8. Охарактеризуйте концепцию культуры р. Бенедикт.

Рут Бенедикт была крупнейшим американским культурным антропологом, виднейшей (вместе с Кардинером, Линтоном, Сепиром, М. Мид и Дюбуа) представительней этнопсихологического направления ('культура и личность') в американской антропологии.

Ей была развита новая теоретическая схема изучения культур. Сохраняя тезис о самобытности всякой культуры, Бенедикт, акцентирует внутреннюю связность культуры, наличие у нее центрального стрежня, общей темы культуры, определяющей конфигурацию всех ее элементов. Этот центральный момент Бенедикт называет этосом культуры. Религия, типы семейной жизни и организации экономический взаимоотношений, политические институты, взаимоотношения полов и структуры родства, способы организации союзов и кланов — все они образуют единую и уникальную для каждой культуры структуру. Каждый из этих институтов имеет бесчисленное множество вариаций, и то, какой именно из них реализуется, определяется этосом культуры. Он присутствует во всех сферах культурной жизни. При этом реализация одних вариаций закрывает путь реализации других. Бенедикт исходила из предположения о практически бесконечной пластичности природы человека, так что социальное окружение лепит из человека, что угодно. Основываясь на данных полевых исследований, она описала культурные конфигурации нескольких племен, выявив составляющие этос каждой из них темы. Каждая культура развивает свои сильные стороны, а нечто — совершенно игнорирует. Для одной культуры деньги составляют каждодневную основу жизни, для другой — они почти полностью чужды и хозяйственная жизнь строится на каких-то иных основаниях. Одна культура ориентирована на молодость и энергию, другая культивирует старость и жизненный опыт, третья устремлена в загробную жизнь.

Так, используя известное ницшевское противопоставление дионисийской и аполлонической культур из работы «Происхождение трагедии из духа музыки», она применила его для характеристики индейских племен квакиютль и зуньи. Квакиютль трактовалась ею как дионисийская культура, а зуньи — аполлоническая. Квакиютль (дионисийцы) постоянно оперируют опытом чрезмерности, они стремятся выйти за рамки ограниченности повседневного опыта, преодолеть естественные рамки жизни, прикоснуться к бытию иного порядка. Особую ценность для них представляют моменты выхода за пределы чувственного мира, опыт иного измерения. С этими целями они используют различные формы транса. Напротив, зуньи (аполлонийцы) миролюбивы, не склонны к конфликтам и здравомыслящи. У них совершенно отсутствуют какие бы то ни было экстатические ритуалы, хотя у окружающих племен такие ритуалы представлены довольно широко.

Именно в этом ключе выстроена и книга «Хризантема и меч». Итак, нам предстоит выявить этос японской культуры. Однако здесь вновь возникает методологическая проблема — как действовать в данном случае. Стандарты культурной антропологии (тем более, школы Боаса) требуют непременного личного знакомства с предметом исследования, проведения полевых сезонов. Бенедикт не знала японского языка, даже не была в Японии ни разу. Да в момент работы над книгой там и невозможно побывать — ведь шли боевые действия. Методы объективного изучения, набирание статистики — мало что дадут. Ведь это хорошо умеют делать военные специалисты. А именно они и обратились за помощью к культурантропологу, видя недостаточность своих усилий. Существенным обстоятельством было также то обстоятельство, что в данном случае исследовалась не просто еще одна культура, отличная от западной, но такая культура, которая во многих существенных моментах представляется западному человеку абсолютно противоположной, а потому непонятной. С точки зрения представителя западной культуры, японский национальный характер соткан из сплошных противоречий. Они одновременно милитаристы и эстеты, «агрессивны и миролюбивы, упрямы и податливы, кротки и злопамятны, преданны и коварны, храбры и робки, консервативны и восприимчивы к новизне». Иными словами, образ японской культуры — это соединение несочетаемого — хризантемы и меча. Книга «Хризантема и меч» — классический текст в области культурной антропологии. Умберто Эко назвал его «самой удивительной книгой о Японии, которую ему только доводилось читать». Символика названия прочитывается довольно легко: Хризантема — символ способности к исключительно глубокому эстетическому переживанию, способности любоваться красотой природы и мира даже в простых ее проявлениях. Меч же — символ не столько агрессии (хотя куда от этого деться), сколько символ своеобразного сурового порядка и достоинства личности, порядка воина. Позиция Бенедикт в данной работе состоит в том, что именно культурантрополог с его специфическими методами работы сможет увидеть то, что были не в состоянии разглядеть объективные методы.

Итак, один из главных тезисов данной работы — целостность любой культуры, в том числе и японской, наличие в ней центрального стержня, определенной преемственности между самыми различными ее сферами — политикой, экономикой, военным делом и искусством. А потому книга задумывалась не как исследование политики, экономики или искусства (по отдельности или в их совокупности), а как работа о японской культуре в целом, ее «этосе», о том, что задает эту целостность. «Она о том, что делает Японию нацией японцев».

В этой ситуации возникает идея новой методологии — изучения «на расстоянии». Такое исследование строится на основе анализа различного рода документов этой культуры и об этой культуре: исторических исследований, мемуаров путешественников, художественной литературы, философии и религии, пропагандистских и политических материалов. Кроме того, как отмечает Бенедикт, у нее была возможность общаться с теми японцами, которые проживают в США. По счастью, в Японии побывало большое число принадлежащих к европейской культуре путешественников, наиболее талантливые из которых оставили ценные отчеты о своих впечатлениях. Кроме того, сами японцы обладали счастливой особенностью исследовать собственный национальный характер (хотя, как это часто бывает, безоглядно доверяться самооценке не только человека, но и нации нельзя).

Однако это снимает лишь часть проблемы. Следующая часть — выбор точки опоры в исследовании. Как вообще можно всерьез говорить о национальном характере (иначе, чем в режиме выявления «национальных особенностей» разных сфер деятельности)? По существу попытка выявления этоса народа отсылает нас к методологии, сходной с идеальными типами М. Вебера, когда предмет не столько выводится из эмпирии путем генерализации, сколько усматривается эйдетическим образом. Именно такой подход прежде всего обеспечивает целостность воздвигаемой конструкции. Именно в его рамках продуктивнее всего работают гениальные дилетанты (каким был, например, <гимназический> учитель О. Шпенглер). Коль скоро главной опорой на этом пути является продуктивная фантазия, наиболее уместным ходом представляется обращение к наивысшим проявлениям духа изучаемого народа — его литературы, искусства, философии, т.е. исследование «гения народа». Казалось, что наибольшей полноты проявление души народа достигает в его элите. Мировоззрение элиты непосредственно связано с мировоззрением народа, но обладает большей степенью полноты и связности выражения. Поэтому изучив его, можно предсказать действия народной массы. Именно таким методом пользовалось немецкое командование в конце 30-х годов при подготовке к войне, пытаясь понять русскую душу из произведений Достоевского и Толстого. Однако русская душа в изложении гениев литературы весьма существенно отличалась от поведения широких масс. Да и интерпретация литературного произведения, да еще таких мастеров — это всегда чрезвычайно сложная задача.

Чтение литературы, истории, попыток внутренней рефлексии японской культуры (правда, хорошо известно, что, как и на уровне самосознания индивида, так и на уровне культуры в целом, подобная оценка редко бывает беспристрастной). Общение с японцами, живущими в США, просмотр фильмов (в том числе и пропагандистских). Достаточно ли этого? Рут Бенедикт использует иной метод (получивший также успешное развитие в рамках французской школы Анналов) — исследование того, что сегодня мы назвали бы «структурами повседневности. Это значит, что внимание исследователя привлекают прежде всего типичные обстоятельства и типичные реакции — такие, с которыми согласиться всякий представитель данной культуры, оказавшись в подобных условиях.

Бенедикт начинает с того же, с чего начинает неспециализированное сознание — фиксации предельной степени непохожести японцев и японской культуры на общепринятые среди представителей западной культуры норм поведения, и в частности, правил ведения войны. Японцы кажутся исключительно жестокими, неоправданно жестокими, причем не только по отношению к противнику, но в еще большей степени по отношению к самим себе. Первое, что приходит в этой ситуации на ум — объявить их нелюдями, которым совершенно неведомы нормы цивилизации и с которыми невозможен человеческий диалог. Однако, по мнению Бенедикт, здесь и проявляется преимущество культурантропологического подхода: если нам кажется, что у другого народа связываются абсолютно несвязанные вещи, это означает только одно — в его круге представлений они обладают каким-то внутренним сродством. И задача антрополога состоит именно в том, чтобы описать эту культуру в соответствии с ее собственным взглядом на мир, не привлекая в качестве незыблемого эталона нашу собственную картину мира. В итоге Бенедикт доходит до высокой степени культурного релятивизма: все культуры рядоположены, все они равноправны.

Выделим основные сюжеты этоса японской культуры в изложении Бенедикт.

Концепция «подобающего места» Ключевым моментом для понимания японской культуры, с точки зрения Бенедикт, является ее иерархический характер. Японская культура центрирована вокруг понятия «подобающего места», которое должен занимать всякий человек или сообщество. Такая система формируется в ходе преодоления смуты Онин — длительного периода междоусобиц. Образ иерархии разделяется всеми членами этого сообщества, потому что помимо четкого определения места твердая и детально разработанная иерархия дает еще и чувство защищенности, когда каждый человек знает как он должен поступать в той или иной ситуации. А раз нет неизвестности, то нет и психологического напряжения. Человеку в культуре «подобающего места» неведомы нравственные терзания, связанные с мучительным выявление собственного права на тот или иной поступок (как героям Достоевского). Главное, чтобы хватило силы духа и решимости выполнить долг, а уж сам долг давно определен. Кстати, такая система включает в себя и определенный механизм исправления несправедливости (крестьяне и неправедный господин, самурай и нарушающий долг господин), пусть с нашей точки зрения и достаточной суровый и требующий высокой с Японцы признают, что тело играет существенную роль в жизни человека, а потому и телесным удовольствиям надо относиться внимательно и разумно. Их следует ценить, культивировать, но при этом не позволять им покидать пределы «подобающего места».

Человеческие чувства Японцы признают, что тело играет существенную роль в жизни человека, а потому и телесным удовольствиям надо относиться внимательно и разумно. Их следует ценить, культивировать, но при этом не позволять им покидать пределы «подобающего места». Но самое главное — и это поражает европейского читателя — признание того обстоятельства, что телесным удовольствиям нужно учиться. Человек может им отдаваться или бороться с ними, но зачем нужно учиться тому, что существует само собой, благодаря самому наличию тела? В истории эллинистического мира, и в эпоху Ренессанса в европейской культуре было много утонченных искателей исключительных чувственных удовольствий. Но редко кому удавалось поднять их на уровень высокого искусства. «Они культивируют плотские наслаждения как искусство, и потом, когда полностью постигают, приносят их в жертву долгу». Излюбленное телесное удовольствие — теплая ванна. В японской философии плоть не считается злом, это просто меньшая сила в сравнении с духом. А потому общая картина мира — это не сражение между добром и злом, а достижение гармонии между различными сферами жизни, при подчинении их главному делу жизни, конечно. На этом пути они всегда готовы пожертвовать удовольствиями и счастьем ради главного дела. Как отмечает Бенедикт, сама мысль о том, что целью жизни может быть погоня за счастьем, кажется им оскорбительной. Счастье — это одно из меньших удовольствий, которые человек себе может иногда позволить, но оно никоим образом не может быть мерилом жизни. Этот же момент имеет и практические импликации. Бенедикт отмечает, что японские пропагандистские фильмы, которые полностью посвящены связанным с войной жертвам и страданиям, с их нашей точки зрения являются отъявленной пропагандой пацифизма. В Японии же в этих фильмах главное то, что все эти люди сполна выплатили свой он, а потому они способствовали укреплению милитаристских настроений.

Концепция «кругов» сознания Важным моментом японской культуры, по мнению Бенедикт, является особый характер организации морального сознания. В отличие от европейской традиции, здесь отсутствует тема универсального морального закона, обладающего принудительной силой во всех случаях. В рамках этой позиции главная проблема — это сформулировать подобный закон (наиболее яркий пример — этика Канта) и суметь соотнести многообразные единичные случаи с нормой подобного закона (способность суждения). В японской культуре — структура существенно иная. Здесь жизнь человека состоит из нескольких сравнительно независимых кругов — «круга тю», «круга ко», «круга гири», «круга дзин», «круга человеческих чувств» — в каждом круге свой детально разработанный кодекс. Человек судит о ближних не с точки зрения целостности личности, а с позиций того или иного круга, указывая на то, что «они не знают ко» или «они не знают гири». Бенедикт сравнивает такую организацию морального с игроком в бридж: хорошим игроком считается тот, кто принимает правила и играет по ним. Он дисциплинирован в расчетах и может следить за действиями других игроков. Он «играет по правилам». Вместо того, чтобы обвинять человек в несправедливости, как поступил бы европеец, японцы указывают на круг поведения, в который человек не вписывается.

Культуры вины и культуры стыда Итогом проведенной характеристики японской культуры и одним из несомненных теоретических достижений данной работы является введенное Бенедикт и ставшее впоследствии общепринятым деление культур на две категории: культуры вины и культуры стыда. Культуры вины — ярким примером которых является западное христианское общество — ориентируются на абсолютные нормы морали и в качестве главного морального достояния стремятся к развитию у личности чувства вины, внутреннего переживания собственной неправоты. (Это не значит, что представителям данных культур в меньшей степени знакомо чувство стыда. Их отличие от культур стыда состоит в том, что последние переживают стыд там, где мы ожидали бы появление чувства вины.). В противоположность этому, культуры стыда основаны на переживании неспособности следовать общеизвестным и четко артикулированным предписаниям подобающего поведения. В культурах стыда главным мотивирующим началом является стыд — ориентация на отношение к поступку других людей, окружения, социума в целом. Наиболее репрезентативным событием в рамках культуры вины может служить исповедь и искупление. Совершивший проступок человек пытается снять с себя психологический груз, признав внутренне с собственный грех. В рамках культуры стыда, ориентированной на внешнее отношение, главное в том, чтобы недостойное поведение не вышло наружу, пока о нем не знают люди, стыдиться, собственно, нечего. Излишне поспешное признание, исповедь может только повредить. Поэтому, отмечает Бенедикт, культурам стыда не свойственна исповедь, даже перед богами. Их ритуалы, скорее, направлены на обеспечение удачи, чем на искупление. Культуры стыда полагаются на внешнюю мотивацию поведения, в отличие от культур вины, т.е. внутреннего осознания греха. Стыд является реакцией на критику со стороны других людей. Иное дело — вина. Здесь честь отождествляется с соответствием человека собственному представлению о себе. Человек может страдать от чувства вины за поступок, о котором никто не знает, и действительно получить облегчение, признавшись в своем грехе.