Глава IV. Номинативный компонент языка

1. В настоящей главе речь пойдет о субкомпонентах, которые заключают в себе основной «алфавит» языка, т. е. те его единицы, из которых непосредственно строятся синтагмы и высказывания. Прежде всего это словарь, или лексикон. Название компонента, вообще говоря, не означает, что входящие в него единицы непременно являются словами: как уже говорилось, в словарь, с одной стороны, не входят слова, если они — конструктивные единицы, образующиеся по правилам, а, с другой, входят не-слова — словоформы и фразеологизмы, которые невыводимы из словарных единиц по регулярным правилам. Наконец, в изолирующих языках, где представлены особые единицы — слогоморфемы, именно эти последние выступают основными единицами словаря, а в агглютинативных языках словарь содержит, вероятно, и квазиаффиксы.

Лингвистической дисциплиной, которая призвана изучать лексический компонент языка, естественнно считать лексикологию. В настоящее время то, что именуется в литературе лексикологией, имеет довольно неясные очертания. Если же объектом этой единицы считать именно лексический компонент языка, т. е. словарь, лексикон, то ее задачей и станет комплексное всестороннее изучение единиц словаря. Для языка флективного типа, где основная единица — слово, задачи лексикологии будут конкретизированы следующим образом. Во-первых, это грамматика слова в словаре, т. е. выделение всех классов и подклассов слов по их грамматическим признакам. Как можно видеть, традиционная проблема частей речи в этом случае относится к лексикологии. Чаще всего части речи изучают и описывают в морфологии, но это не более чем дань традиции, исходящей из материала флективных языков, где основные признаки частей речи носят морфологический характер. Во-вторых, это семантика слова в словаре, т. е. выделение всех классов и подклассов слов по их семантическим признакам. Частично семантическая классификация будет совпадать с грамматической, т. е. классы будут охарактеризованы в плане выражения и плане содержания, частично семантическая классификация будет носить идеографический характер.

Поскольку семантические свойства слова, естественно, не исчерпываются его принадлежностью к тому или иному классу _/218//219/ и подклассу, в лексикологию, по-видимому, должна входить и семантика словаря в более узком смысле — интерпретация значения каждого слова путем толкования, как это делается в обычном толковом словаре, но только с использованием особого семантического языка, позволяющего эксплицировать индивидуальную семантику слова последовательно, единообразным образом, без «кругов» в определениях и с «настройкой» на взаимодействие с грамматикой [Апресян 1980; 1986].

Особый раздел лексикологии — изучение и описание не-слов, входящих в словарь, в частности учет их типов и удельного веса, который принадлежит в словаре каждому из типов.

Воможно, к лексикологии можно было бы отнести и фонологию слова в словаре, т. е. фиксирование фонологических признаков, которые отличают те или иные классы и подклассы слов, их связанность с грамматическими характеристиками. Традиционно эта сфера трактуется как принадлежащая морфонологии — одному из разделов последней [Трубецкой 1967], но по крайней мере пересечение с лексикологией (в указанном смысле) здесь налицо.

2. Как известно, классификация слов по их грамматическим признакам — это, иначе, установление классифицирующих категорий. В рамках последних слова противопоставлены как лексемы.

Наиболее известные классифицирующие категории — части речи. По словам Б. Уорфа [Уорф 1972: 51], части речи представляют собой первичные лексемные категории, т. е. такие, по отношению к которым ближайшим классом членения оказывается словарь языка в целом. Части речи, таким образом, это «наиболее крупные классы слов, выделяемые по грамматическим признакам» [Касевич 1977: 73].

В литературе широко представлены работы, в которых ставится задача выявить признаки, могущие послужить основанием для выделения частей речи в конкретных языках. Очень важно правильно понимать сущность такого рода анализа. С одной стороны, кажется естественным, что, коль скоро распределение лексики по частям речи — это классификация, необходимы основания классификации, т. е. именно соответствующие признаки. С другой стороны, классификация лексики как таковая отнюдь не является самоцелью. Функциональный подход и здесь во главу угла ставит вопрос «зачем?». Действительно: зачем необходима информация о том, что данное слово принадлежит к части речи «существительное» или «глагол», «прилагательное»? С точки зрения речепорождения знание части речи предопределяет важные аспекты, признаки грамматического функционирования слова; например, располагая информацией о том, что данное слово есть наречие, мы уже знаем, что оно, в зависимости от языка, либо вообще не изменяется, либо имеет только формы степеней сравнения, а синтаксически участвует в особых конструкциях, главным образом как сирконстант, под-_/219//220/чиняясь глагольным словам и определяя их. С точки зрения речевосприятия, определение частеречной принадлежности слова может также оказаться полезным для смысловой интерпретации текста. Например, в лат. est gladius ‘является мечом’ для верного истолкования соответствующей фразы нужно знать, что gladius — существительное, а не прилагательное, которое может быть в той же позиции и в такой же форме (пример в несколько ином контексте приводит Б. Уорф [Уорф 1972: 53]). Однако в самом слове, равно как и в его окружении, ничто не указывает на субстантивность. Поэтому единственный выход — обращение к словарю, где должна содержаться необходимая информация. Но в словаре одновременно указано значение, так что информация о субстантивности как своего рода промежуточная и вспомогательная фактически становится ненужной.

Она понадобится только тогда, когда налицо лексико-грамматическая полисемия или омонимия. Так, англ. cork означает ‘пробка’ и ‘закрывать бутылку’ (‘затыкать бутылку пробкой’). В контексте наподобие cork it! реализуется лишь второе значение, так что контекст (тип синтаксической конструкции) указывает на глагольность, а из последней вытекает выбор значения.

2.1. Простые примеры, приведенные выше, уже демонстрируют, как представляется, сущность классификации на части речи и роль признаков для такой классификации. Последние должны носить операционный характер: если, скажем, отнесенность слова к классу наречий эквивалентна информации о том, что слово имеет формы степеней сравнения и используется в соответствующих синтаксических функциях, то именно и только это и служит признаками наречия. Помета в словаре «наречие», «существительное», «глагол» и т. д. — чисто лингвистический, исследовательский прием: дать в сокращенном виде указание на то, какими грамматическими свойствами, признаками обладает слово, несущее такую помету.

Могут ли классы слов, отвечающие частям речи, пересекаться, или, иначе, возможны ли слова, принадлежащие одновременно к двум (или более) частям речи? Пересечение классов, вообще говоря, реально только тогда, когда мы имеем дело с классами разных классификаций, т. е. выделенными по разным основаниям. Поскольку, занимаясь распределением лексики по частям речи, мы просто фиксируем признаки, свойства слов, такая ситуация, когда слова разных классов (частей речи) выделены по разным основаниям, отнюдь не исключена, а отсюда и потенциальная возможность пересечения классов.

Вероятно, один из наиболее известных примеров такого рода — русское причастие. Причастие, с одной стороны, обладает признаками глагола, изменяясь по временам, видам и залогам (делающий ~ делавший ~ сделавший ~ делаемый), с другой же — прилагательного, обладая аналогично последнему формами падежа, числа и рода. Следует ли из этого, что классы гла-_/220//221/гола и прилагательного пересекаются, т. е. причастие входит одновременно в тот и другой?

По существу, важно только лишь то, что причастие обладает указанными признаками (плюс некоторые другие). Но это, однако, еще не решение проблемы: описать причастие как класс слов, которым свойственны такие-то признаки, частично совпадающие с глагольными, частично — с именными (адъективными). Необходимо вспомнить о том, что части речи, по приводившемуся выше определению Уорфа, — первичные лексемные категории, т. е. классы самостоятельных слов, на которые непосредственно делится словарь языка. Ведь причастие нормально не входит в словарь. Уже это говорит о том, что причастия не принадлежат к самостоятельной части речи, следовательно, вопрос должен ставиться иначе: причастия относятся к той части речи, от слов которой они образуются (если только мы не имеем дело с лексемами — конструктивными единицами, которые именно в силу этого не входят в словарь). Вполне понятно, что при таком подходе, когда проблема перемещается в сферу различения формо‑ и словообразования, и причастия оказываются словоформами, а не лексемами-дериватами, они получают помету «глагол», поскольку образуются от глаголов. В словаре при этом требуется отдельная информация о том, образуются ли от данного глагола причастные формы и какие именно.

Соответственно, можно сказать, что специфические признаки причастий войдут в частеречную характеристику глагола, которая (для русского языка) примет приблизительно следующий вид: «глагол — часть речи, к которой принадлежат слова, изменяющиеся по временам, видам, наклонениям, лицам; в форме прошедшего времени — не по лицам, а по родам; в форме причастия — не по лицам, а по числу, роду, падежу» и т. д.

Из сказанного явствует, что попытки разграничить слова по частям речи с помощью минимального числа признаков в общем случае не могут приветствоваться. С точки зрения порождения речи они просто не имеют смысла и даже, так сказать, вредны, так как лишают грамматическое описание релевантной морфологической, синтаксической и иной информации. С точки зрения восприятия речи наличие простых признаков, позволяющих идентифицировать часть речи, уже может оказаться полезным, но только лишь в том случае, когда знание части речи — ключ к толкованию конструкции или непосредственно к пониманию смысла. Как уже говорилось, такое знание не имеет самостоятельной ценности, оно носит ярко выраженный служебный характер.

2.2. Не очень проста ситуация с частями речи в таких языках, где едва ли не любое слово может как будто бы выступать в любых функциях, а опоры на формо‑ и словообразование нет ввиду отсутствия аффиксации. Примерами могут служить древнекитайский язык, языки манде и некоторые другие _/221//222/ языки Западной Африки. Например, в древнекитайском языке слово, имеющее в одной конструкции значение ‘вода’, в другой может означать ‘затопить водой’, употребляясь с глагольными свойствами; аналогично ‘лак’ и ‘покрывать лаком’, ‘рукав’ и ‘спрятать в рукав’ и т. д. и т. п. [Никитина 1982].

Еще сравнительно недавно исследователи высказывали мнение об отсутствии частей речи даже применительно к современному китайскому языку, поскольку в нем отсутствует синтетическое формо‑ и словообразование [Гао Мин‑кай 1955]. Однако было убедительно показано, что в современном китайском языке (аналогично и в других языках сино-тибетской, тайской семей) части речи достаточно четко выделяются по синтаксическим признакам. Так, несколько упрощая, можно сказать, что глагол (часто, называемый «предикативом») образует ядро предикативной синтаксической конструкции, а имя — нет [Драгунов 1952]¹¹¹. В современном китайском языке слова в целом удовлетворительно распределяются по классам имени и глагола (предикатива) как обладающие/не обладающие указанным признаком. Но в древнекитайском, как мы только что видели, «амбивалентность» слов такова, что, действительно, порождает особую проблему. Как следует ее решать?

2.2.1. Может быть, сначала стоит обратиться к более известному материалу — английскому. Ведь в английском языке тоже теоретически любое существительное может быть, хотя бы чисто-окказионально, превращено в глагол и использовано соответственно в глагольных функциях¹¹². Между тем, применительно к английскому языку никто, кажется, не высказывал экстремистских мнений, которые отрицали бы существование в английском языке частей речи.

Однако есть два важных отличия между ситуацией в английском и древнекитайском языках (равно и в западноафриканских). Первое — формально-грамматическое. Английский язык, в отличие от древнекитайского или языков Западной Африки, не принадлежит к числу изолирующих. В нем представлены синтетические формы слов и синтетические способы словообразования. Поэтому при переходе существительного или слова иной части речи в глагол или обратном по направлению переходе неизменной остается словарная форма слова (и некоторые другие), в целом же слово меняет парадигму и словообразовательные потенции. Например, глагол light ‘зажигать’, ‘освещать’ от существительного light ‘свет’ имеет всю обычную глагольную парадигму (lighting, have lit и т. д.), от него образуется и существительное lighter ‘зажигалка’. В изолирующих языках глагольные или какие-либо иные категориальные признаки слова проявляются лишь в их синтаксическом функционировании, поскольку аффиксальное формо‑ и словообразование здесь может и отсутствовать. Но трудно сказать, достаточное ли это основание для того, чтобы говорить о переходе, скажем, существительного в глагол, если вся разница — в синтаксическом упо-_/222//223/треблении. Продолжая аналогию с английским языком, можно заметить, что употребление существительных в качестве неоформленного препозитивного определения, т. е. в позиции и функции, типичных для прилагательных, абсолютным большинством англистов не трактуется как образование прилагательных от существительных: считается, что в примерах наподобие jet fighter, stone wall слова jet, stone — существительные¹¹³.

Более того: говорить о глагольных, субстантивных, адъективных и иных функциях, оставаясь на внутриязыковой почве, возможно лишь тогда, когда в языке есть слова, употребительные только как глаголы, существительные, прилагательные и т. д. Тогда о слове, которое, скажем, отмечено и в функциях существительного, и в функциях глагола, уместно говорить, что это существительное, выступающее в глагольных функциях — или же наоборот. В английском языке безусловно есть «монофункциональные» слова. Но если — фактически или хотя бы теоретически — любое слово может выполнять любые функции (а именно так описывают ситуацию для древнекитайского и западноафриканских языков), то говорить об «именных», «глагольных» и пр. функциях можно как будто бы только по аналогии с какими-то другими языками, что, конечно, ничего не дает для описания грамматики данных языков как таковых.

Второе отличие между английским и древнекитайским материалом (западноафриканский изучен менее) носит семантический характер. В английском языке, когда, скажем, существительное, меняя часть речи, переходит в глагол, то изменения в значении часто не ограничиваются категориальным сдвигом типа «субстантивность → ситуативность»: появляются еще какие-то семантические надбавки, которые к тому же непредсказуемы. Например, cork ‘пробка’ → ‘закрывать (бутылку)’ (теоретически вполне было бы допустимо и ‘открывать’, однако этот вариант не реализован), dog ‘собака’ → ‘выслеживать’, man ‘человек’ → ‘обслуживать (например, станок, орудие и т. п.)’ и т. п. Этого как будто бы нет при употреблении английских существительных в функции препозитивного неоформленного определения к другому существительному, когда семантический сдвиг полностью укладывается в переход «субстантивность → признаковость»: concrete building ‘бетонное здание’, steel sword ‘стальной меч’ и т. д. и т. п.¹¹⁴.

Ситуация в древнекитайском языке приближается к употреблению английских существительных в определительной функции. Когда, скажем, слово, обычно трактуемое как существительное, выступает в качестве ядра предикативной конструкции, сопровождающий это употребление семантический сдвиг либо исчерпывается сменой категориального признака, либо включает достаточно строго предсказуемые «надбавки» к значению. Последние определяются подклассом слова и местом в конструкции, которое это слово занимает. Так, существительные со значением звания, должности, ранга и т. п., будучи употребле-_/223//224/ны в качестве ядра предикативной конструкции, всегда значат ‘быть (становиться) X’, где X — звание, должность, ранг и т. п. Например, ван ‘князь’ → ‘княжить’ [Никитина 1982].

2.2.2. Каким же должен быть общий вывод для решения вопроса о частях речи в таких последовательно изолирующих языках, как древнекитайский и (некоторые) западноафриканские? Исследователи, говорящие о полифункциональности слов в этих языках, обычно делают оговорки относительно того, что разные слова меняют свой обычный набор функций с неодинаковой легкостью. По-видимому, именно это обстоятельство должно быть положено в основу анализа. Скажем, существительным признается слово, которое, допустим, в 85 % случаев занимает позиции первого и второго актантов в конструкции со связкой, единственного актанта в конструкции «ядерная синтаксема — актантная синтаксема» и т. д. (иначе: для этого слова вероятность выполнения указанных функций равна 0,85). Если в 15 % случаев это же слово употребляется в позиции ядерной синтаксемы, причем, как говорилось выше, сопровождающий такое употребление семантический сдвиг достаточно строго предсказуем, то переход в другую часть речи не имеет места: просто существительное выступает в одной из своих периферийных функций [Никитина 1982]. Если же вероятность употребления слова в разных синтаксических функциях приблизительно одинакова, то мы имеем дело с особой — полифункциональной — частью речи.

Нелишним кажется еще раз напомнить: определение части речи слова не есть самостоятельная задача. Опора на частотность для частеречной классификации слов, конечно, ни в коем случае не мыслится как руководство для воспринимающего речь человека (что было бы по понятным причинам просто абсурдно). Это возможный метод анализа для исследователя-лингвиста; результаты такого анализа отражаются в словаре в виде обычной пометы и могут быть использованы «потребителем» как руководство для построения или понимания текста. Помета о частеречной принадлежности слова в этом случае должна быть, впрочем, расширена: следует также указать, к каким семантическим сдвигам закономерно приводит употребление данного слова в соответствующих конструкциях.

2.3. Части речи, как уже отмечалось, — наиболее важный, но все же лишь частный случай классифицирующих категорий. Классифицирующие категории присутствуют всюду, где имеются любые парадигматические группировки лексем, отражающие их формо‑ и словообразовательные свойства, семантику, иногда — особенности фонологии (морфонологии) и почти всегда — синтаксиса, включая комбинаторику любого типа. Мы уже видели в главе о синтаксическом компоненте языка, какую важную роль играет классификация глаголов. В традиционной грамматике классификация глаголов нередко не идет дальше выделения глаголов переходных и непереходных, причем этот вопрос ставит-_/224//225/ся и решается обычно вне теоретического контекста классифицирующих категорий. Категорию переходности/непереходности относят нередко исключительно к синтаксису.

То, что переходность/непереходность проявляется в синтаксисе, безусловно, справедливо. Но мы видели, что, скажем, разница между именем и глаголом в языках типа китайского тоже находит свое выражение преимущественно в синтаксисе. Между тем, имя и глагол — традиционные лексико-грамматические, или классифицирующие, категории. Точно так же обстоит дело и с переходностью: эта оппозиция существенна для синтаксиса, но, поскольку она делит на классы глагольные лексемы, существует классифицирующая (лексико-грамматическая) категория переходности/непереходности.

Классификация глаголов далеко не исчерпывается выделением глаголов переходных и непереходных (последние вообще чаще всего не составляют однородного класса, выделяясь чисто отрицательно в противоположность переходным). Напомним некоторые из классов, выделяемых в большинстве, вероятно, языков: каузативные глаголы, глаголы давания и отнимания (передачи объекта), глаголы речи, мысли, чувства, направленного и ненаправленного движения и т. д. и т. п. Обозначения семантического характера не должны вести к заключению, что глаголы выделяются исключительно по значению. Глаголы выделяются, классифицируются по своим грамматическим особенностям, при этом обычно обнаруживается, что формально группирующиеся глаголы обладают и некоторой семантической общностью, это и позволяет говорить о существовании тех или иных классифицирующих категорий (ср. также ниже).

В сфере имени классифицирующие категории представлены такими известными примерами, как род существительных, класс существительных, как в языках банту, выделение одушевленных и неодушевленных имен, считаемых и несчитаемых, классы существительных по типу референта (люди, животные, круглые, длинные, продолговатые, кольцеобразные предметы и т. п.), что выявляется в языках Китая и Юго-Восточной Азии при точном количественном счете и т. д. и т. п.

2.4. По-видимому, о классифицирующих категориях можно говорить и применительно к типам склонения и спряжения, как в славянских языках, литовском, латинском, санскрите и многих других. Здесь также мы имеем группировки слов, выделяемые по грамматическим признакам (не морфонологическим, когда правило формулируется наподобие «слова с ауслаутом основы на такую-то гласную/согласную отличаются таким-то набором окончаний»).

Однозначному решению вопроса о том, следует ли считать, что типы склонения или спряжения представляют особые классифицирующие категории, мешает их асемантичность: за оппозицией этих типов не стоит какого бы то ни было значения.

2.4.1. Прежде чем обратиться к вопросу о семантике класси-_/225//226/фицирующих категорий, как упомянутых выше, так и в более общем плане, рассмотрим еще один вид классификации глаголов, который в известном смысле выступает антиподом по отношению к выделению типов спряжения или склонения. Мы имеем в виду различение предельных и непредельных глаголов. Дело в том, что классификация глаголов на предельные и непредельные, вероятно, в большинстве языков носит преимущественно-семантический характер. Точнее, она находит то или иное выражение в правилах смыслообразования при получении видовых, например, форм, в сочетаемости/несочетаемости с показателями частных видовых категорий, с определенными сирконстантами и т. п., однако сколько-нибудь единообразное, регулярное соотношение формы и содержания чаще всего отсутствует.

Суть различения предельных и непредельных глаголов сводится к следующему. Предельный глагол называет ситуацию, развитие которой характеризуется, по словам А. А. Холодовича, «одной степенью свободы»: при нормальном течении событий результат здесь всегда предсказуем, он может представлять собой ситуацию единственного типа [Холодович 1963]. Например, глагол садиться называет ситуацию, для которой, при условии отсутствия помех, возможен один-единственный исход: тот, кто садится, сядет и будет сидеть. Заметим здесь же, что предлагают различать предел действия или состояния и его результат. Для семантики глагола садиться предел отражен словоформой сел, а результат — словоформой сидит, для глагола падать предел обозначен формой упал, а результат — глаголом лежит или валяется [Гловинская 1982].

Непредельный глагол, в отличие от предельного, называет ситуацию — действие или состояние, которые обладают «многими степенями свободы». Так, глагол петь: невозможно сказать, чем кончится, во что выльется ситуация, называемая глаголом, теоретически она может перейти в любую другую.

Семантика предельности/непредельности в разных языках, да и внутри одного и того же языка, сопровождается, как в общем виде уже упоминалось выше, различными грамматико-семантическими явлениями. Если ограничиться обзором того, как выражается обозначение предельной ситуации, ее предела и результата, то возможны следующие варианты (ср. [Холодович 1963]): предельная ситуация и ее предел (передаются разными словоформами одного и того же глагола, результат — отдельной лексемой (см. русские примеры выше); предельную ситуацию отражает одна словоформа, а предел и результат (нерасчлененно) — другая, ср. рус. перепрыгивал — перепрыгнул¹¹⁵; всем трем стадиям соответствуют разные словоформы одной лексемы, ср. япон. сину ‘умирает’ — синда ‘умер’ — синдэ иру ‘мертвый’; всем трем стадиям отвечают разные лексемы, например, ловил — поймал — имеет (или держит); все три стадии передаются нерасчлененно одной лексемой, ср. бирм. тхайн² ‘садиться’, ‘сесть’ и ‘сидеть’. _/226//227/

Существуют и другие проявления различий предельных и непредельных глаголов, иные способы формальной реализации соответствующих семантических противопоставлений, на чем мы не имеем возможности останавливаться.

2.4.2. Итак, категория, повторим, есть единство грамматического выражения и содержания, это относится и к категориям классифицирующим, но в том, что касается предельности/непредельности, налицо содержание без систематического, регулярного выражения, хотя о его реальности говорит необходимость учета предельности/непредельности при истолковании ряда грамматико-семантических явлений; в случае же типов склонения или спряжения систематические формальные различия не коррелируют с различиями семантическими. Как следует трактовать указанные ситуации?

Категорию порождает форма (в широком смысле). Поэтому в русском языке есть предельные глаголы, но, по-видимому, нет категории предельности. Эта категория появляется тогда и там, когда и где форма и семантика скоррелированы: либо существуют особые формы глаголов с семантикой предельности как таковой — в этом случае налицо формообразующая, морфологическая категория предельности, либо представлен класс предельных глаголов, обнаруживающих более или менее единообразные формально-грамматические особенности, что дает классифицирующую категорию предельности.

Сложнее вопрос о статусе разных склонений и спряжений, «унилатеральность», асемантичность которых — существенное препятствие для безоговорочного признания соответствующих категорий. Вероятно, наиболее адекватным будет следующее решение. Релевантностью и всеобщностью обладает классификация лексики как таковая. Классификация лексики дает своего рода континуум перехода от выделения чисто-семантических группировок слов (таких, например, как имена родства, цветообозначения и т. п.) до чисто-формальных. Между этими двумя полюсами располагается обширная и лингвистически (грамматически) наиболее важная зона, включающая билатеральные классы слов, которым и отвечают традиционные классифицирующие категории. Классы слов, соответствующие лексико-грамматическим (классифицирующим) категориям, обладают общностью и в грамматическом, и в семантическом планах. Собственно, вполне можно было бы говорить о трех типах классифицирующих категорий: семантических, формальных и формально-семантических. Лишь стремление сохранить преемственность по отношению к традиции, которая требует от категории формально-семантического двуединства, побуждает нас отказать чисто-семантическому и чисто-формальному способам классификации лексики в статусе базы особых категорий.

Признание существования постепенного перехода от собственно содержательных к формальным основаниям разбиения словаря (вплоть до выделения морфонологических классов) по-_/227//228/могает понять, почему для многих лексико-грамматических категорий довольно трудно установить естественную семантическую интерпретацию. Причем степень трудности отнюдь не коррелирует с рангом класса/подкласса: нельзя утверждать, что крупные классы обладают более определенной семантической характеристикой, а мелкие — менее или же наоборот.

2.4.3. Уже при установлении семантики классов, отвечающих частям речи, могут возникать трудности. Хорошо известно, что категориальные и денотативные признаки слов могут не совпадать. Так, слово бег — имя существительное, это его категориальный признак, предполагающий субстантивность, предметность, однако с денотативной точки зрения это слово называет ситуацию точно так же, как и глагол бегать. В таких случаях принято говорить об «опредмечивании» действия, состояния, признака-свойства (красный → краснота), что вряд ли вполне и окончательно проясняет положение дел.

В объективной действительности существуют вещи (предметы), свойства (признаки) и отношения [Уемов 1963]. Язык должен располагать словами, предназначенными для обозначения всех этих категорий внешнего мира: существительные исконно обозначают вещи-предметы, прилагательные — свойства-признаки, глаголы — частично свойства-признаки, частично — отношения; во многих языках, как известно, свойства и отношения в принципе передаются словами одной части речи — глаголом (предикативом). Соответственно категориальный признак существительных как класса — предметность, или субстантивность, прилагательных — признаковость, глаголов — ситуативность; последнее обозначение призвано показать, что глаголы называют ситуацию, в основе которой может быть как признак, так и отношение. Когда категориальная и денотативная (т. е. с точки зрения соответствия вещам, свойствам, отношениям) отнесенность слов совпадают, можно утверждать, что субстантивность, признаковость или ситуативность выступают их лексическими и грамматическими значениями одновременно. Например, слову медь присущи лексические и грамматические значения субстантивности. Но у слова медный лексическое значение, носитель которого — корень, — это значение субстантивности, а грамматическое, передаваемое словообразовательным суффиксом и словоизменительной (формообразовательной) парадигмой, — значение признаковости. Аналогично у слова бег лексическое значение — ситуативности, а грамматическое — субстантивности.

2.4.4. Если согласиться с подобным анализом, то придется признать возможность синонимии лексического и грамматического: то, что в словах типа медь выражено лексически и грамматически, в словах типа бег — только грамматически. Это — важное положение, притом небесспорное. Более обычный (и, возможно, более естественный) подход к языковым фактам заключается в том, что в данном языке сферы семантики, выразимой его средствами, разделены между лексикой и граммати-_/228//229/кой так, что одни значения передаются лексически, а другие — грамматически.

Обратим внимание и на то, что подобные расхождения возникают при переходе слов разных частей речи в существительные, но не при обратных переходах, которые во многих языках представлены столь же широко. Действительно, при образовании прилагательного медный от существительного медь прилагательное, как ему и «полагается», обозначает признак; глагол краснеть, хотя он и произведен от прилагательного, называет ситуацию подобно любому глаголу и т. д. и т. п. Указанная асимметрия не случайна. Хотя человек воспринимает внешний мир как мир явлений, процессов [Витгенштейн 1958], последние никогда не воспринимаются сами по себе, но вместе с вовлеченными в них вещами-предметами. Процессы, явления «описываются» поэтому как бы через участвующие в них предметы, и именно на предметах всегда фокусируется внимание (отсюда и этимология слова предмет вслед за его латинским прообразом). Иначе говоря, с точки зрения закономерностей человеческого восприятия «быть в фокусе внимания» и «быть предметом» оказываются функционально приравненными, что и объясняет широко распространенный в разных языках грамматический прием «опредме­чивания» путем субстантивации разных частей речи: когда ситуация и т. п. оказываются в фокусе внимания как нечто качественно своеобразное, соответствующие слова «удобно» грамматически употреблять так же, как и слова, исконная семантика которых — предметность, т. е. как существительные. Однако свою лексическую семантику субстантиви­рованные единицы, вероятно, сохраняют, т. е. оставляют ее той же, какой она была в исходном слове.

2.4.5. В других случаях, например, при классификации глаголов, семантические свойства выделяемых классов могут быть сравнительно простыми и однозначными. Такова семантика глаголов местоположения в пространстве, направленного/ненаправленного движения, обладания и т. п. Отмечается общая закономерность, заключающаяся в том, что чем большим числом валентностей объединены глаголы подкласса, т. е. чем больше, фактически, у них общих признаков, тем ýже и определеннее объединяющее их значение [Апресян 1967]. Например, в монгольском языке класс трехвалентных глаголов включает слова самой разной семантики — такие, как өгөх ‘давать’, аврах ‘спасать’, үзүүрлэх ‘затачивать’, цохих ‘бить’ и пр. При введении дополнительного признака — наличия в окружении глагола третьего актанта с семантической ролью ‘инструмент’ выделяется более узкий подкласс с соответственно более узким и определенным значением ‘воздействовать на что‑л. посредством чего‑л.’, куда попадут, из упомянутых выше, үзүүрлэх ‘затачивать’ и цохих ‘бить’. Прибавление еще одной характеристики — возможности переменного окружения, выражающегося в чередовании аккузативного актанта с дативным, выделяет подкласс глаголов с общим зна-_/229//230/чением ‘бить что‑л. или по чему‑л. чем‑л.’: цохих ‘бить’, өшиглөх ‘пинать’, чихих ‘тыкать’ и др. [Кузьменков 1984: 31].

Особое положение обнаруживается в сфере именных классов, в том числе и применительно к категории рода в славянских и под. языках. Семантизация таких классов может носить «исчезающий» характер, причем не только с точки зрения диахронии¹¹⁶. В восприятии носителя языка существительным мужского рода, женского, среднего приписывается соответствующий семантический признак, об этом говорят, например, приложения наподобие матушка-Волга, отец-Дон при абсолютной невозможности взаимозамены¹¹⁷. В то же время нет необходимости доказывать, что семантическая окрашенность родовых классов — их явно периферийный признак, «всплывающий» лишь в некоторых особых условиях. Как можно видеть, в общей системе словарной таксономии классы типа родовых приближаются по своему характеру к чисто формальным, сохраняя лишь остаточно и пережиточно определенные черты семантизации.

3. Особое место принадлежит категориям, которые Б. Уорф назвал «скрытыми» и которые в типичном случае также относятся к числу классифицирующих. Можно выделить три основные ситуации, когда есть основания говорить о скрытых категориях.

3.1. Первая — это выделение классов слов по возможности субституции. Так, Уорф утверждает, что, вопреки традиционной точке зрения, в английском языке существует грамматическая категория рода. Аргументом служит то, что имеются правила замены существительных на местоимения he, she или it, которые являются достаточно строгими и не определяются полностью биологическим полом референта, если речь идет об одушевленных существительных. «...Знание естественного пола не подскажет ... наблюдателю, что сами названия биологических классов (например, animal, bird, fish и т. д.) относятся к it‑классу; при этом молодые животные обычно также it, а взрослые часто he; кошки и крапивницы (птицы) обычно she; части тела и весь растительный мир — it; страны и штаты ... — she, а города, общества и корпорации — it; тело человека — it, привидения — также it, природа — she, судно с парусом или двигателем и имеющие названия маленькие суда — she, безымянные гребные лодки, каноэ, плоты — it и т. д.» [Уорф 1972: 48].

3.2. Вторая ситуация — выделение классов слов по их комбинаторике, или валентностным свойствам. Валентности бывают активные и пассивные. Для классов слов, выделяемых по активным валентностям, можно говорить о двух подтипах, разновидностях такого способа классификации лексики. Первый выделяется отрицательно как не связанный ни с управлением, ни с согласованием. Наиболее яркий и известный пример — выделение классов существительных по сочетаемости с классификаторами. Закономерности такого рода в большинстве языков обнаруживаются только при счете, когда существительное сочета-_/230//231/ется с числительным не непосредственно, а «через» так называемые счетные слова (они могут быть счетными суффиксами), или классификаторы, и выбор последних определяется классом существительного. Обычные классы — классы слов, называющих людей, животных, круглые предметы, растения и т. п. Причем, что существенно, отнесенность слова к классу далеко не всегда обусловлена денотативными признаками, свойствами самого предмета-референта. Например, в бирманском языке существительные со значением предметов мебели, независимо от реальной формы последних, попадают в класс круглых предметов, в восточном сго-каренском в класс со значением плоских предметов попадают слова, обозначающие предметы одежды, книги, птиц, лодки и корабли, удары грома, мотыги, страны и др. Как можно видеть, налицо внутриязыковая условность, близкая той, что относит, скажем, англ. ship к существительным женского рода, только проявляется она не в правилах замены местоимениями, а в сочетаемости с определенными счетными словами-классификаторами и только в этих контекстах.

Второй подтип наиболее важен, он, по-видимому, универсален: выделение классов (подклассов) слов по закономерностям управления и/или согласования, если под управлением в данном случае понимать присоединение грамматически зависимых слов, принимают они при этом определенные грамматические формы или нет. Самый простой пример — классификация глаголов по валентностям, о чем уже говорилось неоднократно. Глаголы разделяются на классы (подклассы) именно по комбинаторным, или сочетаемостным, потенциям, когда выделяются переходные глаголы, непереходные и целый ряд других более мелких группировок. Если, как это чаще всего и бывает, в самих глаголах нет никаких формально выраженных признаков, указывающих на тип сочетаемости, то перед нами — скрытая категория: подклассы носят грамматический характер, т. е. соответствуют особой лексико-грамматической, классифицирующей категории, обладающей планом выражения и содержания, но — скрытой.

Если активные валентности отражают закономерности, по которым слова или их формы присоединяют к себе другие слова (словоформы), то пассивные указывают, к каким словам (словоформам) могут присоединяться данные. Классификация глаголов, о которой упоминалось выше, осуществляется по их активным валентностям. Примером пассивных валентностей может быть сочетаемость некоторых существительных с глаголами, которые в данной позиции предполагают употребление одушевленных существительных. Так, имена полк, отряд, отдел, сектор — неодушевленные, например, Я люблю свой полк (отряд, отдел, сектор), но они выступают в качестве первого актанта при активных глаголах оценки, эмоционального отношения восхищаться, гордиться, обожать, ненавидеть, презирать и т. п., например, Весь класс (полк, отряд, отдел, сектор) обо-_/231//232/жает (ненавидит, презирает) его [Арсеньева и др. 1966]. Пассивная валентность таких существительных, равно как и некоторые другие признаки, позволяет выделить их в особый подкласс и говорить о самостоятельной — скрытой — категории.

3.3. О третьей ситуации можно говорить как о присутствии «полускрытых» категорий. Мы имеем в виду такие случаи, когда слова принадлежат к разным классам по типу парадигм, однако в словарной форме грамматические различия между ними никак не обнаруживают себя. Например, Рязань — женского рода, Суздаль — мужского, ср. под Рязанью, но под Суздалем, однако по словарной форме род определить нельзя. Если бы таково было положение с родом для всех русских существительных, то их род был бы «полускрытой» категорией.

«Полускрытыми» категориями выступают части речи в английском языке (в то время как в изолирующих языках части речи — скрытые категории, признаками выделения которых служат активные и пассивные валентности слов).

4. Классификация лексики очевидным образом связана со словообразованием: дериваты, полученные одним и тем же словообразовательным средством, тем самым образуют особый класс, выделяющийся формально и семантически. Хотя применительно к словообразовательным классам, кажется, не принято говорить о классифицирующих категориях, такая трактовка в принципе не исключена. Возражением может послужить отсутствие оппозиций, но часто и они налицо: например, имена деятеля противополагаются именам действия и т. п. Правда, противопоставленность эта с грамматической точки зрения обычно исчерпывается самим фактом наличия разных словообразовательных средств, здесь совсем не обязательны морфологические (формообразовательные) и синтаксические различия, как это имеет место для несомненных классифицирующих категорий — частей речи, именных подклассов и т. п. Так что включение дериватов в систему классифицирующих категорий потребовало бы определенных оговорок.

В русском и многих других языках существует особая классификация глаголов по так называемым способам действия. Под общим именем способа действия понимают характеристику ситуации с точки зрения типа ее внутреннего устройства, связи с некоторой другой ситуацией и т. п.: выделяют начинательный, пердуративный (проработать), длительно-смягчительный (поработать) и целый ряд других [Русская грамматика 1982]. Семантика способа действия близка к видовой, поэтому классифицирующую категорию способа действия и формообразующую категорию вида предлагают включать в некоторую общую «надкатегорию», или поле, аспектуальности [Бондарко А. В. 1983].

Способ действия, как уже сказано, принадлежит, с одной стороны, к классифицирующим категориям, по крайней мере, в тех случаях, когда глаголы одного способа действия отличаются от другого формально-грамматически. С другой стороны, _/232//233/ глаголы одного способа действия нередко выделяются в особый словообразовательный класс (часто именно в этом проявляется их грамматическая особенность). Так, среди глаголов начинательного способа действия в русском языке значительная часть образована при помощи приставки за‑ (закричать, запеть, закипеть и т. п.).

5. В связи с последней разновидностью способа действия хочется еще раз поставить вопрос, который не раз уже возникал у нас в других контекстах. Начинательность в русском языке выражается не только особым словообразовательным типом, но также и лексически — глаголом начинать¹¹⁸; кроме того, значения ‘начинать’, ‘начать’ входят в семантику видов глагола [Гловинская 1982]¹¹⁹. Имеем ли мы дело с синонимией лексического и грамматического?

В принципе в том, что касается словообразования, грань между лексикой и грамматикой (ее словообразовательным субкомпонентом) наименее отчетлива. Если значения, присущие формообразовательным категориям, зачастую лишь с большим трудом и ценой утраты специфики поддаются переводу на «язык лексики», то словообразовательные значения менее специфичны, они во многих случаях служат как бы удобными «аббревиатурами» для более громоздких лексических оборотов, семантика которых «с точки зрения» данного языка «заслуживает» включения в грамматику по тем или иным причинам, чаще всего — по причине ее прагматической важности. Например, трудно усмотреть семантические потери в замене ленинградец на житель Ленинграда и т. п.

Однако что касается соотношения приставочных глаголов начинательного способа действия и конструкций с глаголом начинать, то здесь ситуация представляется менее однозначной. Чтобы решить этот конкретный вопрос, нужно, по-видимому, выяснить два обстоятельства. Первое — определение дистрибуции начинательных глаголов и конструкций, возможность их взаимозамены. Это покажет сам факт наличия или отсутствия синонимичности. Второе — совпадение или несовпадение семантики интересующих нас образований, как она эксплицируется через толкование; это позволит выяснить, в чем именно заключаются различия в семантике, если они имеются.

Уже сравнение простых контекстов показывает, что вряд ли можно говорить о свободном варьировании начинательных глаголов и конструкций: ср. Труба лопнула, и из нее забил фонтан воды ↔^? Труба лопнула, и из нее начал бить фонтан воды, В этот момент она внезапно заплакала ↔^? В этот мо мент она внезапно начала плакать, Перестань, а то я закричу! ↔^? Перестань, а то я начну кричать! и т. п.

Вероятно, разница заключается в том, что семантика начи-_/233//234/нательных конструкций включает элемент значения ‘после некоторого момента T существовало (имело место) P’, а начинательных глаголов — ‘в некоторый момент T появились первые признаки P’. Значение ‘после’ охватывает некоторый период, следующий за точкой отсчета, поэтому нередко семантика конструкций с начинать легко сочетается со значением ‘продолжать’ и даже предполагает его: В этот момент она внезапно начала плакать = В этот момент она внезапно заплакала и продолжала плакать [пока я не ушел и т. п.].

Таким образом, и здесь не решая в общем виде очень сложный и важный вопрос о возможности синонимии лексического и грамматического, отметим, что на материале словообразования — особой области грамматики, по своей природе близкой к лексике, — такая синонимия как будто бы проявляется (катойконимы), иногда же о подлинной синонимии говорить трудно.

6. Говоря о классификации лексики, нельзя не упомянуть, что разные классификации, действительные для словаря, могут вступать во взаимодействие того или иного типа. В результате возникает своего рода интерференция классов и категорий [Касевич 1973]. Так, например, в тех языках, где выделяются глаголы действия-состояния и качества-количества, непереходные глаголы, фигурирующие в рамках другой классификации, полностью включают глаголы качества-количества, а сами оказываются одним из подклассов глаголов действия-состояния.

7. Выше уже упоминались некоторые аспекты словообразовательной проблематики и по существу уже говорилось, что словообразование в определенном смысле лежит на пересечении лексики и грамматики. К грамматике словообразование относится постольку, поскольку в эту последнюю язык «выносит» все неиндивидуальное, все, что образуется по правилам, а не дается списком. Словообразование удовлетворяет этому условию, хотя данная тенденция — использование правил вместо добавления единицы к набору, алфавиту — в словообразовании носит менее ярко выраженный характер, чем в морфологии. С лексикой словообразование сближает то, что по деривационным правилам создаются новые единицы словаря или, во всяком случае, единицы, которые во многих отношениях аналогичны, параллельны единицам словаря (если это конструктивного характера лексемы, не включаемые в словарь).

Как указывал Л. В. Щерба, в словообразовании различаются два аспекта: как сделаны имеющиеся, «готовые» слова и как образуются новые [Щерба 1974]. Противопоставление это, впрочем, условно: если модель, по которой «сделаны» имеющиеся в словаре слова, продуктивна, то одновременно она является средством производства новых слов. Под продуктивностью в словообразовании следует понимать именно возможность образования новых слов, даже ограниченную. Например, рус. существительные с суффиксом ‑арь построены по модели, в определенной степени продуктивной уже потому, что в языке представлено не толь-_/234//235/ко слово вратарь (известное, хотя и в другом значении, с XVIII в.), но и (жаргонное) технарь, появившееся сравнительно недавно. Но продуктивность модели с суффиксом ‑арь весьма ограниченна — скажем, вряд ли было бы принято существительное фон‑арь как обозначающее специалиста по фонетике¹²⁰.

В словообразовании нас должны главным образом интересовать три момента: что является исходной единицей, что выступает словообразующим средством и каков результат данного процесса. Не имея возможности рассматривать все эти аспекты сколько-нибудь подробно (см. [Гинзбург 1979; Моисеев 1985; Сахарный 1985] и др. специальные работы), выделим лишь те случаи, которые, как представляется, относительно меньше освещены в литературе.

Ту единицу, которая служит исходной в словообразовательном процессе, принято называть мотивирующей. Можно различать мотивирующие основы, слова и словосочетания. Более точно: исходными единицами всегда выступают слова, реже, вероятно, словосочетания, о мотивирующих основах говорят тогда, когда словообразовательный процесс удобно представить как присоединение той или иной словообразовательной морфемы именно к основе слова (см. ниже); однако по крайней мере во флективных языках, где в словаре «хранятся» слова, а не основы, основа, строго говоря, не является исходной единицей.

Понятие мотивирующей основы уместно, например, при описании образования русских отглагольных существительных типа вытеснение: здесь ко второй глагольной основе присоединяется суффикс ‑ениj(е) (по другой трактовке — сочетание суффиксов ‑ен‑ и ‑иj‑).

Мы не будем специально останавливаться на проблеме разграничения формо‑ и словообразования. Выше уже говорилось о двух основных подходах для выработки критериев такого разграничения: регулярность формообразования, т. е. открытость класса лексем, образующих соответствующие формы, и отсутствие так понимаемой регулярности для словообразования, возможность замены непроизводным словом того же класса в составе высказывания для словообразования и отсутствие такой способности для формообразования. Добавим лишь, что словообразование вряд ли отделено от формообразования непроходимой гранью. Как и во многих других случаях, важнее не «этикетка» — место в лингвистической классификации, а «поведение» в реальной речевой деятельности. С этой точки зрения словарь должен содержать как информацию о том, какие формы образуются от данной лексемы, так и сведения о ее способности служить мотивирующим словом для образования других лексем — конструктивных единиц. Все же непродуктивно образованные лексемы входят в словарь на правах самостоятельных вокабул, и уже лексикология изучает вопрос о том, какие парадигматические связи в лексике вызывает к жизни существование таких лексем, какие и как устроенные словообразовательные гнезда при этом возникают. _/235//236/

Несколько замечаний о словосочетаниях как источнике образования новых слов. Не все исследователи согласны с самой постановкой вопроса, ибо традиционно считается, что словообразование — это отношение между словами. Однако, с нашей точки зрения, такое априорное убеждение вряд ли оправданно. Уже простые и вполне типичные примеры наподобие первомайский, землеройка говорят, по-видимому, что они непосредственно восходят к словосочетаниям Первое мая, рыть землю. Таково положение, вероятно, со всеми сложными словами: как уже говорилось, в языках типа русского ни корень, ни основа не являются единицами словаря, поэтому словообразование — это всегда либо преобразование слова по определенным правилам с получением нового слова, либо такое же преобразование, где необходимые операции производятся по отношению к нескольким словам, нормально двум, т. е. по отношению к словосочетанию. _/236//237/