§ 3. Знаковая природа языка (в) Модель структуры языка

Все языковые феномены являются знаковыми. Уже звуковой образ слова строится как знак и в виде знака; слово Tische «столы» как звуковое образование содержит четыре элементарные характеристики, по которым мы отличаем его от образований, подобных по звучанию. Эти характеристики, фонемы слова, функционируют как своего рода notae¹, признаки; они являются знаками различия звуковых образов. Далее: целый звуковой образ Tische функционирует в осмысленной речи как знак предмета; он представляет вещь или класс (вид) вещей. Наконец, слово Tische в контексте обладает позиционной значимостью и иногда фонематически обогащается за счет s на конце; мы назовем все это полевыми значимостями, которые может приобретать слово в синсемантическом окружении (внешнем поле). В принципе то же самое относится и к словам hier «здесь», jetzt «теперь», ich «я»; фонематически они так же отчеканены, как и Tische, но с предметной областью соотносятся несколько по-иному: они указывают на что-то, и соответственно приобретаемые ими в контексте полевые значимости будут несколько иными, нежели у языковых понятийных знаков; однако они тоже являются знаками.

Взяв все это на заметку, не забудем также и результат из аксиомы А: со всеми словами дело обстоит так, что либо их особое фонематическое оформление (императивы veni, komm «приходи'), либо определенная музыкальная модуляция, либо даже просто употребление в данной речевой ситуации обеспечивает им роль команды или восклицания и экспрессивного знака. До некоторой степени они всегда несут это в себе. Таким образом, можно утверждать, что языковые феномены в рамках модели органона выглядят многосторонними, а в соответствии с нашими новыми соображениями-многоступенчатыми знаковыми образованиями.

Сколь удивительна такая многообразность одного и того же явления человеческой речи! Необходимо очень тщательно продумать и понять два различных критерия дифференциации. Многоступенчатость поднимается в качестве темы четвертой аксиомы и выводится в четвертой главе, посвященной структуре языкового произведения; я хочу предварить ее простым рассуждением о многообразии. Мы рассматриваем звуковую материю и при переходе от чисто фонетического анализа звуков к слогам и многосложным звуковым образованиям устанавливаем очевидную лестницу разнообразия. Из многомерного континуального разнообразия тонов и шумов, которые в состоянии произвести голосовой аппарат человека, наш современный немецкий язык формирует приблизительно 40 дискретных звуковых знаков (фонем), которые используются как диакритики; двусложное образование Tische содержит четыре из них. Количество осмысленных немецких слогов явно больше 2000, и в моем орфографическом словаре, малом «Дудене», содержится около 34 000, то есть зафиксировано, скажем для простоты, 30 000 внешне различающихся словесных форм; таким образом, мы имеем дело с соотношением: — 40 // 2000 // 30 000.

Эти числа отражают не более чем правильность порядка величин. Будет ли фонем ровно 40 или 45, безразлично. Мы точно посчитали на первых 30 страницах гетевского «Избирательного сродства» количество автосемантических или синсемантических немецких слогов, наделенных семантическим пульсом, и найденное число 1200 оценили с помощью кривой по определенному статистическому методу; их определенно больше 2000, может быть, около 4000 в «Избирательном сродстве». В «Дудене» имеются не все различно звучащие образы слов; при слове Tisch нет формы Tisches, а при lieben — форм liebt и liebte; таким образом, число 30 000, безусловно, не слишком велико, а, напротив, слишком мало для обзора, в котором речь идет всего лишь о различно звучащих словесных формах немецкого языка.

При сравнении с нашими другими умениями психологически не сразу понятно то, что мы полностью владеем множеством различных образов, исчисляющихся десятками тысяч, не слишком часто ошибаясь при их воспроизводстве или восприятии. Но иерархия разнообразия разъясняет эмпирику звука. Более осторожно можно сказать так: необходимо еще проделать некоторый путь, чтобы ближайшее и само дающееся в руки истолкование этой иерархии разнообразия отклонить как ложное и заменить его лучшим. В результате мы бы выявили не просто ступени строительства (ступени производства) звука; параллель со строительством из кирпичиков была бы ложной. С психофизической же точки зрения это гораздо более тонко взаимосвязанные области формирования, о чем более точно будет сказано в разделе о слоге.

Семитологический взгляд на те же самые факты обнаруживает (без строгого параллелизма) три знаковые функции; он открывает связанное со звуковой формой слова предметное значение (соответствие), и фонематические приметы самой звуковой формы слова; он открывает также знаки поля в различных контекстах. Фонемы в звуковом образе являются особыми опознавательными знаками, служащими для того, чтобы мы воспринимали и различали разные слова; они функционируют как подсказки, установленные диакритические знаки для звукового образа; как те особые приметы человека, которые обычно собираются в его (полицейском) досье. Слог как таковой, напротив, не имеет никакой специальной функции знака между фонемами и звуковым обозначением предмета. Слог, моносиллабичность, бисиллабичность и т.д. слова, конечно же, характеризуют звуковой образ; возможно даже, что членение на слоги совпадает со смысловым членением, так что каждому слогу соответствует особый семантический пульс. Но все же это не всегда так, потому что в слове liebt «любит», состоящем из одного слога, грамматист обнаруживает два компонента, в то время как слово Wolle «шерсть» состоит из двух слогов, а наше языковое чутье противится разложению значения. То, что обнаружится с исторической точки зрения в ходе научного исследования слова Wolle, с точки зрения простой феноменологии не важно.

В процессе овладения этими фактами с чисто терминологической точки зрения в качестве первого вопроса возникает такой: возможно ли объединить столь различные вещи, как функцию фонем и символическую ценность слов, под одним и тем же родовым понятием «знак»? И если это допустимо и терминологически целесообразно, то как обстоит дело с многоаспектностью в модели органона? Один и тот же конкретный феномен является знаком предмета, имеет экспрессивную значимость и так или иначе затрагивает получателя, то есть имеет апеллятивную ценность. Целесообразно ли объединять символы, симптомы, сигналы под одним genus proximum¹ «знак»? То, что это многообразие действительно существует, не подлежит никакому сомнению; однако, вероятно, возникает вопрос, не становится ли слово «знак» в качестве общего понятия пустой словесной шелухой (как многие слова научно не объясненного обиходного языка), если оно принимается для всех перечисленных выше сущностей; некоторые утверждают, что единым общим понятием, которое оказывается пригодным для них всех при наиболее точном логическом анализе, является символ. Это решение принадлежит к научным представлениям современной логистики. Я склоняюсь перед ее проницательностью в делах логики, но должен указать на то, что в сфере владений «точной» логистики (надо надеяться, установленной временно) теоретико-познавательные установки противоречат языковым фактам, что я считаю чудовищнейшей недооценкой естественного языка. В симптоме вообще и в языковом экспрессивном знаке в частности, на мой взгляд, манифестируется связь; в действенном сигнале общественной жизни животных и людей, как я понимаю, научно нащупывается реальный фактор управления. Сами языковые феномены включены в «действительность»; в этом решающем пункте нельзя считать их в большей степени производными или удаленными от действительности, чем физические явления. Если это противоречит чисто физикалистскому миропониманию, то тем хуже для него, а не для фактов.

В этой книге есть два места, в которых дискуссия заостряется до ответа «да или нет». Одно — в главе об указательных знаках, где нам •становится ясно, что вероятность появления и «логического построения» искусственного языка логистики без указательных знаков, равно как и какого-либо другого языка, весьма мала. Второе место в параграфах о языковых понятиях доказывает, что последовательное сведение современного физикализма к радикальному flatus-vocis-номинализму есть не что иное, как научное самоубийство. Именно там надо начинать, где возникает критика нашей соматологии; как говорится:.hic Rhodus, hic salta¹. Таким образом, мы только соберем все, что надо сказать об отдельных знаковых функциях, и оставим открытым вопрос о том, нужно ли нам вообще одно общее понятие или несколько.

1. Этимон слов, обозначающих знак

В языковой теории целесообразно, хотя бы спорадически, обращаться за информацией к этимонам употребительных знаковых слов. Итак, что означают такие слова, как Zeichen, ohma, deixiz, signum, seign? В индоевропейских языках и особенно в греческом, латинском и немецком этимоны двух основных групп знаковых слов указывают на область видимого. Один из них — «ясность, видимость» или «сделать ясным и видимым», а другой — «поместить в поле зрения». Смысл «прояснение» обращает внимание на себя; смысл «помещенное в поле зрения» входит в область восприятия. Короче говоря, показ (обнаружение) вещей для наблюдателя или, напротив, подведение наблюдателя (наблюдающего взгляда) к вещам — вот понятия, характерные для многокорневого ряда индоевропейских слов-знаков².

Если это приближается к простому и лишенному таинственности прозаическому ядру значения знаковых слов, широко распространенных в индоевропейских языках, то я должен сказать, что оно наилучшим образом подходит к функции наших указательных частиц; возможность двояким образом осуществлять определяющее и объясняющее восприятие, я имею в виду показ вещей или привлечение наблюдателя к ним, прекрасно согласуется (если только мое толкование верное) с common sense³ этих этимонов. Рука и пальцы на данном этапе, пожалуй, еще слишком сильно связываются творцами языка с ловлей и хватанием, чтобы (как это показывает этимон) участвовать в практике указания. Если греческое слово deixis и его латинский перевод demonstratio означают также логическое доказательство и тем самым ставят его на одну ступень с соответствующим этимону demonstratio ad oculos⁴, то мы это весьма хорошо понимаем, руководствуясь собственным языковым чутьем: «демонстрируемое» должно быть так или иначе доступным «(про) зрению» — чувственному или логическому. Однако в латинском слове demonstratio блеснуло нечто, поскольку оно несет в себе что-то от приметы и предупредительного знака «monstra'⁵ (то есть из ряда вон выходящих явлений), нечто указывающее на то, каким образом первобытный человек, удивляясь и рефлексируя по поводу знаковых феноменов, был склонен все истолковывать как знаковое; это блеснуло так называемое магическое мировоззрение (Geisteshaltung). О нем сообщают исследования X. Вернера и др.; об этом мы еще поговорим в соответствующем месте. В остальном следует еще раз подчеркнуть, что римский авгур и римский логик пользуются для своей существенно различной деятельности одним и тем же словом demonstratio.