Глава III поле символов языка и назывные слова

Программа

Указательное поле языка в непосредственном общении — это система «здесь — теперь — я» субъективной ориентации. Бодрствуя, отправитель и получатель постоянно существуют в этой системе ориентации и в опоре на нее понимают жесты и другие средства наглядного указания (Leithilfen der demonstratio ad oculos). А дейксис к воображаемому (Deixis am Phantasma), которой мы описали выше, использует, если при номинации прибегают к «перенесению», то же указательное поле и те же указательные слова, как в случае наглядного указания (demonstratio ad oculos). Языковое поле символов в сложном языковом произведении дает в наше распоряжение еще один класс опор для конструирования и понимания; их можно объединить под общим названием контекст; ситуация и контекст, грубо говоря, — это два источника, питающих в каждом конкретном случае точную интерпретацию языковых высказываний. Теперь нам важно охватить целиком поле символов языка и систематически расчленить его. Перед языкознанием открываются два пути к этой цели: путь имманентного анализа и путь расширенного сравнения языка с другим механизмом репрезентации, сравнения с другими неязыковыми репрезентативными системами.

Я предлагаю комбинированный путь, и мне едва ли нужно подробно разъяснять его преимущества. При имманентном подходе мы опираемся ногами на твердую почву, но часто не знаем, как нам быть с «фактами», Можно считать истиной, что разделы языкознания походят на хорошо ухоженный парк, но столь же истинно и то, что мы пока еще просто не совладали со всем многообразием человеческих языков¹. Чтобы наряду с этим можно было сделать плодотворной для теории языка нашу идею об инструментальной модели (Organon-Modell) языка и о доминантности в ее рамках его репрезентативной функции, отважимся вначале провести выходящее за рамки языка сравнение. Вундт уже давным-давно включил чело-веческий звуковой язык в совокупность того, что у зверей и людей относится к средствам «выражения». Основные идеи его теории выражения я обсудил и оценил по достоинству в специальной публикации¹. Я рассматривал эти идеи с позиций сегодняшнего дня и как звено того целостного развития, которое, начавшись в XVIII столетии, наложило свой отпечаток и на новое. Тот, кто сумел постичь, что выражение и репрезентация суть разные структуры, неотвратимо окажется перед задачей провести еще одно сопоставление, чтобы получить возможность включить язык во все то, что вместе с языком призвано служить для репрезентации.

Современный человек знает и использует разнообразные репрезентативные средства; не представляет труда сопоставить структуру и функцию каждого из них со звуковым языком и, идя по такому пути, шаг за шагом составить себе представление о своеобразии систем такого типа, как язык. Как и при всяком сравнении, и в данном случае сходства и различия в равной степени поучительны. Если в качестве стимула необходим выдающийся пример из истории, то по нескольким причинам следует вспомнить проведенное Лессингом сопоставление поэзии и живописи. Правда, он обсуждал проблемы не языка, а искусства и проводил очень обобщенное сопоставление, но тем не менее стало ясно одно обстоятельство, которое с тех пор уже нельзя оставлять без внимания, а именно то обстоятельство, что неправильно истолкованное или неправильно использованное высказывание Горация ut pictura poesis «как картина, поэзия» по необходимости терпит крах из-за структурных различий между языковым и живописным механизмами репрезентации или по меньшей мере наталкивается на непреодолимые преграды.

Язык живописует отнюдь не в той степени, в какой это позволяли бы возможности человеческого голоса, а лишь символизирует. Назывные слова являются символами предметов. Однако подобно тому, как краски живописца нуждаются в холсте, чтобы стать картиной, так и языковым символам требуется окружение, в котором они располагаются. Мы назовем его полем символов языка. Это еще одно понятие, которое я предлагаю и объясняю ниже, оно выполняет свою важнейшую миссию благодаря более общему и более четкому охвату того отношения, которое существует между синтаксическими и лексическими явлениями языка. Обычно эти коррелятивные явления противопоставляются друг другу как форма и материал. Однако, несмотря на периодически возникающие то там, то тут, но остающиеся безрезультатными попытки обновления, это противопоставление едва ли выходит за пределы аристотелевского образа мыслей. Вместе с тем в психологии в процессе исследований мыслительных процессов и в ходе дискуссий о гештальте проблема формы и материала была осмыслена по-новому; теперь следует реализовать это достижение и в теории языка.

План излагаемого ниже выглядит следующим образом: имманентным путем будут выявляться и обсуждаться факторы контекста. Затем будет проведено выходящее за рамки языка сопоставление; оно должно помочь более четко разграничить в первом приближении два компонента — поле и символ. При таком сравнении станет ясно, что обнаруженное имманентным путем входит в каждую продуктивную систему средств репрезентации: начиная со сцены артиста и холста живописца и кончая системой координат «аналитической» геометрии повсюду существуют поля и то, что в них встраивается. И средоточием всего является язык как средство репрезентации. Однако за этим первым выводом из проведенного сопоставления должен последовать еще один, чтобы все сказанное стало приложимым к эмпирической лингвистике. И этот второй вывод в наиболее точной формулировке выглядит следующим образом: языковой репрезентативный инструментарий относится к средствам косвенной репрезентации; это инструментарий, занимающий центральное положение, инструментарий, в котором определенную роль играют посредники в качестве упорядочивающих факторов. Не следует думать, будто в языке дело обстоит так, что звуковой материал благодаря своей наглядной упорядоченности непосредственно представляет собой зеркало действительности и репрезентирует ее. Все обстоит совсем по-иному. Между звуковой материей и действительностью стоит совокупность опосредствующих факторов, стоят (повторим еще раз это слово) языковые посредники, стоит, например, в нашем языке инструментарий индоевропейских падежей. Ниже мы обратимся к тому, «что встраивается» (das «Eingesetzte»), то есть к языковым понятийным знакам, и завершим в предварительном порядке анализ одним хорошо известным науке примером языкового полевого инструментария. Это уже упоминавшаяся выше падежная система индоевропейских языков.

Заранее скажем, что наша дерзость замахиваться на все сразу, а пока что удовлетворяться лишь обзором всех сходных полевых инструментариев имеет пределы. В том месте, до которого мы дойдем, в действие вступает обусловленное разным мировосприятием различие между человеческими языками, — различие, впервые обнаруженное В, фон Гумбольдтом, вслед за которым с тех пор часто удачно, а часто недальновидно вычленяли новое понятие внутренней языковой формы. Я полагаю, что наряду с (коррелятивно относящимися сюда) этимологическими различиями, о которых с психологических позиций будет кое-что сказано ниже в §14, к ядру внутренней формы принадлежит и то, что разные языковые семьи отдают предпочтение разным полям посредников и символов, поскольку то, что надо репрезентировать, то есть мир, в котором люди живут, они видят по-разному. Пожалуй, все в целом это наиболее сопоставимо с известными нам различиями в зрительном восприятии живописцев. Различия, наверное, не меньшие, но они не должны быть и большими. Суть заключается, по моему мнению, не более как в отдавании предпочтения. Ведь для нас, индоевропейцев, вовсе не является недоступным мышление с помощью чуждых для нас символических полей; напротив, практически для всех чуждых полевых инструментариев в нашем языке найдутся параллели. Этого я сейчас не стану доказывать; однако полагаю, что это удастся сделать на основе выводов из обсуждения указательного поля и на основе представляющихся мне удачными решений, касающихся символического поля, о чем речь пойдет в §15.

Собственные наблюдения позволяют мне надеяться, что последующим поколениям исследователей удастся на основе достигнутого разработать настоящую систему полевых инструментариев во всех языках мира — первоначально на базе модели, как в случаях всего того, что в сфере

теории языка можно назвать действительным открытием. Но затем, что не менее важно, следует базируясь на множестве моделей и уверенно опираясь на то, что существует, индуктивным путем верифицировать одну модель. Сам по себе модельный подход недостаточен ни в физике (где была необходимость, например, создать не какую-либо просто возможную модель атома, а такую, которая была бы эмпирически плодотворной), ни в языкознании, которое в вопросе верификации нисколько не должно отставать в отношении применяемых в других науках строжайших требований к доказательствам. Я сам, чтобы не печатать что-то сырое, отказался от публикации одной своей работы, содержавшей нечто подобное. Мне показалось, что некоторые черты символических полей можно было бы осмыслить, если можно было бы эскимосские языки как полностью импрессионистские противопоставить языкам банту как полностью категориальным, а китайский язык с его известной склонностью к предметно индивидуальному — индоевропейским языкам, в которых универсальное трактуется как поддающееся демонстрации. Но мне пришлось убедиться в том, что лично для меня было недостижимо получить действительное знание фактического материала, которое было бы необходимо для такого рода сопоставительных штудий. Поэтому я здесь лишь упоминаю свою попытку с целью наметить то направление, в котором я считаю возможным продолжение лингвистического анализа человеческих языков.

В §13, как в интермедии, выясняется, обладает ли язык в известном нам качестве, помимо символического поля, также живописным полем (Malfeld). Результат отрицателен. Все случаи звукоподражания оказываются со структурно-аналитической точки зрения вторичными и рудиментарными явлениями. В языке наглядный момент, если его понимать в духе хорошо продуманного высказывания Канта, что понятия без наглядности пусты, следует искать не в возможностях живописания, а в сфере указательного поля языка. В своих лекциях по теории языка я давно уже разделял оба эти момента, но продолжал говорить о первичном репрезентативном поле, которое характеризовалось как живописное. Теперь я вижу, что живописные пятна, которые действительно встречаются, остаются изолированными и не входят в когерентный порядок, который на самом деле заслуживал бы названия «живописное поле». Следовательно, в языке имеются не три поля — живописное, указательное и символическое, — а всего лишь два — указательное и символическое поля. Вполне возможно, что живописующие звуковые характеристики, которые обнаруживаются у многих слов, — это древние явления, которые предшествовали становлению фонем. Данное предположение будет рассмотрено позже. Его можно считать дополнением к нашей оценке звукоподражания, не более чем предположением, которое было высказано в качестве фиктивной основы и для контрастного описания действительных условий. И несколько пространный анализ звукоподражательного способа можно рассматривать как своего рода прелюдию к учению о поле символов языка; и, будучи прелюдией, такой анализ должен был быть обстоятельным.

В этом разделе мы займемся анализом. Всякий, кто разлагает какой-либо объект с научной целью, обязан производить расчленение в соответствии со структурой. Разруб, который выполняет мясник, тоже имеет смысл, но только практический — для кухни. Анатом расчленяет иным образом, а крупные лингвисты всегда стремились поступать как хорошие анатомы и расчленять сложные языковые образования морфологически корректно. В большем и нет необходимости для анализирующего «язык», понимаемый как «la langue». То обстоятельство, что анатом расчленяет трупы, отнюдь не мешает ему использовать свои результаты для живых; то обстоятельство, что грамматист расчленяет омертвевшие продукты или «оболочки» живых актов речи, вовсе не мешает ему использовать свои результаты как научному интерпретатору живого или некогда бывшего живым, то есть как филологу в самом широком смысле слова. На этот счет не должно возникать никаких разногласий.

Чтобы избежать односторонности анализирующего метода, при выявлении структуры la langue нужно пойти и в обратном направлении. Четвертый раздел данной книги задуман как синтезирующий. Тот, кто хочет конструировать, должен позаботиться об элементарных частях и о связующих средствах для них: о кирпичах и растворе при строительстве дома, а лингвист — о системе звуков, словарном составе и средствах синтаксической связи. Так поступали издавна, и это было целесообразно. Лингвиста острее всего интересует вопрос, почему это было целесообразно. Естественно, результат разложения, если все в порядке, не может и не должен приходить в противоречие с синтезирующим взглядом на тот же самый объект. Распределять вопросы и ответы по двум главам в конце исследования было бы излишне. Поскольку в данный момент мы находимся только в его середине и до конца еще далеко, имеет смысл фрагментарные сведения обсуждать дважды.