Морфологические парадигмы и категории

16. В системе языка слова могут быть противопоставлены как лексемы и как словоформы. Иначе говоря, в одном случае слова различаются своими парадигмами и/или синтаксическими _/178//179/ свойствами, в другом — различаются разные формы одного слова, т. е. словоформы внутри парадигмы. Когда слова противопоставлены как лексемы, это значит, что тем самым они принадлежат к разным классам, выделенным по грамматическим основаниям. Противопоставление двух или более классов слов, выделенных по их грамматическим признакам, лежит в основе классифицирующих, или лексико-грамматических, категорий. Речь идет о классифицирующих категориях, поскольку в рамках последних осуществляется классификация лексики, и о лексико-грамматических, ибо они распределяют лексические единицы по грамматическим основаниям. К проблемам классификации лексики мы вернемся в главе IV.

17. Обратимся к случаю, когда слова противопоставлены как словоформы. Здесь можно выделить два типа в зависимости от функций словоформ. Если слово принимает данную форму независимо, т. е. не в зависимости от какого-то другого слова в высказывании, то мы имеем дело с семантико-морфологической формообразующей категорией. Категорию этого типа мы назвали семантико-морфологической, потому что выбор формы слова здесь определяется непосредственно элементом семантического представления высказывания (см. об этом «Введение», п. 7.6.2). К семантико-морфологическим категориям относятся категории времени, вида, числа существительных и т. п.

Если выбор формы слова определяется каким-либо другим словом в высказывании, то обнаруживаются, в свою очередь, два подтипа. Первый представлен там, где в форме слова воспроизводятся категориальные признаки той словоформы, по отношению к которой данная выступает как подчиненная. Формы данного подтипа отражают наличие соответствующей согласовательной формообразующей категории. Таковы, например, категории рода, числа, падежа у русского прилагательного.

Второй подтип мы находим при отсутствии согласования в зависимой словоформе. Сформированную на базе таких словоформ категорию можно назвать подчинительной формообразующей категорией. К последним относится падеж существительных и т. п.

Нетрудно видеть, что категории второго типа, будучи морфологическими, ориентированы на синтаксис, обслуживают синтаксис. Категории же первого типа непосредственно ориентированы на семантику (на семантическое представление высказывания).

17.1. Все формообразующие категории предполагают наличие парадигмы, включающей по меньшей мере две формы. Это естественно: словоформа — результат изменения слова, т. е. должны существовать как минимум исходная словарная и производная формы. Где нет изменения, там нет и форм, единственная форма эквивалентна отсутствию формоизменения. _/179//180/

Признание существования той или иной категории, отсюда, зависит от реальности парадигмы. Так, ничто как будто бы не мешает определить сочетание существительного с предлогом (например, в русском языке) как аналитическую форму слова⁸². Правда, это будет вторичная форма, которая «наслаивается» на первичную, образованную падежным окончанием. Но существуют многочисленные языки, где наличие развитой системы первичных и вторичных форм не вызывает сомнений (см. об этом ниже). Так что сама по себе вторичность предполагаемой формы не должна нас смущать. Вопрос в другом: существует ли, реальна ли парадигма, которая была бы образована такими формами.

Этой парадигмы, по-видимому, нет. Парадигма — система на базе закрытого списка противопоставленных однопорядковых форм одного и того же слова⁸³, закономерно сменяющих друг друга в определенных условиях. Но мы уже видели (см. п. 1.1), что предлоги могут замещаться не только предлогами, но также наречиями, что нарушает как требование однопорядковости «замен», так и положение о закрытости парадигмы. Предлоги принадлежат к «приграничной» зоне грамматики, где последняя соприкасается с лексикой, и сочетания существительных с предлогами не образуют парадигм. Отсюда и применительно к самим этим сочетаниям вряд ли целесообразно говорить об аналитических формах слова, аналитических словоформах. Предлог входит в синтаксическую конструкцию как самостоятельное, хотя и служебное, слово, а не знак формы слова. Поэтому традиция с полным основанием не выделяет в русском и аналогичных ему языках формообразующих категорий вроде «категории пространственного отношения», которая базировалась бы на предложно-падежных сочетаниях как «словоформах».

17.1.1. По внутреннему устройству бывают парадигмы трех основных типов. Первый: каждая из противопоставленных форм имеет собственный положительный показатель. Таковы, например, формы, образуемые так называемыми суффиксами притяжания в монгольских и тюркских языках, ср. в монгольском языке: суффикс ‑аа для субъектного притяжания, которое указывает на принадлежность сответствующего объекта референту первого актанта, ‑минь ‘мой’, ‑чинь ‘твой’, ‑мань ‘наш’, ‑тань ‘ваш’, ‑нь ‘его’, ‘их’ (все суффиксы — для системы личного притяжания). Парадигма этого типа построена на эквиполентной оппозиции.

Второй тип: одна из форм в рамках парадигмы маркирована нулевым показателем, остальные — положительными, как, например, падежная парадигма одушевленных существительных мужского рода в русском языке. Если парадигма второго типа двучленна, она построена на базе привативной оппозиции.

Третий тип: одна из форм — словарная, лишенная показателя, причем его отсутствие не эквивалентно наличию показателя _/180//181/ нулевого, другая форма (формы) снабжена (снабжены) положительными показателями.

Если первый и второй типы выделяются чисто формально, то третий всегда обладает семантической спецификой. «Нейтральная» словарная форма выступает как неохарактеризованная с точки зрения данной грамматической категории. В этом смысле она, в сущности, вообще не входит в парадигму, а служит своего рода фоном, относительно которого рассматриваются прочие формы данной лексемы [Сепир 1934: 23–24]. Словарная форма, следовательно, обладает лишь классифицирующими грамматическими признаками, но не формообразовательными. В то же время в определенных условиях, в тех или иных контекстах такая форма способна как бы принимать значение любой из противопоставленных ей «ненейтральных» форм или, вернее, наличие словарной формы не препятствует основанной на контексте семантической интерпретации высказывания, включающей значения «ненейтральных» форм.

Если парадигмам первого и второго типов свойственна линейная структура⁸⁴, то парадигмам третьего — радиальная: каждая из форм противополагается словарной, «ненейтральная» — нейтральной как охарактеризованная с точки зрения данного грамматического значения — неохарактеризованной. Парадигмы третьего типа особенно свойственны агглютинативным и изолирующим языкам. Таковы обычно парадигмы числа, которые фактически часто оказываются одночленными: словарная форма просто нейтральна по отношению к значению числа, это результат акта «чистой номинации», а показатель типа тюркского ‑лар передает семантику множественного числа. Ситуация оказывается в известном смысле парадоксальной: множественное число не предполагает единственного, есть множественное число и «никакое», т. е., в сущности, форма вне категории числа [Гузев 1987].

17.1.2. В ряде языков, преимущественно агглютинативных или с выраженными чертами агглютинации, в пределах словоформы сосуществуют показатели, относящиеся к разным парадигмам первого, второго или третьего типов. При этом показатели, относящиеся к парадигмам первого или второго типов, выступают первичными, они присутствуют в любой словоформе соответствующего класса, а показатели, относящиеся к парадигмам третьего типа, — вторичными.

Именно таков принцип устройства глагольной словоформы⁸⁵ в таких языках, как тюркские или, скажем, бирманский. Так, крайнюю правую позицию в бирманской глагольной словоформе занимают показатели наклонения — времени или перфектности, присутствие одного, и только одного из них, включая нулевой, практически обязательно. Эти показатели, соответственно образуемые ими формы, и являются первичными. Пространство между глаголом и данным первичным показателем могут — но не должны! — занимать разнообразные вторичные по-_/181//182/казатели, передающие модальные, аспектуальные и иные значения. В системе глагола первичные формы служат одновременно нейтральными по отношению к вторичным, что можно видеть на таких примерах: т_.ва³ми² ‘пойдет’ (глагол т_.ва³ ‘идти’ плюс показатель будущего времени ми²), т_.ва³йа¹ ми² ‘должен будет идти’, т_.ва³найн²ми² ‘сможет идти’ и т. п.

В новых индоарийских языках первичные и вторичные формы обнаруживаются в системе именного склонения. Так называемый общекосвенный падеж выступает здесь своего рода основой, на которую налагаются другие падежные формы [Зограф 1976].

18. Грамматическую категорию традиционно определяют как единство грамматической формы и грамматического содержания. В сущности, можно было бы говорить о «триединстве»: единстве в области формы (в плане выражения), значения (в плане содержания) и в соотношении формы и содержания. Рассмотрим эти аспекты по отдельности.

18.1. Единство в плане выражения обеспечивается дополнительным распределением или свободным варьированием показателей, выступающих формообразующим средством. Естественно, что в этом смысле объединенными оказываются лишь разные варианты (разновидности) той же формы в составе парадигмы, за пределы данной формы эти связи обычно не распространяются⁸⁶.

Дополнительное распределение показателей может проявляться двояким образом: если показатели распределены относительно некоторых фонологических условий, то мы имеем дело с разными вариантами (алломорфами) одного показателя, что типично для агглютинативных языков; если же показатели распределены относительно лексико-грамматических или лексических условий, то перед нами синонимия показателей, что типично для флективных языков. Примеры общеизвестны.

18.2. Несравненно сложнее ситуация с единством в плане содержания. Многие авторы понимают такое единство как обязательное наличие инвариантного значения, лежащего в основе каждой категории: предполагается, что все значения, присущие каждой форме в составе парадигмы, суть варианты, разновидности какого-то одного, общего значения, а отсюда и вся парадигма объединена общей семантикой, дизъюнктивно разделенной на «зоны», отвечающие противопоставленным формам.

18.2.1. Легче всего проиллюстрировать этот подход на материале парадигмы числа существительных в русском языке. Согласно А. В. Исаченко [Исаченко 1972], исходящему именно из необходимости отыскания в семантике категории инварианта, традиционная оппозиция «единичность/множественность» в действительности не должна трактоваться таким образом. Дело в том, что среди форм мн. ч. встречаются и такие, как сани, ножницы, брюки, Карпаты, применительно к которым вряд ли правомерно говорить о множественности, но можно — о расчлененно-_/182//183/сти: во всех приведенных и иных примерах усматривается отнесенность к денотатам, которые характеризуются именно как «составные», или расчлененные. Поскольку традиционная множественность также с необходимостью предполагает расчлененность — ряд однородных объектов, то множественность объявляется частным случаем по отношению к расчлененности, т. е. расчлененность оказывается инвариантным значением, а множественность — вариантом этого последнего. Аналогично формам единственного числа приписывается общее значение нерасчлененности, по отношению к которому единственность должна считаться частным значением, вариантом.

В принципе вкратце описанной концепции нельзя отказать в известной привлекательности. Действительно, идеально решение, когда исследователь за пестрыми и разнообразными явлениями «на поверхности» обнаруживает некоторую фундаментальную общность, за внешне различающимися значениями — семантический инвариант, по отношению к которому «наблюдаемые» частные значения оказываются вариантами⁸⁷. Вместе с тем надо учитывать, что система языка не устроена по законам формальной логики, она — результат «наивного» восприятия мира и, к тому же, итог многовекового развития со всеми его историческими случайностями. Требование обязательной инвариантности для семантики любой грамматической категории — это, по-видимому, слишком строгое требование. Наличие такой инвариантности возможно, но не необходимо. Так, применительно к нашему конкретному примеру с категорией числа в русском языке достаточно несколько расширить привлекаемый материал, чтобы показать неуниверсальность трактовки, кладущей в основу семантики категории оппозицию «расчлененность/ нерасчлененность». Как мы уже писали [Касевич 1977: 72], трудно, в частности, усмотреть значение расчлененности у таких pluralia tantum, как сумерки, поминки, проводы и т. п.

По поводу семантики видовых противопоставлений в славянских языках Ю. С. Маслов пишет: «Исследуя семантическое содержание славянского глагольного вида, не следует ограничиваться поисками или конструированием „общего значения“, или „семантического инварианта“. Полезнее обратить внимание на частные видовые значения СВ и НСВ, проявляющиеся в различных типах речевого контекста» [Маслов 1984: 70–71]. В своей первой фундаментальной работе, посвященной виду, Ю. С. Маслов выражается еще категоричнее и требует, чтобы языковед, «исследуя семантику видов, не ограничивался поисками такой общей формулы, которая позволила бы ему охватить в едином определении все многообразие оттенков каждого из видов, но чтобы тщательным анализом самих этих оттенков и причин распространения каждого из них в рамках определенной части глагольной лексики, он вскрыл бы подлинное содержание и взаимоотношение конкретных понятийных категорий, сосуществующих под покровом _/183//184/ единого формально-грамматического целого» [Маслов 1984: 50–51].

Здесь особенно важны два обстоятельства. Одно заключается в том, что Ю. С. Маслов фактически вообще отказывает категории вида в общем значении, когда он говорит о том, что формальное единство категории скрывает ее содержательную разноплановость. Другое состоит в указании на возможный источник диверсификации значений в рамках категории: одно и то же значение — в данном случае его реальность как будто бы не подвергается сомнению — модифицируется в зависимости от лексического значения слова, в рамках которого реализуется частная грамматическая категория. По существу, речь может идти о вариантах общего значения, дополнительно распределенных относительно соответствующих лексем.

Категорию вида мы специально обсудим несколько позднее (см. п. 20 и сл.). Сейчас же попытаемся выделить наиболее типичные структуры плана содержания грамматических категорий.

18.2.2. Первый тип заключается — все-таки! — в наличии инвариантного значения. Примеры отнюдь не единичны. Так, инвариантное значение, причем часто даже не «осложненное» наличием вариантов, довольно типично для таксисных категорий. Скажем, русское деепричастие неизменно указывает на предшествование (СВ) или одновременность (НСВ) безотносительно ко времени — настоящему, прошедшему или будущему, ср. погуляв, встретил (встречаю, встречу) — гуляя, встретил (встречаю, встречу). В корейском языке деепричастию на ‑адага/‑дага как будто бы во всех случаях соответствует следующая семантика: предшествование ситуации, называемой деепричастием по отношению к ситуации финитного глагола, соотношение, этих ситуаций как процесса и результата соответственно при кореферентности их объектов, пространственный и/или временной интервал между двумя ситуациями [Аткнин 1973].

Инвариантное значение можно усмотреть в основе парадигм наклонений. Хотя, например, значение императива «распадается» на целый ряд подзначений-вариантов — приказание, просьба, совет, разрешение и т. п. — их можно свести к одному: прямому волеизъявлению относительно реализации данной ситуации. Аналогично положение с каузативом. При всем многообразии каузативных подзначений, в основе категории лежит семантический инвариант «X каузирует P», где P — ситуация.

18.2.3. Второй тип — наличие семантического поля, соответствующего плану содержания категории. Полевая структура плана содержания грамматической категории предполагает, что имеется основное значение и вторичные, «отстоящие» от основного в большей или меньшей степени и распределенные тем или иным образом.

По-видимому, можно говорить о двух подтипах поля. При наличии поля одного подтипа вторичные значения связаны с _/184//185/ основным не­посредственно. Каждое из вторичных значений есть преобразование основ­ного, возникающее в результате взаимодействия последнего с линейным или нелинейным контекстом. Линейный контекст — участие в той или иной конструкции, сочетание с лексемами тех или иных классов. Нели­нейный — реализация в лексеме соответствующего класса или подкласса.

Когда мы имеем дело с полем другого подтипа, вторичные значения связаны не только с основным, но друг с другом; иначе говоря, значения образуют своего рода цепочечную структуру. В результате некоторые из вторичных значений настолько далеко отходят от основного, что фактически теряют с ним всякую связь⁸⁸.

Во всех случаях следует тщательно различать собственные значения форм, пусть и модифицированные влиянием контекста, и значения, которые позволяет передавать — контекстом, конструкцией — данная форма и которые самой форме не принадлежат. Наконец, те или иные значения могут возникать как выводы, следствия из употребления данной формы с ее семантикой и некоторых наших знаний о мире, о типичных «правилах игры» при передаче информации типа коммуникативных постулатов Грайса [Грайс 1985]. Некоторые примеры могут быть найдены в разделах, посвященных описанию конкретных грамматических категорий, в частности категории времени (см. п. 22 и сл.).

18.2.4. Наконец, третий тип структуры плана содержания грамматической категории — выделение нескольких относительно самостоятельных семантических зон, которые уже не связаны как основные и вторичные (производные) значения, речь может идти только о большей/меньшей распространенности, т. е. либо о большем/меньшем охвате данного класса лексем, либо о степени представленности, распро­страненности в тексте. Именно так описывают в ряде работ семантику русского вида, выделяя четыре основных, наиболее распространенных и относительно самостоятельных значения [Гловинская 1982]⁸⁹.

Говоря о принципах установления значений, в нашем случае значений грамматических категорий, особенно же общих, инвариантных, нужно лишний раз напомнить: значения — внутриязыковые «ценности», они не всегда связаны «напрямую» с внеязыковой действительностью. Поэтому некорректно выводить значение формы непосредственно из того, какая ситуация соответствует ее употреблению в реальной действительности. Следует стремиться к выявлению именно тех значений, которые «имеет в виду» сообщить говорящий употреблением данной формы (ср. понятия purport у Л. Ельмслева [Ельмслев 1960], das Gemeinte у Э. Кошмидера [Koschmieder 1965])⁹⁰. Например, при употреблении формы будущего времени ситуация, называемая глаголом в данной форме, безусловно отсутствует в объективной действительности, однако из этого никак не следует делать вывод, что это _/185//186/ и есть значение футуральной формы. С одной стороны, говорящий, высказыванием, например, пойду отнюдь не хочет сообщить, что в момент речи он не идет. С другой стороны, в языке существует отдельная отрицательная конструкция (или отрицательная форма глагола), значением которой как раз и является отсутствие ситуации, называемой глаголом, поэтому приписывание футуральной форме того же, по существу, значения нарушило бы реальные внутрисистемные отношения.

18.2.5. При обсуждении проблемы поля нельзя не упомянуть концепции функционально-семантических полей (ФСП), разрабатываемую в последнее время главным образом в работах А. В. Бондарко [Бондарко А. В. 1981; 1983; 1984 и др.]. Концепция ФСП кладет в свою основу положения о понятийных категориях О. Есперсена [Есперсен 1958], И. И. Мещанинова [Мещанинов 1945], в особенности же следующие рассуждения С. И. Бернштейна [Бернштейн С. И. 1922], цитируемые А. В. Бондарко в [Бондарко А. В. 1981 и 1984]: «...Отправ­ной точкой синтаксического исследования должен служить материал, почерпаемый из физически осуществляемой и воспринимаемой внешней речи. От этой материальной данности исследователь восходит к ее психи­ческому источнику — от звукового обнаружения мысли к значению. Так, наличность в языке формы повелительного наклонения позволяет заклю­чить о существовании в психике данного языка категории повелитель­ности. Но, с другой стороны, может оказаться, что эта категория находит выражение и в других формах — в других звуковых обнаружениях, — например, в форме инфинитива, произнесенной с соответствующей интонацией. Поэтому, установив при помощи формы известное значение, категорию, исследователь должен проделать обратный путь — и с точки зрения найденной категории вновь пересмотреть весь материал внешних обнаружений мысли в языке. В результате получается двойная система соответствий: 1) форма повелительного наклонения выражает грамматиче­ские категории повелительности, условности и т. д.; 2) категория повелительности выражается в форме повелительного наклонения, в форме инфинитива с определенной интонацией и т. д. ... И только в этой второй системе синтаксис получает завершение и достигает своей конеч­ной цели — быть учением об определенной области явлений сознания и способах их внешнего обнаружения» [Бондарко А. В. 1984: 15–16].

Прежде всего, нужно внести уточнения в общее понимание того подхода, который обрисован в приведенном высказывании С. И. Бернштейна. В нем усматривают альтернативу по отношению к методам анализа от формы к значению и от значения к форме, а также, равным образом, синтез этих двух методов [Бондарко А. В. 1984: 15 и сл.]. Одновременно анализ по принципу «от формы к значению» приравнивается к «пассивной грамматике», а по принципу «от значения к форме» — к «активной грамматике» Щербы [Бондарко А. В. 1984: 12].

Действительная ситуация представляется более сложной и _/186//187/ менее однозначной. В лингвистическом анализе исследователь не просто идет от формы к значению — он устанавливает систему категорий, где представлены и форма, и значение. Иначе говоря, мы имеем дело с переходом отнюдь не «форма → значение», а «текст → языковая система». Если ориентироваться на пример С. И. Бернштейна, то лингвистический анализ обнаружит систему, в которую входит особая глагольная форма, —противополагающаяся (в русском языке) двум другим — изъявительной и сослагательной. Кроме этого, будет выявлена неопределенная форма, инфинитив, входящая в другую систему. Одновременно будет установлено, что существуют контексты, языковые и внеязыковые, где две формы — повелительная и неопределенная — взаимозаменимы: Молчи! ^→_← Молчать!, Лежи! ^→_← Лежать! и т. п. Из чего следует вывод, что две сис­темы — та, в которую входит императив, и та, в которую включен инфини­тив, — определенным образом связаны функционально и семантически.

Таким образом, строго говоря, в рамках рассуждения Бернштейна, — или, по крайней мере, в рамках его примеров, — нет «встречного» движения от формы к значению и наоборот: без анализа функционирования форм в различных контекстах систему вообще установить нельзя, речь идет, скорее, о расширении круга учитываемых контекстов, в результате чего выявляется своего рода интерференция языковых подсистем.

В концепции ФСП, развиваемой А. В. Бондарко, такое движение уже присутствует. По определению Бондарко, ФСП — «это система разноуровневых средств данного языка (морфологических, синтаксических, словообразовательных, лексических, а также комбинированных — лексико-синтаксических и т. п.), объединенных на основе общности и взаимодействия их семантических функций» [Бондарко А. В. 1984: 21–23]. В этой же работе говорится о «межуровневых, разноуровневых системах, основанных на семантико-функциональном объединении грамматических и связанных с ними лексических элементов» [Бондарко А. В. 1984: 23].

Возникают, однако, некоторые вопросы, которые носят, как нам кажется, принципиальный характер. В рассуждении С. И. Бернштейна, хотя, как мы видели, оно нуждается в оговорках, речь все же шла всегда о формах: от формы императива с ее категориальным значением к форме же инфинитива на основании их частичной изофункциональности. В концепции ФСП от значения грамматической категории можно переходить и к лексеме, тоже на базе общности, теперь уже скорее семантической, нежели функциональной. Но принадлежит ли лексика области формы? Если нет, то анализ вообще выходит за рамки соотношения значения и формы или, во всяком случае, непосредственно связываются грамматическая категория, являющаяся единством значения и формы, и лексические единицы, которые родственны категории — предположительно — лишь в области семантики. _/187//188/

Последнее, возможно, требует только некоторых уточнений в формулировках. Но одновременно появляется еще один вопрос, более существенный. Что дает основания усматривать общность в значениях грамматических, с одной стороны, и лексических — с другой? Общая идея концепции такова: коль скоро в языке представлена грамматическая категория с таким-то значением, то вокруг нее группируются и разноплановые другие языковые элементы на базе сходства, общности значения. «Так, при изучении средств выражения временных отношений в русском языке, — например, темпоральной отнесенности к будущему, —учитываются ...грамматические формы времени и лексические показатели типа завтра, вот-вот и т. п. ...» [Бондарко А. В. 1984: 13]. Но действительно ли реальна семантическая общность между планом содержания категории будущего времени и значениями лексем завтра, вот-вот и т. п.? У них есть частичное совпадение, пересечение в денотативном плане, но в сигнификативном, которое определяется внутрисистемными отношениями и отражается, скажем, лексикографическим толкованием, такого совпадения как будто бы нет: значение будущего времени можно истолковать как ‘момент T после момента речи’ (куда входит, кстати, и ‘сегодня’ как одна из разновидностей отрезков времени после момента речи), а значение, скажем, лексемы завтра — как ‘любой момент T после истечения (окончания) суток, в рамках которых имеет место высказывание, содержащее слово завтра’.

Во всяком случае, тождество значений, выражаемых лексически и грамматически, не очевидно. Почти аксиоматично несовпадение таких значений в разных языках: хотя противопоставление, например, англ. I walk — I am walking более или менее поддается передаче лексическими средствами русского языка, из этого вовсе не следует, что русская лексическая семантика тождественна здесь английской грамматической. (Можно было бы даже сказать, что приравнивание соответствующих высказываний при переводе осуществляется на базе общности «денотативного опыта» носителей разных языков, т. е. оно просто выходит за пределы языковой семантики.) Но даже и внутри одного и того же языка значения, выраженные грамматически и лексически, возможно, не допускают слишком прямолинейного отождествления. Предположим, что в языке отсутствует категория будущего времени. Означает ли это, что в таком языке лексемы типа завтра, вот-вот (допустим, что они в данном языке существуют) как-то семантически отличаются от аналогичных лексем в языке с категорией будущего времени? Ведь в нашем гипотетическом языке они уже не входят в ФСП футуральности. Если же различий в этом плане между лексемами языков нет, несмотря на их вхождение/невхождение в соответствующее ФСП, то не приходим ли мы к тому, что принадлежность лексических элементов к ФСП на базе семантической общности есть нечто скорее внешнее или даже искус-_/188//189/ственное? Ведь, пожалуй, единственное, что мы можем утверждать с уверенностью на данном этапе исследованности проблемы — это своего рода дистрибутивная общность разноплановых средств языка: вполне очевидно, что, например, завтра в типичном случае употребляется именно в контексте форм будущего времени и т. п. С этой точки зрения и в этом смысле существуют, надо полагать, и внутрисистемные, так сказать, словарно-грамматические связи между такими лексемами и формами, формирующиеся именно в результате их «коокуррентности». Но нужно ли связи этого рода трактовать как наличие особых полей — этот вопрос нуждается в изучении.

Наконец, еще труднее поддержать сближение анализа «от формы к значению» и «от значения к форме» с «пассивной» и «активной» грамматиками соответственно. Дело в том, что оба направления — от формы к значению и от значения к форме — это направления именно анализа, т. е. способы, методы исследования, деятельности лингвиста, здесь мы имеем дело с переходом «текст → языковая система». Что же касается понятий пассивной и активной грамматики, они ориентированы на речевую деятельность: пассивная — это то, что позднее Ч. Хоккетт назвал «грамматикой для слушающего» [Хоккетт 1965], а активная — «грамматика для говорящего»⁹¹. Иными словами, в данном случае отражаются переход «текст → смысл» и «смысл → текст» соответственно, т. е. речевосприятие и речепроизводство.

Между тем, концепция ФСП, как нам представляется, может занять свое место в лингвистическом описании именно в применении к моделированию процессов речевой деятельности. А. В. Бондарко подчеркивает разноуровневость языковых средств, принадлежащих одному ФСП (см. выше). Но взаимодействие уровней осуществляется именно в речевой деятельности. Добавим только, что, помимо меж­уровневых операций, существует еще и взаимодействие межкомпонентное, причем в число компонентов входит и лексический (словарь).

При таком подходе окажется, что ФСП — это своего рода вертикальный срез в процессах, например, порождения речи, который мы получим, если проследим «путь прохождения» некоторого семантического элемента от смысла к тексту в его взаимодействии с другими элементами языковой системы. Так, если в семантической записи высказывания содержится компонент ‘будущее время’, то он предопределяет использование соответствующих глагольных форм, а одновременно активируются слои лексики, согласующиеся с данной семантикой, и т. п.

18.3. Остается сказать о грамматической категории как о единстве грамматической формы и грамматического значения с точки зрения регулярности соответствия выражения и содержания. Этот аспект, в свою очередь, имеет два подаспекта.

18.3.1. Первый из них сравнительно тривиален. Он сводится к тому, что, вообще говоря, фиксируется однородность пар (троек и т. д.) словоформ, принадлежащих некоторому классу _/189//190/ лексем, с точки зрения содержательного отношения между членами пар (троек и т. д.). Так, в русском языке совершенный и несовершенный виды могут выражаться целой серией разных способов, к тому же для разных подклассов лексем значения СВ и НСВ не совпадают. Тем не менее, признается, что внутри каждой пары отношения на всем пространстве лексики единообразны⁹². Именно к этому и сводится в данном случае регулярность.

18.3.2. Второй подаспект проблемы связан с вопросом о факультативности грамматических категорий и/или средств их выражения. Своего рода фоном, относительно которого рассматривается этот вопрос, выступает обычная, «нормальная» ситуация, которую мы находим в индоевропейских языках. Здесь налицо, как считается, регулярная двусторонняя зависимость между выражением и содержанием грамматической формы: когда употреблен тот или иной формальный показатель, налицо соответствующее ему значение; когда передается данное значение, должен присутствовать отвечающий ему показатель. Например, в русском языке мы нормально не можем употребить существительное в форме единственного числа, если передается значение множественности, равно как и наличие формы единственного числа или же множественного — это всегда указание на соответствующую семантическую характеристику⁹³.

В отличие от этого, в изолирующих и, отчасти и несколько по-иному, в агглютинативных языках, отсутствие данного формального показателя как будто бы еще не говорит о том, что отвечающее ему значение тоже отсутствует. Например, предложение с тюркским словом эв или бирманским эйн² ‘дом’ в большинстве случаев может быть употреблено как в ситуации, когда оно «прилагается» к одному дому, так и в ситуации, когда домов более одного. Именно это в литературе принято называть «факультативностью»: получается, что использование показателя множественного числа необязательно, значение множественности может быть выражено и без него. Аналогично бирманские предложения нга² ха² са²оу⁴ коу² пха⁴ тэ² и нга² са²оу⁴ пха⁴ тэ² ‘я читаю книгу’ в большинстве контекстов взаимозаменимы, хотя в первом из них есть показатели под­лежащего и дополнения (первого и второго актантов), а во втором — нет.

Между тем две приведенные иллюстрации допускают разное толкование. В первом случае, когда «опускается» показатель множественного числа, в действительности мы имеем дело с нейтральной словарной формой, которая просто вне количественной семантики (см. об этом выше, п. 17.1.1). Иначе говоря, в силу своей семантической неопределенности, эта форма может использоваться применительно к более широкому классу ситуаций, нежели форма, снабженная показателем множественного числа. Здесь нет опущения показателя множественного _/190//191/ числа — налицо замена количественно-определенной формы на количественно-неопределенную, «универсальную». Поэтому неправомерно говорить и об асимметрии выражения и содержания, когда значение множественности присутствовало бы несмотря на отсутствие показателя множественного числа: в действительности этого значения просто нет, а есть возможность соответствия формы денотативной множественности, что, в свою очередь, объясняется нейтральностью словарной формы по отношению к количественной семантике.

Что касается второго бирманского примера с отсутствием синтаксических показателей, то возможно следующее рассуждение: хотя соответствующие показатели не употреблены, лишенные их слова выполняют свои функции. Если считать, что эти функции семантизованы, то, в нашем примере, несмотря на «опущение» показателей, сохраняются значения субъектности и объектности. Таким образом, факультативными оказываются сами служебные слова, но не передаваемые ими значения: их выражение берет на себя, вероятно, контекст (см. выше, п. 4.3.1).

Существенно также, что синтаксическая конструкция сохраняется и при неупотреблении показателей (хотя в принципе могут расширяться возможности ее семантизации). Следовательно, налицо либо разные способы оформления одной и той же конструкции (в этом случае «факультативность» сводится к вариантности), либо разные конструкции с разными, соответственно, семантическими потенциями.

В чем же все-таки состоит типологическая специфика соответствующих языков, которая безусловно им свойственна? Прежде всего, этим языкам присущи «нейтральные» формы слов — словарные или некоторые другие, которые обладают очень широкой дистрибуцией и/или семантикой. В силу широты и неопределенности своей семантики они могут использоваться применительно к разнообразным классам денотативных ситуаций.

Благодаря своим богатым дистрибутивным потенциям эти формы участвуют в самых разных синтаксических конструкциях, они в значительно меньшей степени связаны синтаксическим контекстом, чем формы флективных языков⁹⁴. Поэтому вряд ли целесообразно говорить о факультативности морфологических показателей, вместо этого следует говорить об употреблении разных форм — с широкой семантикой (обычно словарных) и более узкой, т. е. с использованием соответствующего показателя. Что же касается синтаксических показателей, то, в тех случаях, когда их отсутствие приводит к возможности более широкой семантизации конструкции, ситуация фактически та же, что в морфологии: конструкция с более узким значением заменяется на конструкцию со значением, потенциально более широким. Когда же семантическая идентичность конструкции при опущении показателей сохраняется, ситуацию мож-_/191//192/но трактовать следующим образом. Синтаксические показатели существуют для того, чтобы ограничить возможности интерпретации конструкции. Когда в этом нет необходимости, они фактически и оказываются факультативными. Такого явления действительно нет во флективных языках, где синтаксическая конструкция налагает более жесткие ограничения на выбор входящей в нее формы.

Нужно только учитывать, что в изолирующих и агглютинативных языках обычно существуют разнообразные правила, вплоть до ритмических, ни для одного языка не изученные сколько-нибудь удовлетворительно, которые диктуют употребление/неупотребление синтаксических, иногда и морфологических показателей в тех случаях, когда коммуникативная задача допускает оба варианта — со словарными или в данном отношении эквивалентными им и специализированными формами (ср. [Восточное языкознание... 1972: 5 и 17–19]). О наличии таких правил говорят и эксперименты на материале китайского языка [Солнцева, Солнцев 1965], а также бирманского (результаты не опубликованы), которые состояли в том, что носителям языка предлагался текст, в котором, с одной стороны, были опущены служебные морфемы, а, с другой, введены таковые в позициях, где это в принципе допустимо. В значительном большинстве случаев испытуемые приводили текст к исходному виду, т. е. восстанавливали опущенные показатели и устраняли введенные.

Как можно видеть, обсуждая проблему факультативности, мы оказались вынужденными выйти за рамки морфологии. Возвращаясь к морфологической проблематике, мы можем констатировать, что единство формы и содержания для грамматической (морфологической) категории при всей своей «нетривиальности» сводимо к тому, что всякое языковое значение требует формального выражения, а формальное варьирование должно рассматриваться отдельно в каждом конкретном случае: либо оно грамматически незначимо, будучи обусловлено стилистически, имея диахронические объяснения и т. п., — в этом случае варьирование не имеет импликаций в сфере грамматической семантики, либо же замена формы влечет за собой переход к иной «семантической зоне» (такие соотношения действительны, конечно, не только для морфологии).