7. Исследования в. Эля. Факторы противоположного характера

Индоевропеист из Фрайбургского университета в Швейцарии Вильгельм Эль, по его свидетельству, в течение 17 лет собирал «из примерно 1400 живых и мертвых языков всех пяти континентов» примеры, подтверждающие тезис: «По своему происхождению все слова всех языков — это либо звукоподражательные слова (Schallwörter), либо слова детского языка (Lallwörter), либо слова-картинки (Bildwörter)»².

«Мой путь к пониманию этого был следующим: начиная с лета 1915 г. я, оставив в стороне индоевропейские языки, исходил из языков примитивных народов и обнаружил — совершенно непроизвольно и непреднамеренно — систему типов и семантические родословные деревья слов детского лепета и слов-картинок. Попутно я проводил разыскания в существующей лингвистической литературе и часто обнаруживал здесь детали целого, которым я располагал; мои дети как не сознающие этого испытуемые субъекты на практике демонстрировали смешанные типы. Я ничего не изобретал, но только обнаруживал. Когда в 1915 г. я вел поиск определенных форм звукописания в полинезийских языках, со мной произошло то же, что некогда, согласно Ветхому завету, случилось с молодым Саулом: он направился на поиски отцовской ослицы — а нашел царство» (Оеhl. Ор. cit., S. 40).

Царство разделено не на три, как можно было бы предположить согласно первой цитате, а на две языкотворческие ситуации. Первая наблюдается в детской и порождает слова детского лепета (Lallwörter), создающиеся все «время заново на протяжении 5000 лет, которые мы в состоянии ретроспективно окинуть взглядом; вторая творческая ситуация порождает в жизни взрослых людей звукоподражательные слова и слова-картинки. Эль подтверждает соответствующими ссылками, что о феномене детских слов писали еще античные грамматисты Фестус и Варрон, а также отдельные лингвисты.

«La Condamine (1745), „Митридат» Аделунга- отца, Бушман, Ваккернагель, Диц, Луббок, Кэрр, фон Габеленц, Тапполе, Кэртинг, Кречмер, Гатшет, Курци, Гисвейн, В.Шульце, Вундт, Тромбетти, Мейер-Любке, Есперсен, Шрадер-Неринг, Вальде- Покорны и многие другие, кто более или менее обстоятельно занимался детской речью и имеет в этом вопросе определенные заслуги, лишь отчасти видели семантическое расщепление таких образований, но совершенно не постигли тонкостей их структуры» (Оehl. Ор. cit., S. 3).

Коллекция Эля, если можно доверять беглой оценке, значительно богаче, чем, например, коллекция Бушмана и коллекция Кёлле (Коelle. Vokabularien afrikanischer Sprachen), на которую ориентируется Вундт в своей работе о языке (Wundt. Die Spache, I , S. 339f.). Тем решительно новым, что сделано им самим, Эль считает «семантическое родословное дерево» и схему типов слов детского языка (О eh l. Rektoratsrede, S. 33 f. и 36 ff.). Семантическое дерево указывает, на какие вещи (лица и предметы) распространяются слова детского языка за пределами небольшого мира детской. Именование средствами языка младенца первыми получают: отец, мать, ребенок, материнская грудь, материнское молоко, рот, кукла; речь также идет о таких событиях, как saugen «сосать» (säugen «кормить грудью'), essen «есть», reden «говорить», wiegen «баюкать», schaukeln «качать», liebkosen «ласкать», kitzeln «щекотать». Между ними располагаются две группы служебных слов (Förmwörter) (sic!), а именно: междометия и указательные слова. Остановимся на этой первичной области.

Предложенная Элем схема типов упорядочивает сами звуковые образования: А) простые вроде ра, ар, та, am, ta, па, ka, la, sa вместе со всем, что можно из них получить путем известного способа редупликации; Б) смешанные типы вроде pama, mapa и все другие возможные комбинаторные образования.

«Эти обе системы, семантическое родословное дерево и в особенности система типов, чаще всего смешанные типы, кажутся на первый взгляд поразительными и невероятными, даже фантастическими. Неужели такое возможно? Не является ли это просто игрой в буквы? И если бы все обстояло в самом деле так — почему же это ускользало на протяжении десятилетий от внимания исследователей? Ответ на эти сомнения гласит: это действительно так!» (О eh 1, Ор. cit., S. 38),

Ощущение автора, что он таким образом оказался на скользком пути, перед лицом специалистов не нуждается ни в каком более обстоятельном обосновании. Ведь если к тому же комбинаторно варьировать и гласные, что фактически наблюдается в детском языке, то список в предлагаемой Элем схеме типов будет включать, пожалуй, почти все возможные в каком-нибудь человеческом языке слоги, комбинации из двух и трех слогов. И тем самым исчезает возможность выделить — с точки зрения их звукового состава — слова детского языка в специфический класс. Сам Эль не занимается этим, а на основе сопоставления вырабатывает некоторые характеристики. Мне представляется, что при этом следовало бы подчеркнуть еще отчетливее момент редупликации, ибо ничто иное в детском языке не бросается так в глаза, как повторение (два и более раз) одного и того же слога в экспираторно целостном комплексе. Недавно в моем институте мы тщательно исследовали продуктивные ситуации детского лепетания и все услышанное записывали на пластинки; в ближайшее время мы сможем представить результаты тщательного анализа этих материалов. У наших испытуемых (немецких детей) мы обнаружили, например, полное смещение ударения; все они начинают говорить с ударением на последнем слоге, но на протяжении нескольких месяцев все, как один, перемещают его вперед: на первый слог в двусложных образованиях и весьма часто на первый слог в трехсложных образованиях, количество которых меньше, чем более употребительных двусложных образований. Но это лишь попутное замечание. Вопрос о «словах» детского лепета можно и должно поставить на точную экспериментальную основу. Но в соответствии с проводившимися и ранее наблюдениями над детьми и с суждениями Эля уже сегодня можно сказать, что звукоподражательные слова (Schallwörter) определенно не являются первыми в формирующемся словарном запасе ребенка.

Особенно широко в коллекции Эля представлены звукоподражательные слова. Уже первая обзорная таблица разграничивает не менее тридцати предметных областей, в которых звукоподражательные слова регулярно встречаются во всех языках. Материал первых девяти областей презентируется и обсуждается в серии статей в журнале «Anthropos»¹. Эль начинает описание со слов со значением «кашлять» (husten) и доходит в девятом разделе лишь до keuchen «тяжело дышать», hauchen «выдыхать, дуть», atmen «дышать», schnauben «пыхтеть», blasen «дуть», pfeifen «свистеть»; в классах, которые Эль обещает далее описать, перечень разрастается до слов, обозначающих «душу» (Seele), «дух» (Geist), «чувство» (Sinn), «разум» (Verstand). То, что мы встречаем «душу» в компании слов, обозначающих дыхание и внеязыковые дыхательные шумы, не очень удивительно; и кое-что среди verba dicendi, к которым, по Элю, относятся слова schreien «кричать», kreischen «визжать», schelten «ругаться», rufen «звать, кричать», singen «петь», prahlen «хвастать (ся)», loben «хвалить», jammern «скулить», sprechen «говорить», reden «говорить», plaudern «болтать», plappern «тараторить» (24-й класс), можно было ожидать. Почему естественные шумы шагов человека и животных типа traben (trapp!) «трусить (топ-топ!)», Galopp «галоп» (из французского языка), trippeln «семенить», stapfen «топать», а также воспринимаемая как вторично звукописующая группа «шаг» (Schritt und Tritt) и «топать» (trampeln) не приводятся (или еще не приводятся), понять невозможно. Точно так же после атмосферных шумов wehen «веять», Wind «ветер» мы не обнаруживаем шумов воды plätschern «журчать», plantschen «плескаться», schwabbeln «хлюпать». Я считаю, коль скоро уж на основе звуковых восприятий составляется инвентарь то следовало бы исчерпывающе использовать эту координационную схему, а также стремиться к полноте инвентаря.

Хорошее представление о мастерской Эля дает, например, заключение в § 5 относительно слов Räuspern «покашливание», Schleim «слизь, мокрота». Spucken «плевание», Speichel «слюна», которое гласит:

«Кроме трех согласных s, p и t, а также их вариантов и их переменной последовательности, в-четвертых, в качестве структурного элемента выступает гуттуральная характеристика в словах Spucken «плевание», Speichel «слюна», Schleim «слизь, мокрота», Räuspern «покашливание», причем к шипящей дентальной и к проточно-губной характеристике (для завершения выплевывания) добавляется гуттуральная характеристика для процесса удаления мокроты путем покашливания. Слово с четырьмя звукописующими элементами такого типа, по-видимому, должно было бы отображать весь процесс от покашливания до отхаркивания. Однако, насколько можно судить, четырехэлементные образования такого рода не существуют. Но трехэлементные образования, то есть состоящие из гуттурального и каких-либо двух звуков из тройки s, p и t, встречаются, еще больше двухэлементных, то есть смешанных, типов из гуттурального +s, или +р, или +t и наоборот» (Оehl. Op.cit., S. 421).

Следовательно, мы узнаем, что в принципе практически все согласные используются для построения слов названной группы. Вполне понятно, ведь сам объект, имитируемый звук, в акустическом отношении очень сложен и для своего воспроизведения требует работы всех частей артикуляционного аппарата, от гортани до губ; почему бы одному языку не воспроизводить, звукописуя, один момент, а другому языку — другой момент или иную фазу целого? Ведь если о передразнивающих учениках и об учителе было сказано: «Wie er sich räuspert und wie er spuckt, das habt ihr glücklich abgeguckt» (дословно: «Как он покашливает и поплевывает, это вы подсмотрели'),— то и от столь разных в структурном отношении языков вряд ли можно ожидать чего-либо иного, кроме того, что они при звукописании подчеркивают различное во всех тридцати классах Эля и за их пределами. С этим пока все ясно. Однако неотвратимо возникает вопрос методического характера: можно ли в том случае, когда всем группам согласных приписываются живописательные потенции, поставить, исходя из звукового образа, какой-либо иной диагноз, кроме однотипного — «звукоподражательное слово»? Уязвимым пунктом всех диагнозов Эля все время остается то, что актуально в его споре со Штейнталем. Я привожу это место:

«Совершенно неправильным является утверждение Штейнталя, что „недостаток теории звукоподражания заключается в том, что она предлагает конститутивный принцип, не будучи

регулятивной. В лучшем случае она может быть подтверждена этимологией, но не может направлять последнюю»«. А в сноске говорится: «Далее я должен отметить, что все попытки обосновать звукоподражание, исходя из далеких от нас языков, например языков негров, австралийцев, потому являются сомнительными, что мы знаем эти языки только в их современном состоянии. Мы можем ориентироваться только на древнейшие культурные языки, поскольку только они основательно изучены с исторической точки зрения». Это ответ Штейнталя на вопрос, который он ранее поставил на с. 115: «Важный для сравнительно-исторической грамматики вопрос состоит в том, можно ли звукоподражание использовать для объяснения звукового сходства слов разных языковых семей».

Эль отвечает следующим образом: «Штейнталь поставил хороший вопрос, но дал на него плохой ответ. Наша работа должна послужить убедительным доказательством, что звукоподражание и т.д. является не только конститутивным принципом естественного глоттогонического процесса, но также регулятивным, эвристическим принципом этимологических изысканий. Чтобы отклонить скепсис Штейнталя, пока достаточно, пожалуй, следующей констатации. Основательно изученные с исторической точки зрения культурные «языки», на которые собирается опираться Штейнталь, содержат большое количество относящихся к разным периодам звукоподражательных слов и «слов» детского лепета. Эти слова мы можем точно проследить на протяжении многих столетий, даже тысячелетий в их звуковом развитии: их значительная часть довольно рано подвергается закономерным процессам звукового выветривания и утрачивает, таким образом, ввиду изменения формы, а часто и в результате семантических изменений свой первоначальный звукоподражательный характер; в то же время значительная часть вопреки всем звуковым законам (точнее: будучи ими мало или совсем не затронутыми) часто поразительно отчетливо сохраняет свой звукоподражательный характер на протяжении на редкость длительного периода времени. Этот тезис об устойчивости очень многих звукоподражательных образований (и вообще слов!) документированно можно доказать только для индоевропейских, семитских, египетских, урало-алтайских и т.д. областей, но он по необходимости справедлив для всех языков, в том числе и для недавно открытых. Следовательно, если мы обнаруживаем в ведийском, или в хинди, или в каком-нибудь недавно открытом папуасском языке с акустической точки зрения явно звукописующее слово, то мы вправе сразу же трактовать его с высокой степенью вероятности как звукоподражательное независимо от того, существует оно в данном языке всего одну сотню или уже многие сотни лет. Имеет лишь второстепенное значение, существует та или иная звукоподражательная единица в языке тридцать, или триста, или три тысячи лет — если мы можем распознать ее как таковую! Пока достаточно. О деталях и о возможных источниках ошибок (о «ложных типах») мы поговорим позднее» (Оehl. Ор. cit.. S. 581 f.— выделено мною. — К.Б.).

Не вызывает сомнений, что в результате длящихся десятилетиями занятий со столь тщательно собранной коллекцией слух становится утонченным; но одновременно с утончением слухового восприятия усиливается и возможность услышать отсутствующее, и у критика — даже при самом благожелательном отношении к Элю — не может не зародиться такое же сомнение, какое — в духе Штейнталя — испытывает, надо полагать, каждый специалист. А что, если предложить исследовать всю коллекцию еще раз, но под новым углом зрения, чтобы отогнать такого рода сомнения? Эль ведь собрал из 1000 привлеченных им языков такой обширный материал, что он мог бы провести сопоставление систем и при этом не стремиться доказывать, как это делалось прежде, что, например, гуттуральная характеристика живописует нечто в тысячах обсуждаемых слов. Нет, по моему мнению, теперь надо было бы действовать иначе; так, для хорошо поддающихся отграничению предметных областей, скажем, для названий (внеязыковых) дыхательных шумов человека, для названий шумов, производимых движущимися людьми и животными или для видов походки, вычленить системы для каждого языка в отдельности. Ведь было бы интересно узнать, как системно организованы подобные группы, допустим в языке А так, а в языке В немного иначе. В тех случаях, когда отсутствуют надежные критерии поддающейся обозрению истории языка, теоретик должен подыскать достаточную замену. Сопоставление систем и вынесение на его основе суждений о характерных техниках живописания тут и там — это пока единственная доступная цель исследования, которую я себе могу представить как замену отсутствующих исторических данных. Если исходить из немецкого языка, сразу же возникает, например, вопрос, во всех ли языках живописание осуществляется, как в немецком, смешанными вокалическо-консонантными средствами. Гласные в немецких названиях таких шумов, как brummen «(глухо) ворчать», summen «гудяще жужжать», surren «гудеть», в сравнении с klireen «дребезжать», schwirren «пролетать со свистом», bimmeln «бренчать, трезвонить», schrill «пронзительный», вне всякого сомнения, не иррелевантны; а как обстоит дело в других языках и в семьях языков? Есть ли такие языки, в которых живописание осуществляется преимущественно консонантными средствами, или, напротив, такие, в которых используются для этого в основном вокалические средства, и как вообще может быть? В нашем случае достаточно показать конец одной-единственной нити Ариадны; и, несмотря на старания Эля, вся область звукоподражательных слов предстает перед нами как совершенно неразгаданный лабиринт.

Гораздо определеннее, как мне представляется, результаты одной небольшой специальной работы Эля и все его попытки систематизации, опирающиеся на ту же методическую базу; я имею в виду поучительный сравнительный обзор названий такой интересной группы живых существ, как бабочки¹.

«Названия мотыльковых (Рарiliо-Wörter) — это слова-картинки. иначе говоря, с их помощью, используя определенные языковые средства, подходящие сочетания звуков, стремятся обозначить определенное, бросающееся в глаза, и только бросающееся в глаза, явление в мире животных. Давно было подмечено, что такие слова, в особенности пестрый ряд германских диалектных форм, содержат явную редупликацию и что удвоение слогов изображает регулярное поднимание и опускание крылышек летящей бабочки» (Oehl op. cit., S.76). Предшественником в данном вопросе можно считать Ренварда Брандштеттера, который в своей работе «Редупликация в индейских, индонезийских и индоевропейских языках»² доказательно приводит около 14 «звукоподражательно-редуплицированных образований» из совершенно различных языковых групп. Коллекция Эля необычайно расширяет кругозор и приводит к процитированному единому результату. Кроме того, приводится убедительное обоснование.

«Бесчисленные редуплицированные названия мотыльковых некогда были осмысленными, полнозначными: удвоение некоторых легких слогов должно было символизировать легкое порхающее движение обоих крылышек бабочки. Но все эти формы вроде рере, pepele, lepepe и т.п. не были этимологически связаны с языком, они были как бы чужеродными вкраплениями. Это первоначальное особое положение было все же стерто — то быстро, то медленно — двумя новациями: действием звуковых законов и переосмыслением на почве народной этимологии, нередко тем и другим одновременно. Разъедающему, «выветривающему» воздействию звуковых законов подвержено каждое слово, если оно долгое время существует в языке, а возможные при этом изменения облика слова, как известно, бесчисленны» (Oehl. Ор. cit., S. 80).

Достаточно начать с этого, чтобы в полной мере постичь силу структурных законов языка, противодействующих принципу живописания. Ведь выражение «выветривающее» воздействие звуковых законов — это лишь образ, это положение вещей, увиденное с берегов гипотезы живописания. То, что лежит на стороне тенденций, противодействующих живописанию, и что вызывает выветривание и однозначность и управляет ими, представляет собой не что иное, как специфику человеческого языка. Структурная модель, которая не обнаруживается в живописании, была найдена нами в сфере других, используемых человеком, репрезентативных средств.