Уточнение вопроса о переводимости и понятие полноценного (адекватного) перевода

Каждый высокоразвитый язык является средством достаточно могущественным для того, чтобы передать содержание, выраженное на другом языке в его единстве с формой. При этом стилистические средства языка, на который делается перевод, служат не для копирования формальных особенностей языка оригинала, а для передачи стилистических функций, выполняемых элементами подлинника — часто при всей их формальной разности.

То, что невозможно в отношении отдельного элемента, возможно в отношении сложного целого — на основе выявления и передачи смысловых и художественных функций отдельных единиц, не поддающихся узкоформальному воспроизведению; уловить же и передать эти функции возможно на основе тех смысловых связей, какие существуют между отдельными элементами в системе целого.

Реальность, осуществимость принципа переводимости доказывается практикой. Спрашивается, однако, нет ли исключений из принципа переводимости, случаев, к которым он был бы неприменим и которые тем самым ограничивали бы его значение именно как принципа?

Сторонники идеи непереводимости в качестве одного из основных аргументов выдвигали всегда те трудные случаи, когда один язык беднее другого в словарном отношении или когда невозможно воспроизвести ту или иную формальную особенность подлинника, или сочетания этих особенностей, или специфику какого-либо семантического оттенка. Такие непередаваемые особенности действительно есть. Но это не те специфические для одного языка элементы, которым нет прямого формального соответствия в другом языке и которые тем не менее могут быть переданы, компенсированы с помощью определенных грамматических или лексических средств, способных воспроизвести их роль в системе контекста. Действительно непереводимыми являются лишь те отдельные элементы языка подлинника, которые представляют отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению именно к этому языку, т. е. в основном диалектизмы и те слова социальных жаргонов, которые имеют ярко выраженную местную окраску. Функция их, как слов местных, в переводе пропадает. Правда, язык располагает мощными средствами, с помощью которых воссоздаются другие функции таких слов — или функция просторечия, нелитературная окраска, свойственная диалектизму, или использование особых этимологических связей, соединяющих арготизм, или жаргонизм с корнями общенародного языка. Примером решения трудной задачи воспроизведения стилистических функций подобных элементов лексики может служить воссоздание в русском переводе Н. Г. Яковлевой слов воровского жаргона, широко употребляемых в IV части романа Бальзака «Блеск и нищета куртизанок» и лингвистически комментируемых автором как слов французского языка. В ряде случаев, самых простых, переводчица исходит из тех же перифрастически употребленных вещественно-образных значений слов, на основе которых возник французский арготизм и, например, „orange à cochon" (картофель) переводится ею как «свинячий апельсин». Но вот случай другого — сложного — характера.

Неологизм (отчасти звукоподражательный), каким является французский арготизм «fafiot», передан новообразованием на основе корня звукоподражательного слова, глагола «шуршать», путем чисто русской суффиксации - «шуршики», «шуршень», «шуршеница». Относительное прилагательное от собственного имени Гара произведено тоже путем чисто русской суффиксации «гарачьи» (срав. «свинячьи», «собачьи», «кошачьи» и т. п.). При всем остроумии и изобретательности в решении переводческой задачи ощущается все же, пусть не очень резкое, но неизбежное противоречие более широкому контексту этой части романа, где речь идет о французских корнях и этимологиях, где, таким образом, элементы французского языка выступают как непосредственный объект и материал рассуждении Бальзака.

Тем самым на этом примере и ему подобным (притом отнюдь не единичным в практике современного перевода) можно установить известное ограничение принципа переводимости в тех случаях, когда оригинал дает более или менее сильное отклонение от нормы языка, как языка определенного народа, в сторону местных (территориальных) его черт или элементов речи узкой деклассированной. группы (арготизмы). Правда, и в этих случаях речь идет не об исключении из принципа переводимости, а лишь об ограничении его: перевод и здесь остается возможным, но только не в полном объеме, а лишь в пределах одной из функций элемента оригинала, например, функции просторечия (когда дело касается диалектизма), или ценою некоторого противоречия подлиннику (когда дело идет об использовании этимологических аналогий при передаче арготизмов и т. п.). Другими словами, принцип переводимости в полной мере применим при передаче материала, соответствующего норме языка подлинника (в самом широком смысле).

В практике перевода встречается ряд случаев, когда не воспроизводится совсем или заменяется формально далеким тот или иной элемент подлинника, пропускается то или иное слово, словосочетание и т. п., но невозможность передать отдельный элемент, отдельную особенность оригинала также не противоречит принципу переводимости, поскольку последний относится к произведению, как к целому. Конечно, целое существует не как какое-то абстрактное понятие, — оно состоит из конкретных элементов, которые, однако, существенны не каждый в отдельности и не в механической своей совокупности, а в системе, образуемой их сочетанием и составляющей единство с содержанием произведения. Отсюда возможность замен и компенсаций в системе целого, открывающей для этого разнообразные пути; таким образом, утрата отдельного элемента, не играющего организующей роли, может не ощущаться на фоне обширного целого, он как бы растворяется в целом или заменяется другими элементами, иногда и не заданными оригиналом.

Отправным моментом для определения роли отдельного элемента в подлиннике и необходимости его точной передачи, а также возможности или закономерности его пропуска или замены является соотношение содержания и формы в их единстве. Это единство служит также условием и предпосылкой переводимости в том смысле, что она осуществима только по отношению к произведениям, представляющим такое единство. Это означает, что принцип переводимости не может распространяться на различные формалистические эксперименты и трюки, лишенные содержания или нарочито затемняющие его предполагаемый смысл, на различную заумь, на произведения, представляющие распад формы.

Сформулированные ограничения принципа переводимости вытекают, таким образом, из характера языка как «важнейшего средства человеческого общения» (Ленин), с одной стороны, и из определяющего принципа диалектико-материалистической методологии — принципа единства содержания и формы, с другой.

Сейчас, на основе накопившегося практического и методологического опыта переводческой работы, возникает необходимость пересмотреть определения некоторых основных понятий перевода, в частности, понятия «адекватности». В этой же связи нелишним представляется уточнение вопроса о «формализме» в переводе. Последнее понятие в области перевода чаще всего применялось к случаям буквально точной, дословной передачи иностранного текста.

Буквализм всегда нарушает либо смысл подлинника, либо правильность языка, на который делается перевод, или же и то, и другое вместе. Понятие формализма здесь вполне применимо, но оно, как понятие отрыва формы от содержания, гораздо шире и может быть применено ко всем тем случаям, когда, стремясь передать определенные элементы формы сами по себе, т. е. вне их функции, переводчик не обращает внимания на содержание целого и на другие элементы формы, т. е. воспроизводит форму в отрыве от содержания или одни элементы формы в отрыве от других и в отрыве от содержания в целом. Проявлением формализма в переводе могут быть признаны те случаи, когда — независимо от характера целого, от его стилистических функций — подчеркиваются лишь определенные особенности оригинала, когда архаизмы во что бы то ни стало передаются архаизмами, варваризмы- варваризмами и т. п. Из этих определений явствует, что формализмом ни в коей мере не является сознательная забота о передаче формы как средства раскрытия содержания в соответствии со стилистическими возможностями языка перевода.

Опыт перевода в его удачах и неудачах служит постоянным доказательством его диалектического характера. Стилистическая и смысловая верность оригиналу достигается, как правило, не путем формально-дословной точности; стилистическая и смысловая неточность (если только она получается не вследствие ошибки — незнания или непонимания) постоянно бывает результатом слишком близкого следования подлиннику, некритического воспроизведения его словарно-смысловых и формально-грамматических элементов. Правдивый перевод (даже не особенно сложного текста) по существу представляет разрешение задачи, неосуществимой с точки зрения формальной точности.

В целом ряде работ по теории перевода усиленно подчеркивалась относительность понятия «точности». Понятие это было взято под сомнение. Даже слово «точность» в применении к художественному переводу стало все реже употребляться в нашей теоретической литературе последних десятилетий. В этом нашел выражение верный в своей основе принцип отказа от попыток устанавливать какие-либо абсолютные соответствия между разноязычными текстами, оперировать какими-либо величинами, взвешивать и измерять. Вместо слова «точность» и выдвинулся термин «адекватность», означающий «соответствие», «соответственность», «соразмерность». Есть, однако, возможность заменить этот иностранный термин и русским словом «полноценность», которое в применении к переводу означает: 1) соответствие подлиннику по функции (полноценность передачи) и 2) оправданность выбора средств в переводе.

Методологическая важность проблемы полноценности перевода заключается в том, что ее постановка неизбежно затрагивает вопрос о возможности верно и полноценно выразить вообще то или иное содержание. Вопрос о соотношении между смысловыми возможностями одного языка и определенным содержанием, выраженным на другом, становится частным случаем более общего вопроса о соотношении между средством выражения и выражаемым. Вот почему большой интерес представляет уже и история самого определения полноценности перевода.

Статья А. А. Смирнова «Перевод» содержала такую формулировку этого понятия (обозначаемого им словом «адекватность»):

«Адекватным мы должны признать такой перевод, в котором переданы все намерения автора (как продуманные им, так и бессознательные) в смысле определенного идейно-эмоционального художественного воздействия на читателя, с соблюдением по мере возможности [путем точных эквивалентов или удовлетворительных субститутов (подстановок)] всех применяемых автором ресурсов образности, колорита, ритма и т. п.; последние должны рассматриваться, однако, не как самоцель, а только как средство для достижения общего эффекта. Несомненно, что при этом приходится кое-чем жертвовать, выбирая менее существенные элементы текста»¹.

Это определение дает обстоятельный перечень признаков адекватности, охватывая даже и такой субъективно-психологический фактор, как «намерения автора» (в том числе и «бессознательные»), и результат намерений, т. е. идейно-эмоциональное воздействие на читателя», и литературные средства, служащие для последнего («ресурсы образности, колорита, ритма и т. д.»). Вполне справедливо оговаривается подчиненное значение этих средств по отношению к основной задаче - «общему эффекту», т. е. правильно ограничивается роль частного элемента в системе целого. И все же формулировка А. А. Смирнова оставляет чувство неудовлетворенности, не только в силу неопределенности указания на «намерения» автора (в том числе бессознательные), но главным образом вследствие известной половинчатости в вопросе о переводимости. Последняя фраза цитаты - «Несомненно, что при этом приходится кое-чем жертвовать» — имеет компромиссный характер и приходит в столкновение с большой категоричностью предыдущих указаний на «все намерения автора», «на соблюдение по мере возможности, всех применяемых ресурсов»... Недостаточность определения, даваемого А. А. Смирновым, проявляется в том, что отклонение от оригинала, необходимость «кое-чем жертвовать» упоминается в порядке оговорки, как бы исключения из правила, хотя до этого применяются такие принципиально важные термины, как «эквивалент» и «субститут», говорящие о широком понимании «адекватности».

Это упоминание о «жертвах» в форме такой оговорки тем менее удачно, что они, в действительности, не противоречат принципу полноценности, а прямо предполагаются им. Перевод — это не простое механическое воспроизведение всей совокупности элементов подлинника, а сложный сознательный отбор различных возможностей их передачи. Таким образом, исходной точкой должно считать целое, представляемое оригиналом, а не отдельные его элементы. Могут встретиться и такие случаи, когда переводчик, стремясь воспроизвести все элементы подлинника, утратит главнейшее, а от сложения всех элементов не получится целого и для передачи его потребуются именно сознательные жертвы, даже и за счет существенных черт оригинала, что, однако, поможет воспроизвести его как целое. Другими словами, мастерство перевода предполагает умение не только сохранять, но и жертвовать чем-либо — именно ради более близкого соответствия подлиннику. Самая же необходимость жертвовать тем или иным отдельным элементом как таковым может вызываться языковыми условиями, например, отсутствием слова или фразеологического оборота, соответствующего слову или словосочетанию оригинала как по смыслу, так и по стилистической окраске, расхождением в смысловых отношениях и т. п. Тем самым более целесообразным представляется следующее определение полноценности (адекватности) перевода:

Полноценность перевода означает исчерпывающую передачу смыслового содержания подлинника и полноценное функционально-стилистическое соответствие ему.

Полноценность перевода состоит в передаче специфического для подлинника соотношения содержания и формы путем воспроизведения особенностей последней (если это возможно по языковым условиям) или создания функциональных соответствий этим особенностям. Это предполагает использование таких языковых средств, которые, часто и не совпадая по своему формальному характеру с элементами подлинника, выполняли бы аналогичную смысловую и художественную функцию в системе целого. Для понятия полноценности особенно существенной является передача того соотношения, в котором часть, отдельный элемент или отрезок текста находится к целому.

Полноценный перевод предполагает определенное равновесие между целым и отдельным и, в частности, между передачей общего характера произведения и степенью близости к оригиналу в передаче отдельного его отрезка: ведь те или иные изменения в нем неравноценны друг другу по своему весу в системе целого; короче говоря - одни важнее, чем другие, и степень приближения к оригиналу и отклонения от него в том или ином его месте неизбежно соотносится с ролью этого места, может быть даже с большей или меньшей значимостью отдельного слова. Это значит, что полноценность может не требовать одинаковой степени словесной близости к оригиналу на всем протяжении перевода.

Отношение целого и отдельного так важно потому, что им определяется специфика произведения в единстве содержания и формы. Детально точная передача отдельных элементов, взятых порознь, не означает еще полноценной передачи целого, поскольку последнее не является простой суммой этих элементов, а представляет собой определенную систему. Воссоздание общего содержания и облика произведения, игнорирующее характерные частности, может привести к утрате его индивидуальной окраски и к тому, что по вызываемому впечатлению оно будет совпадать с каким-либо другим, пусть близким, но все же не тождественным произведением литературы. И только отношение между произведением, взятым в целом, и отдельным моментом в нем или частной его особенностью характеризует его индивидуальное своеобразие — как с идейно-смысловой, так и с формальной точки зрения.

Изложенное выше понимание полноценности перевода не претендует на универсальное значение как применимое к любым историческим условиям. Оно, прежде всего, не нормативно: оно говорит не о том, каким в любой стране и в любое время должен быть перевод любого произведения любой страны и эпохи, но о том, что следует считать полноценностью перевода; о том же, что сами возможности перевода и представления о них эволюционировали в истории, речь уже была выше.

Такое понимание принципа переводимости и определение адекватности сохраняет силу и на нынешнем этапе развития теоретической мысли. И ему не противоречит, а скорее вытекает из него обозначившийся ныне обостренный интерес к «непереводимому» как в художественном, так и в других видах перевода. Этот интерес, однако, отнюдь не есть возврат к старому пессимистическому взгляду на перевод, к отрицанию переводимости. Авторское предисловие к книге С. Влахова и С. Флорина «Непереводимое в переводе» (М., 1980) озаглавлено «И непереводимое переводимое», а вся книга — не что иное, как поиски (притом большей частью успешные) и систематизация реально возможных (как в словаре, так и в тексте перевода) соответствий «непереводимым» единицам другого языка — будь то названия специфических для жизни иного народа предметов и явлений (так называемых реалий, о которых см. в следующей главе), национально специфические фразеологизмы, обращения, звукоподражания и междометия, каламбуры и т. п. Такой же направленностью отличаются и другие статьи, перечисленные ниже.

Это можно считать свидетельством того, что изучение перевода достигло за последние годы более высокой ступени, на которой становится своевременным и целесообразным анализ сугубо специфических элементов другого языка, считавшихся наиболее трудными для перевода или прямо непереводимыми. А значение, которое они представляют для исследователя, характеризуется афоризмом Гёте, выбранным С. Влаховым и С. Флориным в качестве эпиграфа их книги: «При переводе следует добираться до непереводимого, только тогда можно по-настоящему познать чужой народ, чужой язык». Мысли, выраженной здесь, отвечает и упомянутое уже актуальное для теории перевода понятие фоновых знаний.

По отношению к художественному переводу вопрос стоит еще более сложно, так как дело в нем не ограничивается — с точки зрения переводимости — только что перечисленными национально специфическими языковыми единицами. Левон Мкртчян, автор ряда книг, посвященных, главным образом, переводам поэзии, в одной из своих статей указал, в частности, на то, что «слова в разных языках по-разному окрашены», и также подчеркнул противоречие между переводимостью и непереводимым:

«Мы, теоретики перевода, любим говорить об адекватности перевода оригиналу, но мы не хотим говорить о том, чем перевод отличается от оригинала, чем он не может не отличаться. Другой язык! Не значит ли это, что переведенная книга (хотим мы того или нет) становится несколько иной, другой?

Надо об этом писать, а не делать вид, что книги (и слова в этих книгах) существуют автономно от культуры данного языка в целом. Таких книг нет. И всецело отстаивая принцип переводимости, мы не должны делать вид, будто всё переводимо»¹.

Противоречия тут, однако, нет. Последняя фраза цитаты содержит достаточно острую формулировку, но ее еще можно было бы заострить, сказав: концепция переводимости достигла сейчас такой степени зрелости, что актуальнейшей задачей сделался анализ явлений непереводимости и что от результатов этого анализа во многом, зависит дальнейшее развитие теории и возможность получения положительных результатов.

Какие могут быть подведены итоги проведенному обзору теоретической работы за последний период?

Прежде всего следует констатировать еще большее разнообразие опубликованных работ — как по тематике и проблематике, так и по их жанровому характеру (причем среди жанровых форм продолжает сохраняться и форма эссе, традиционная для опытов критики художественного перевода). Однако несомненно преобладание более точных и строгих, чем прежде, принципов рассмотрения материала (всех разновидностей перевода, включая и художественный) и проблематики - как с применением метода формализации, так и без него.

Тем самым прежнее противопоставление литературоведческого и лингвистического принципа подхода к основной исследовательской задаче уступает место другому — противопоставлению традиционного обще филологического и формализационного принципов, причем для последнего характерно систематическое использование понятия процесса перевода. Произошло также уточнение некоторых категорий (в частности, соотношение переводимого и «непереводимого») и определилась тенденция к замене некоторых терминов (по-видимому, место термина «эквивалент» как обозначения постоянного однозначного межъязыкового соответствия может занять двучленный термин «константное соответствие» как не допускающий омонимических недоразумений)².

Не только сохранили свою роль, но приобрели еще большее значение понятия функции и функциональный аспект теории перевода. Это понятие и этот аспект- основа идеи переводимости как в прошлом, так и в современном ее состоянии. Все более широкое признание этой идеи (в форме как эксплицитной, так и имплицитной) составляет прочный фундамент для научной теории перевода, которая, естественно, была бы невозможна с точки зрения противоположной идеи (поскольку невозможна теория, построенная на отрицании достижимости той конечной цели, которая стоит перед изучаемым видом деятельности). Вместе с тем сама идея переводимости уточняется, освобождается от ранее присущих ей элементов догматичности, и одним из путей к этому становится более внимательное отношение к «непереводимому», анализ которого призван преодолеть заложенное в нем противоречие идее переводимости.

Как и прежде, важна связь теории перевода с его практикой. Связь эта - двусторонняя: практика служит материалом и базой для объективного теоретического исследования заложенных в ней закономерностей, а теория открывает перспективы для опосредованного (отнюдь не прямолинейного) использования на практике знания этих закономерностей (ср. определение Л. С. Бархударовым общей теории перевода, как дисциплины дескриптивно-прескриптивной).

Можно ли считать теорию перевода как особую отрасль филологической науки, созданной? Что такая наука возникла, существует и развивается — бесспорно, и доказательством служит огромная литература, посвященная этой научной дисциплине. Но в ней еще совершается процесс становления и, как во всякой подлинно научной дисциплине, происходит и будет происходить процесс дальнейшего развития, причем далеко еще не устоялась система ее терминологии.

И другой вопрос: представляет ли теория перевода единство (пусть относительное)? Ответ здесь навряд ли может быть однозначным. Прежде всего невозможно отрицать разнообразие и различие принципов и методов исследования, его конкретных форм, равно как и создаваемых конкретных концепций, не представляющих единства, хотя бы они непротиворечиво освещали разные стороны одного объекта. Дальнейший путь работы над теорией должен предполагать постепенно реализуемые возможности синтеза, путь от случаев частного синтеза к синтезу более общему. Примером уже осуществившегося частного (но значительного по результату) синтеза может служить преодоление существовавшего антагонизма между литературоведческим и лингвистическим путями изучения художественного перевода. Такая синтезирующая работа представляется и возможной, и необходимой в других направлениях, но о том, к каким конкретным итогам она может привести, говорить преждевременно.