5. Традиционная классификация местоимений и ее критика

Насколько я знаю, историки придерживаются одной точки зрения на происхождение дейктических слов, встречающихся сейчас в составе многих лексических классов. В «Грамматике» Бругмана — Дельбрюка это общее мнение выражено такими словами:

«Возможно, все демонстративы были когда-то дейктическими частицами, то есть несклоняемыми словами. Они появлялись одновременно с называнием предмета, до или после его обозначения. Такого рода частицы часто встречаются в атрибутивной связи с существительными и в исторические периоды индоевропейских языков, например совр. нем. der mensch da, da der mensch, du da. Такое происхождение склоняемых местоимений подтверждается многим» (Вrugmann, Delbrück. Op.cit.,S.311).

Конечно, и причины, которые приводит сам Бругман, представляются мне весомыми (см. там же, особенно с.307 и сл.). Но при систематизации материала возникает вопрос, действительно ли такие несклоняемые дейктические частицы заменяют имена и могут ли они тем самым с полным правом называться местоимениями. Тот, кто отрицательно отвечает на этот вопрос, должен быть последовательным и признать, что весь класс объединен не признаком местоименного употребления, а признаком дейктической функции. Наиболее отчетливо это видно, если привлечь к рассмотрению союзы.

Чтобы продемонстрировать дейктическое содержание союзов (не замеченное ранее), обратимся к мнению специалистов и приведем цитату из латинской грамматики Штольца — Шмальца:

«Связующие слова (союзы) можно подразделить на изначально указательные (дейктические, как сочинительные, так и подчинительные) и чисто соединительные (служащие для продолжения текста /und «и'/, сообщения добавочных сведений /auch «также'/ или противопоставления /jedoch «однако'/, в основном сочинительные). Существенной разницы между этими двумя группами нет — уже потому, что из указательной основы при размывании ее дейктического значения произошло множество чисто соединительных союзов (ср. nam, tamen и др.) (разрядка и немецкие примеры мои. — К.Б.)¹. Дейктическое содержание этих союзов признает также Калепки, он называет их „маркирующими» словами»².

И это полностью гармонирует с простым феноменологическим анализом. С автором даже не надо спорить о том, действительно ли он может обнаружить в латыни такие союзы, которые не были изначально дейктическими частицами, если только «размывание» можно понять так, что глубокий анализ еще и сегодня улавливает и устанавливает нечто от «размытого».

Наконец, если в отдельности просмотреть у Бругмана — Дельбрюка все особые классы, объединенные в общее понятие «местоимения», всегда где-то говорится, что они были или еще частично в какой-то мере являются указательными словами. Так, например, мы читаем об относительных местоимениях:

«С общеиндоевропейского времени в качестве относительного местоимения используются корни *io-, *io-s, *ia, *io-d». «io-s было первоначально анафорическим указательным местоимением (подчеркнуто мной. — К.Б.), которое указывало на именное или местоименное субстантивное понятие предыдущего предложения» (Вrugmann, Delbruck. Op. cit., S.347).

Прекрасно! И феноменологический анализ, исходя из широкого и достаточно точного понятия «анафорическое», устанавливает, что относительные местоимения никогда не теряли своей дейктической функции, а, наоборот, выполняют ее и сегодня, несмотря на логическую дифференциацию, возникшую между ними и прочими частицами, соединяющими предложения.

Наконец, теоретик ищет основание для выделения целого класса местоимений и находит суждения, с которыми он не может безоговорочно согласиться.

«Местоимения разделяются вначале на две основные группы. 1. Указательные и вопросительные местоимения вместе с относительными и неопределенными, которые заместительно указывают (stellvertretend andeuten) на какие-то понятия. Основной состав этой группы образуют указывающие местоимения, которые относятся к древнейшим элементам каждого языка. 2. Личные и притяжательные местоимения, самостоятельной основой которых является понятие лица. Они обозначают действующих лиц разговора — „я» и „ты», „мы» и „вы» — и так называемых третьих лиц, о которых идет речь. Традиционное обозначение „притяжательные местоимения» слишком узко, так как эти адъективные формы выражают, кроме принадлежности, также другие отношения, например odium tuum не только «твоя ненависть», но и «ненависть к тебе'« (Вrugmann, Delbrück. Op. cit., S. 302 ff.).

Не следует преувеличивать значение классификаций. Однако подчеркнутые мной определения содержат или таят в себе существенную неясность, которую логик не может обойти вниманием. Тесное родство этих двух групп не может остаться скрытым от современных историков языка, но сама эта находка не столько разъяснится приведенными определениями, сколько, наоборот, станет еще загадочнее. Как получилось, что слова, якобы призванные «заместительно указывать на какие-либо понятия», и слова, выполняющие такую специфическую функцию, как личные местоимения, восходят к одному корню и в ходе истории языка многократно обменивались своей функцией? Коротко и ясно: первое из двух определений Бругмана безосновательно. Демонстративы ни по происхождению, ни по главной функции не являются понятийными знаками, как прямыми, так и заменяющими. Они являются, как и следует из их названия, указательными словами, а это нечто совершенно иное, чем подлинные понятийные (то есть «назывные») слова. Личные местоимения также являются указательными словами, и отсюда родство корней обеих групп. Следует трактовать их дейктический характер как основание для выделения общего понятия. Тогда из терминологии грамматистов исчезнет ряд классификационных неточностей и прояснится общая система указательных слов.

6. «Demonstrare necesse est»

Когда переходишь от чтения монографии Бругмана об указательных местоимениях к работе Бругмана и Дельбрюка, то сначала непонятно, почему постоянно отмечаемый и признаваемый дейктический аспект решительно не выдвигается, как мы того требуем, в качестве определяющего признака для всего класса. Воспоминание об основах традиционной терминологии, созданной античными грамматистами, возможно, открыло бы в том, против чего направлена наша критика, пережиток своеобразного смешения грамматики и логики, что подвергалось нападкам Штейнталя и его современников еще в XIX в. Профессия заставляет логика видеть в словах не что иное, как понятийные знаки. Если он находит целый класс слов, которые не являются какими-либо прямыми понятийными знаками, какими-либо назывными словами, он выделит в них все же нечто, что бы позволило поставить их в один ряд с именами. Тогда и для него самого они являются не настоящими именами, а, скорее, заместителями имен, местоимениями. Очевидно, так (в схематическом изложении), в духе античной грамматики (которая в соответствии с программами рассматривалась как часть логики) возник обобщающий термин «местоимения».

Согласимся, что в этом содержится не просто частичка, а значительная доля истины. И даже если приходится признать, что логик не всегда удачно вмешивается в вопросы теории языка, я был бы готов доказать, что все попытки лингвистов «изгнать логику из храма», предпринимавшиеся ранее, оканчивались тем, что возникало желание переиначить известную латинскую поговорку: logicam expellas furca¹,.. Поэтому важно уже на почве самой логики вскрыть и устранить вредные последствия ошибок, вытекающие из неправильного понимания логического взгляда на исторически сложившийся и естественный механизм человеческого мышления — язык. Так мы пытались чисто логически доказать возможность употребления указательных знаков в межличностном общении и демонстрировали известным рьяным очистителям языка, что сами они в своем искусственном языке фактически не могут обойтись без указательных знаков.

Проблема «местоимений» намного запутанней, интереснее и поучительнее, чем ее представляют довольно бойкие гонители из храма (наподобие Штейнталя). Ибо можно документально доказать, что гениальные первые греческие грамматисты с непревзойденной ясностью выявили сематологическую разницу между указанием и называнием. По свидетельству Штейнталя², стоики и Аполлоний Дискол провели четкую грань между назывными и указательными словами; Аполлоний — в несколько отличной от стоиков онтологической упаковке. Но дело, конечно, не в метафизике, приплетаемой сюда. Определяющим является вывод, что только назывные слова характеризуют свой предмет как сущность такого или иного рода, только они охватывают предмет как нечто отличное от другого в его качественной определенности, тогда как местоимения, по Аполлонию, довольствуются дейксисом к тому, что они обозначают.

«Суть их (...) состоит в указании на наличествующие предметы или в анафоре (anafora) — отсылке к отсутствующему, но уже известному. Из дейксиса (deixiV) к чему-то присутствующему перед глазами (ta upo ofin onta) возникает первичное знание (prwth gnwsiV), из анафоры — вторичное знание (deutera gnwsiV). Личные местоимения здесь полностью приравниваются к прочим. Местоимения первого и второго лица являются дейктическими словами (deiktika’i); местоимения третьего лица либо дейктичны и анафоричны одновременно, либо только анафоричны» (Steinthal. Op. cit., S. 316).

Это, как указывалось, одна сторона дела. Но здесь не хватает последовательности, которую должен вывести отсюда логик и которую мы эксплицируем. Греки не смогли увидеть историческую взаимосвязь вещей, они не знали (как Бругман—Дельбрюк), что все индоевропейские указательные местоимения, вероятно, были когда-то «дейктическими частицами». Даже уничижительное название «частицы» (то есть отрезки речи, которые остаются после систематического рассмотрения более «респектабельных» и весомых элементов) сегодня по-настоящему уже не вписывается в терминологию. Но ведь они явно существовали, эти частицы, и выполняли свою функцию, очевидно, уже в те времена, когда еще не брали на себя позднейшую роль местоимений. Я утверждаю, что эту древнейшую функцию, которая не полностью исчезла, следует возвести в ранг классификационного признака.

По логике вещей эта функция, несомненно, может стать классификационным признаком в свете теории двух полей, и только благодаря этой теории. Указательные слова не нуждаются в символическом поле языка, чтобы полно и аккуратно выполнять свои обязанности. Но они нуждаются в указательном поле и в детерминации, осуществляемой в каждом конкретном случае при помощи этого указательного поля, или как указывали Вегенер и Бругман, наглядных моментов данной речевой ситуации. С назывными словами дело обстоит в этом пункте совершенно иначе: правда, они иногда приобретают свой полный смысл эмпрактически (или, как говорили раньше, эллиптически), находясь в указательном поле. Однако это не является неизбежным: в законченном репрезентативном суждении типа S d P языковая репрезентация оказывается в значительной степени независимой от конкретных ситуационных ориентиров. Именно этот случай рассматривали в качестве примера греческие грамматисты. Здесь не только осмысленно, но и неизбежно к словам любого класса обращается вопрос: что вы делаете в предложении, в чем ваша функция там? Частицам трудно или даже невозможно ответить на этот вопрос. Указательные слова большей частью (но далеко не все) отвечают: мы замещаем имена. И фактически индоевропейские частицы в ходе истории языка все активнее и все дифференцированное использовались для выполнения этой функции и приспосабливались к этому. Но, как показывает история языка, включиться и приспособиться к системе падежей назывных слов, которые они заменяют, частицам удавалось с большим трудом, а чаще не удавалось вообще.

В той мере, в какой они это сделали, их следует рассматривать в хорошо построенном синтаксисе, и так принято уже две тысячи лет.

Только в такой синтаксической теории нельзя, как это принято, например, у Бругмана- Дельбрюка, довольствоваться семантическими данными, из-за того что «они заместительно указывают на какие-то понятия». Темой последнего параграфа этой книги будет роль анафоры в придаточном предложении; это, как мне кажется, является адекватным синтаксическим анализом указательных слов.

В первую очередь речь шла об их корректном сематологическом назначении, а каждый класс имеет право на теоретическое рассмотрение во всем его многообразии. Если этот класс, как указательные слова, принимает на себя в ходе истории языка новые функции и устанавливает связи с другими классами слов, то такой факт следует отметить. Это, однако, не должно быть основанием для того, чтобы упускать из виду все еще сохраняющийся существенный момент их функции. Обычная практика ведет к концептуальным интерференциям и смешению терминов. Если классу, как обычно, дается при крещении имя «местоимения», возникают некрещеные и не поддающиеся крещению «частицы», которые, как свидетельствуют факты из истории языка, также входят в семью и выражают протест; появляются и союзы, не являющиеся местоимениями. И то, что они могут сказать, звучит определенно и — главное — исчерпывающе: demonstrare necesse est, stare pro nominibus non est necesse¹.