Проблема сохранения национальной окраски в переводах художественной литературы

Рассмотрение вопроса о связи образных средств подлинника с национальным языком и о возможности их передачи вплотную подводит к другому вопросу, тоже специфическому для перевода художественной литературы. Это — вопрос о возможности передать национальное своеобразие оригинала в той мере, в какой оно связано с его языком. Специфичность вопроса обусловлена тем, что именно художественная литература отражает в образах определенную действительность, связанную с жизнью конкретного народа, язык которого и дает основу для воплощения образов. В той мере, в какой образность играет роль и в общественно-политической литературе, вопрос о национальной окраске встает и по отношению к ней, но в полном своем объеме он может быть прослежен на художественном материале. Само собою разумеется, что сохранение национального своеобразия подлинника, предполагающее функционально верное восприятие и передачу целого сочетания элементов - задача чрезвычайно сложная в плане как практического ее решения, так и теоретического анализа. Возможности ее решения на практике и рассмотрения в теории связаны также со степенью реально имеющихся у переводчика и имеющихся либо предполагаемых у читателя фоновых знаний о жизни, изображенной в оригинале. Вместе с расширением фоновых знаний может в известной мере эволюционировать и представление о национальной специфичности того или иного подлинника: по мере того, как действительность иной страны становится более привычной и знакомой, она, приближаясь к читателю, может и утрачивать в известной степени свою специфичность.

Следует подчеркнуть, что литература каждой страны дает ряд произведений на темы и сюжеты, взятые из жизни других народов и тем не менее отмеченные печатью собственной народности. Это явление давно привлекало внимание писателей и критиков. Пушкин, говоря о «народности в литературе», включал в это понятие признак национальной окраски. Он писал:

«...мудрено отъять у Шекспира в его „Отелло", „Гамлете", „Мера за меру" и проч. достоинства большой народности. Vega и Калдерон поминутно переносят во все части света, заемлют предметы своих трагедий из итальянских новелл, из французских ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую царевну. Трагедии Расина взяты им из древней истории. Мудрено однако же у всех сих писателей оспаривать достоинства великой народности... Народность в писателе есть достоинство; которое вполне может быть оценено одними соотечественниками... Ученый немец негодует на учтивость героев Расина, француз смеется, видя в Калдероне Кориолана, вызывающего на дуэль своего противника. Все это носит однако же печать народности... Есть образ мыслей и чувствований есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу»¹.

Внимание критики привлекал в прошлом и тот факт, что среди писателей одного народа есть такие, у которых черты национального своеобразия выражены особенно ярко на основе тематики, взятой из жизни их народа, их страны. В этом смысле, например, Белинский из числа русских писателей особенно выделял Гоголя. Показательно, что яркую национальную окрашенность творчества Гоголя он подчеркивал в связи с появлением французского перевода его сочинений, сделанного Луи Виардо (1845 г.):

«Перевод, — говорит Белинский, — удивительно близок и в то же время свободен, легок, изящен; колорит по возможности сохранен, и оригинальная манера Гоголя, столь знакомая всякому русскому, по крайней мере не изглажена...

...Как живописец преимущественно житейского быта, прозаической действительности, он не может не иметь для иностранцев полного интереса национальной оригинальности уже по самому содержанию своих произведений. В нем все особенное, чисто русское; ни одною чертою не напомнит он иностранцу ни об одном европейском поэте»¹.

Черты национального своеобразия и для Пушкина, и для Белинского представляют собой нечто вполне конкретное и уловимое. Пушкин рассматривает это проявление «народности» главным образом со стороны сюжетов, общей обрисовки характеров, ситуаций. Белинский тоже ставит «колорит» произведений Гоголя, их «национальную оригинальность» в связь с их содержанием, с ролью писателя, как «живописца преимущественно житейского быта». В той же статье он касается и басен Крылова, их неповторимое народное своеобразие он видит в языке, который и считает причиной их непереводимости (кажется, единственный раз, когда Белинский прибегает к понятию непереводимости):

«...чтоб иностранец мог вполне оценить талант нашего великого баснописца, ему надо выучиться русскому языку и пожить в России, чтобы освоиться с ее житейским бытом»².

Это замечание Белинского характерно в том смысле, что методологическая сложность вопроса о национальной окраске творчества писателя и возможностях ее передачи обусловлена спецификой языка.

Поэтому и решение проблемы национальной окраски (как в теоретическом разрезе, так и на практике — применительно к переводу) возможно только на основе понятия органического единства, образуемого содержанием и формой литературного произведения в его национальной обусловленности, в его связи с жизнью народа, которую оно отражает в образах, и с языком народа, воплощающим эти образы, придающим им специфические оттенки — при учете, разумеется, и сложившихся у читателей перевода фоновых знаний. При этом нельзя утверждать, что вещественная сторона образов относится только к содержанию произведения, а не к его форме, и что область формы ограничивается только средствами организации, построения образов, использованием грамматических и лексико-фразеологических связей между словами.

В отношении национальной окраски художественный образ в литературе обусловлен двусторонне; он обусловлен, с одной стороны, содержанием, выражаемым им, и, с другой стороны, в качестве образа языкового, он обусловлен теми языковыми категориями, которые являются его основой.

Национальная окраска — вполне конкретная особенность литературного произведения, которая может быть выражена и более, и менее ярко. Выражается она чаще всего, но, конечно, не исключительно, или в образах, наиболее непосредственно отражающих материальную обстановку и социальные условия жизни народа (в частности, в характере и поступках действующих лиц), или в насыщенности идиоматикой (в широком смысле слова).

В первом случае, т. е. когда дело касается вещественного содержания образов, и, в частности, сюжетно-тематической стороны литературного произведения, собственно переводческой проблемы не возникает. Таков случай яркого проявления специфической национальной окраски, отмеченный Белинским в романе Гёте «Избирательное сродство» („Die Wahlverwandtschaften") и обозначенный им как «чисто немецкая черта».

«В самом деле, — писал он, — тут многому можно удивиться! Девушка переписывает отчеты по управлению имением; герой романа замечает, что в ее копии чем дальше, тем больше почерк ее становится похож на его почерк. „Ты любишь меня!" — восклицает он, бросаясь ей на шею. Повторяем: такая черта не одной нашей, но и всякой другой публике не может не показаться странною. Но для немцев она нисколько не странна, потому что это черта немецкой жизни, верно схваченная. Таких черт в этом романе найдется довольно...»¹.

Во втором случае, т.е. когда национальная окраска выражается и в идиоматичности текста, сочетающейся с национальной спецификой образов и ситуаций, переводческая задача может быть очень сложна. Чем ближе произведение по своей тематике к народной жизни, к «житейскому быту» (пользуясь выражением Белинского), а по своей стилистике — к фольклору, тем ярче проявляется, обычно, национальная окраска- При этом задача перевода усложняется еще и потому, что национальная окраска оригинала воспринимается как нечто привычное, родное, естественное всеми теми, для которых его язык является родным. Отсюда, казалось бы, неразрешимая дилемма — или показать специфику и впасть в «экзотику», или сохранить привычность и утратить специфику, заменив ее спецификой одного из стилей того языка, на который делается перевод.

Задача, однако, является разрешимой. И поиски ее решения тем более важны в самом принципе, что вопрос о передаче национального своеобразия подлинника, его особой окраски, связанной с национальной средой, где он создан, относится к числу тех основных проблем теории перевода, от которых зависит и ответ на вопрос о переводимости. Но при этом необходимо помнить, что национальная окраска менее всего может быть сведена к какой-либо отдельной формальной особенности произведения и не может рассматриваться в одном ряду с вопросом, например, о том или ином элементе словарного состава языка (как диалектизмы, варваризмы и проч.) или отдельной грамматической форме. Национальная окраска всегда затрагивает целую совокупность черт в литературном произведении, целое сочетание особенностей, хотя некоторые из них могут быть более ярко отмечены ее печатью, чем другие. И, конечно, не может быть назван какой-либо общий «прием» перевода, который специально служил бы для ее воспроизведения: здесь это еще менее возможно, чем по отношению к другим особенностям подлинника.

Передача национальной окраски находится в самой тесной зависимости от полноценности перевода в целом: а) с одной стороны, от степени верности в передаче художественных образов, связанной и с вещественным смыслом слов и с их грамматическим оформлением, и 2) с другой стороны, от характера средств общенационального языка, применяемых в переводе (вплоть до идиоматики) и не имеющих специфически местной окраски (в частности, не содержащих упоминания о национальных реалиях). В подтверждение разрешимости такой задачи можно назвать принадлежащий М. Л. Лозинскому перевод «Кола Брюньона» Р. Роллана, — произведения глубоко народного по своей основе.

Цитирую отрывок из первой главы:

Перевод отрывка, взятого почти наудачу, примечателен тем, что в нем совмещаются, с одной стороны, точно соответствующие подлиннику упоминания о Франции («по французским дорогам»), о Бургундии («бургундских кровей»), о деталях, характерных для французского быта («фиг и винограда»), все черты психологического автопортрета героя, типично национальные, своеобразие некоторых сравнений («глаз свежий, как шпинат») и, с другой стороны, подлинность средств русской речи, вплоть до фразеологии и идиоматики, сообщающей стилю характер достоверности и народности («старый воробей», «не первой молодости», «полвека стукнуло», «чтобы я стал ломаться», «отличная штука», «шутка, по-вашему», «наша спинушка», «и вёдра и дождя», «чего надо и чего не надо», «что в жизни сбылось»). Рифма, применяемая Р. Ролланом в прозе, как средство для характеристики неистощимо жизнерадостного балагурства героя, воссоздана М. Лозинским в духе русского раешника.

Сочетание национальной характерности образов, переданной путем сохранения вещественного смысла выражающих их слов, с естественностью русской идиоматики и фразеологии, с оттенками русского просторечия отличает весь этот перевод, который может считаться убедительным примером воспроизведения национальной окраски подлинника. Оно позволяет связывать между собой далекие и, казалось бы, даже несовместимые элементы, например, библейское имя «Далила» и фольклорно-русское междометие «ай-люли» в следующем сочетании, которое замыкает небольшую тираду Кола Брюньона, всю построенную на антитезах:

Метод, примененный М. Лозинским в работе над «Кола Брюньоном», позволил избежать излишней экзотики при передаче национальной специфики образов оригинала, приближая их к читателю книги благодаря подлинности и привычности выбираемых и создаваемых словосочетаний русского текста. Характерно, что переводчик исключительно скупо прибегает к лексическим заимствованиям: он делает это лишь тогда, когда дело касается общеизвестных реалий материального быта («аркебуза», «лафет»), культурно-исторических реалий, называемых самим повествователем (вроде римских «авгуров»), и в тех редких случаях, когда автор, употребляя диалектное слово, сам комментирует его, как не общефранцузское обозначение той или иной реалии.

Сравним:

Редкость заимствованных слов при передаче национально специфических черт подлинника — момент хотя и негативный, но показательный для самого метода. И наоборот: прием лексического заимствования, в частности, транслитерация при обозначении тех или иных вещей, даже при передаче междометных восклицаний и т. п., выделяясь в тексте перевода на фоне слов родного языка или вступая в случайные, даже ложные ассоциации, отделяет от читателя обстановку действия, придает ему оттенок экзотичности.

Пример передачи национальной окраски, национального своеобразия подлинника, показанный М. Л. Лозинским в переводе «Кола Брюньона», тем более принципиально убедителен и важен, что произведение Ромена Роллана именно с этой стороны представляет большую трудность — в силу насыщенности специфическими образами и идиоматическими элементами. По тому же пути, которым здесь шел Лозинский, шли и другие выдающиеся советские переводчики, работавшие над поэтическими и прозаическими произведениями с ярко выраженной национальной окраской — С. Я, Маршак в переводах из Бёрнса, И. А. Кашкин и В. О. Румер в переводе «Кентерберийских рассказов» Чосера, С. В. Шервинский в переводе «Ран Армении» Абовяна (см. выше с. 206), Н. М. Любимов в переводе «Дон Кихота» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, «Легенды об Уленшпигеле» Шарля де Костера. Из последнего еще один пример, иллюстрирующий роль народно-стилистических (фольклорно-речевых) средств языка, оттеняющих здесь и общую направленность и самый жанр книги как произведения, сюжет которого взят из народного эпоса (цитируется из V главы пророчество колдуньи Катлины):

Здесь так же, как и в переводе «Кола Брюньона» у Лозинского, применение всего круга стилистических средств, из которых одни — непосредственно народные, а другие — построенные по их типу (в частности так же, как в переводе «Кола Брюньона» — широкое использование параллелизма, парных сочетаний и рифм), не приходит в столкновение с исторической и национальной обстановкой действия книги, не вызывает русификации.

Само собой разумеется, что всякая русификация подлинника по своему существу противоположна задаче воспроизведения национальной окраски, что она означает замену ее совсем другой окраской. Но при этом следует уточнить в применении к переводам на русский язык понятие «русизм» и прежде всего подчеркнуть, что русизмами отнюдь не являются поговорки, пословицы и идиомы, уже существующие в русском языке, но не связанные со специфически русскими реалиями. Русифицирующую роль в переводе могут сыграть лишь такие фразеологические сочетания — поговорки, пословицы, идиомы и т. п., — которые содержат упоминания вещей и понятий, связанных с русским бытом и историей: «в Тулу со своим самоваром ехать», «нужда заставит есть калачи», «не лыком шиты». Характер русизма имеют и некоторые сочетания слов, не содержащие упоминания о реалиях, но стилистически неразрывно связанные с русским фольклором, только в нем употребительные (например, «девица-краса», «ой-ты гой еси, добрый молодец» и т. п.). Использование таких фразеологических единиц, разумеется, противоречило бы национально-бытовой окраске той речи, в которой употреблены поговорки, пословицы и другие специфические речения оригинала.

Целесообразно в этой связи разграничить понятия русизма, с одной стороны, и народной или, вернее, бытовой окраски речи, с другой. То и другое не следует смешивать. Так, например, в переводах нередко для конкретизации речи действующего лица, для придания ей большей социальной характерности применяются слова, имеющие для русского читателя очень отчетливую бытовую окраску.

Ср. у Бальзака в «Эжени Гранде» и в переводе Ю. Н. Верховского:

И в оригинале („quien") и в переводе («эка») употреблены нелитературные формы, заменяющие здесь другие слова („tiens" и «еще чего»). И автору, и переводчику они нужны только как черта просторечия, обрисовывающая облик персонажа, и видеть в этом элемент русизма было бы совершенно неправильно ни с общелингвистической, ни со стилистической точки зрения. Обратим внимание и на следующий пример из того же перевода:

В таких словах, как «маменька», «папенька», «братец» и т. п. вряд ли следует видеть русизмы: в них нет ничего специфически местного, поскольку они не обозначают чего-либо характерного для русского быта. Здесь это просто слова с уменьшительными суффиксами, по своему употреблению и распространению тесно связанные с фамильярно-бытовой речью.

Перевод, таким образом, использует здесь применительно к соответствующим словам подлинника наличие определенной словообразовательной категории русского языка и связанный с нею стилистический оттенок.

Вся проблема национальной окраски и практически, и теоретически чрезвычайно сложна и до сих пор еще мало исследована. Здесь сделана попытка наметить лишь в самой общей форме отправные точки для ее решения. В заключение же следует подчеркнуть, что это решение более, нежели в каком-либо другом вопросе перевода, требует учета всей системы переводимого подлинника, с одной стороны, и всей системы средств языка, на который он переводится, с другой.