что магический собеседник может объясняться с нами не словами, а «природными знаками» или обращаясь непосредственно к нашей душе, — все это опять-таки не является проблемой для теории, поскольку язык приравнивается нами к звуковому языку. Впрочем, необходимость исключения слов типа «абракадабра» из словарного состава языка является достаточно очевидной; гораздо более сложной представляется проблема разграничения слова и предложения.

Она может быть решена с введением признака «способность к полевому употреблению» в том его понимании, которое было изложено ранее. Действительно, к полевому употреблению могут быть способны лишь те единицы, которые мысленно противопоставляются полю и отделяются от него; поле предложения и слова имеют различный характер. Слова находятся в символическом поле, занимая определенные позиции в нем; кроме того, они включают в себя смысловые знаки (см. об этом подробнее в теории композитов). Но слова содержат и еще нечто — а именно лексический момент, который им, образно говоря, сопутствует. Было бы вполне возможно (и, может быть, даже наиболее естественно) при определении понятия слова исходить именно из этого лексического момента. Реализация этой попытки привела нас к тому анализу назывных слов, который был предложен в § 14; по отношению к указательным словам сходный анализ был предложен Бругманом. Объединить же все это можно как раз в суммарном признаке «способности к полевому употреблению»: ведь только звуковые образования, обладающие символической значимостью (или сигнальной значимостью в том смысле, в каком ею обладают указательные слова), способны к полевому употреблению. При этом остается нерешенным лишь один вопрос: можно ли позитивно определить, что дает слову способность к полевому употреблению (быть может, принадлежность слова к определенному классу или разряду)?