§ 4. Влияние французской словесности на ход развития русской

Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation.

Joseph de Maistre Переводчики — почтовые лошади просвещения.

A.C. Пушкин

Пожалуй, нет ни одной европейской культуры, о которой Пуш­кин высказывался бы столь противоречиво, сколько о французской. «Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familière que la nôtre»¹ — «Мой друг, я обращаюсь к Вам на языке Европы, он мне более привычен, чем наш» — так начинается письмо Пушкина П.Я. Чаадаеву, написанное, как всегда, на французском языке. Роль французского языка в русском обществе первой по­ловины XIX в. общеизвестна. Россия — часть Европы. Она при­няла французский язык в качестве языка межнационального обще­ния. Несмотря на политическое недоверие к Франции, вызванное наполеоновским походом в Россию, русское общество продолжает

¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М., 1958. Т. 10. С. 363. 132

в салонах говорить на французском языке, читать в подлиннике произведения французских авторов, а также пользуется француз­ским языком в официальной и частной переписке. «Монархия французского языка», по определению Жозефа де Местра¹, не только не рухнула в результате роста национального самосозна­ния народов Европы, но, напротив, еще более укрепила свои по­зиции.

Роль французского языка в русском обществе не ограничива­ется, однако, только выполнением функций средства устного и письменного общения в высшем свете. Нельзя недооценивать значение французского языка для развития русского языка, осо­бенно в его письменной форме, русской словесности. Вспомним, как оценивал Пушкин состояние языка русской прозы в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Кры­лова»: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее вы­ражается на языке чужом, коего механические формы давно гото­вы и всем известны»². Слово создавать выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи род­ного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по мо­делям французского языка, т.е. путем перевода, калькирования французских оборотов речи.

Но не следует и переоценивать роль французского языка в развитии и совершенствовании языка русской прозы, а точнее, письменной формы русского литературного языка.

Как известно, Пушкин не жаловал французскую поэтическую традицию и возможности французского языка в области стихо­сложения: «Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное»³. Досталось и «ве­ликим французам»: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu, Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящ­ного было для них чуждо и непонятно»⁴. Не в чести оказалась и французская философия: «...мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан»⁵; «она (немецкая филосо­фия. — Н.Г.) спасла нашу молодежь от холодного скептицизма

¹См.: Duron J. Langue française langue humaine. Paris, 1963. P. 67.

² Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 31.

³ Там же. С. 243.

⁴ Там же. С. 264.

⁵ Там же. С. 113.

133

французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!»¹ И наконец, апофеоз критики в адрес французских писателей: «В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»²

Эти и многие другие аналогичные высказывания о словесности, поэзии, философии, театре «остроумного и положительного на­рода», казалось бы, с достаточной очевидностью демонстрируют отношение Пушкина к французской культуре. Но в чем причины такого сарказма? Почему Пушкин столь пренебрежительно выска­зывался о французской словесности, о французских культурных традициях?

Возможно, с высоты гения русской поэзии, достигшей уже к тому времени значительного расцвета, он с некоторым скепти­цизмом смотрел на то, что создавалось поэтами других стран, его современниками и предшественниками, чье мастерство он уже превзошел. Или он был уже blasé (Пушкин любит это француз­ское слово и довольно часто употребляет его в письмах, заметках, статьях, не находя достаточно точного эквивалента для перевода в современном ему русском языке), т.е. пресыщен французской культурой, окружавшей его с самого детства, и утомлен подража­ниями французским образцам в русской литературе, театре, фи­лософии.

Попытаемся разобраться в том, что стоит за этими оценочны­ми высказываниями, и определить истинное отношение Пушкина к французской словесности, французской поэзии, французскому языку, его выразительным свойствам и их влиянию на русскую словесность.

Прежде чем проанализировать характер влияния французской словесности на русскую и попытаться установить факторы, сдер­живавшие ее развитие или, напротив, способствовавшие ему, по­пробуем определить, что понимал Пушкин под термином словес­ность. В современном русском языке это слово во всех значениях пока считается архаизмом. Правда, сейчас словесность вновь входит в употребление, заменяя собой словосочетание язык и литература или слово филология. Во времена же Пушкина, если судить по за­меткам, письмам и статьям того периода, термин словесность был весьма употребим и прежде всего обозначал литературу, совокуп­ность литературных произведений какого-либо народа и уже по­том филологические науки и учебный предмет. Поэтому можно предположить, что, говоря о французской словесности, Пушкин

¹Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 276.

² Там же. С. 644.

134

впервую очередь имел в виду французскую литературу и язык литературы, т.е. тот пласт французского языка, который исполь-

зовался французами в письменной речи.

В черновой заметке, озаглавленной «О причинах, замедливших ход нашей словесности», явившейся откликом на статью А. Бесту­жева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.», опубли­кованную в «Полярной звезде» в 1824 г., Пушкин писал: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши по­нятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармо­нии...»¹ Таким образом, говоря о словесности, Пушкин имеет в виду литературный язык в целом, способности языка выражать слож­ные и важные «предметы размышления» в интересах просвеще­ния. Иначе говоря, словесность понимается Пушкиным достаточ­но широко. Интересное подтверждение тому можно обнаружить у самого Пушкина. О. Холмская, анализировавшая черновые записи поэта, обратила внимание на любопытную деталь. В черновике статьи «Об альманахе "Северная лира"» (1827) Пушкин, сравнивая заслуги перед отечеством Петрарки и Ломоносова, первоначаль­но написал: «В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба сотворили язык своего отечества...» Слова сотворили язык в рукописи были зачеркнуты и сверху написано: основали словесность, отметила О. Холмская². Таким образом, понятия язык и словесность оказываются у Пушкина тесно свя­занными.

Поэтому для того чтобы понять, как оценивал Пушкин фран­цузскую словесность, а также то, как воздействовала она через переводы и подражания на русскую, необходимо, насколько это возможно, отделить понятие художественной литературы от по­нятия словесности как всей системы выразительных средств язы­ка. Что же касается художественной литературы, то и внутри ее, видимо, следовало бы отделить поэзию от прозы, так как отно­шение Пушкина к французской поэзии и к французской прозе, а также к выразительным способностям французского языка в поэ­зии и в прозе было различным.

В черновых записках, сделанных в 1822 г. и представляющих собой план так и не написанной статьи «О французской словес­ности», Пушкин резко выступает против подражания француз­ским литературным образцам, французской словесности: «...как

'Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 18.

² Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство перевода. М., 1959. С. 311-312.

135

можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, блед­ный язык — вечно на помочах...»¹ Однако, говоря о французской словесности, он на самом деле имел в виду лишь французскую поэзию и французское стихосложение, так как в первую очередь называл имена Малерба, Буало, Менара и других поэтов, т.е. тех самых, с которыми связывается понятие «прекрасных неверных» в истории перевода. Именно эти поэты не только своими ориги­нальными произведениями, но и переводами-переделками во мно­гом способствовали совершенствованию французского литератур­ного языка и французского стихосложения. Пушкин критикует французов: «Малерб держится четырьмя строками оды к Дюперье... Менар чистый, но слабый... Ракан, Воатюр — дрянь... Буало уби­вает французскую словесность...»²

В то же время подражание остается еще доминирующей тен­денцией в русском творчестве. Подражание предполагает и опре­деленное заимствование форм выражения. Иноязычные формы, модели изящной словесности наводняют русский литературный язык. Правда, уже не только французская словесность представ­ляется единственным образцом для подражания. Пушкин в поис­ке источников для развития национальной словесности анализи­рует литературу разных народов и убеждается, что нет оснований для того, чтобы отказывать русской словесности в достаточной поэтической силе: «Не решу, какой словесности отдать предпоч­тение, но есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, пес­ни, сказки — и проч.»³

В 1823—1824 гг. в письмах П.А. Вяземскому он развивает эту мысль и, вновь говоря о словесности, имеет в виду поэзию, причем поэзию романтическую, освобожденную от канонов классицизма: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность»⁴, а также: «...я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеж­дения, но по привычке пишу иначе»⁵.

Это внутреннее противоречие, выраженное последней фра­зой, как нельзя лучше характеризует отношение Пушкина к французской словесности и к ее роли в развитии русской словес­ности.

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 527.

² Там же. С. 533.

³ Там же. С. 527.

^А Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 55. ⁵ Там же. С. 76.

136

В поэтическом творчестве Пушкин расценивал влияние фран­цузской словесности как помеху, как дурную привычку. Он был убежден в потенциальном превосходстве русского языка над фран­цузским в поэтической речи. А уже в 1836 г. в одной из последних своих работ «Мнение М.Е. Лобанова о духе и словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин с полной уверен­ностью утверждает, что русская поэзия «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею герман­скою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требо­ваний публики»¹. Это позволяет сделать вывод о том, что скеп­тически относится Пушкин главным образом к французской поэзии, французским традициям стихосложения, выразительным способностям французского языка именно в поэтической речи. В этой сфере он стремился к полному освобождению русской поэзии, русского поэтического слога от французского воздействия.

Но для Пушкина существовала и еще одна словесность — рус­ская проза и, соответственно, язык русской прозы. По отношению к ней французская словесность играла несколько иную роль.

В конце первой трети XIX в. проза в России еще не стала жанром, равноправным с поэзией. Пушкин неоднократно сетует на ее недостаточную отработанность и в качестве одной из при­чин ее несовершенства опять же называет влияние французского языка. Но это влияние уже совсем иного свойства: если в поэзии следование французским образцам — это следование литературной моде, то в прозаической речи положение иное: русское просве­щенное общество не может полноценно изъясняться по-русски. Французский язык принят в личной и официальной переписке, самые разные идеи легче выражать по-французски. Таким обра­зом, с одной стороны, привычка и леность заставляют обращаться к французскому языку, что, разумеется, тормозит развитие рус­ского языка прозы. С другой — недостаточное развитие русского языка прозы в отличие от поэтического языка не позволяет ис­пользовать его в качестве единственной и полноценной формы общения.

В заметках «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» Пушкин отмечает, что «ученость, политика и фи­лософия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»². Язык прозы нужно было создать, и Пушкин принимается за это в основном в ЗО-е годы, когда им Уже были написаны основные произведения художественной и исторической прозы.

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 405.

² Там же.

137

Необходимость развития русской словесности в области на­учной прозы признавали не все современники Пушкина. В этой связи интересно вспомнить довольно резкую отповедь Пушкина известному переводчику Н. Полевому в критической статье «Ис­тория русского народа. Сочинение Николая Полевого», опубли­кованной в 1830 г. «Г-н Полевой, — пишет Пушкин, — в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее... По крайней мере, слог есть самая слабая сторона "Истории рус­ского народа"... искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»¹.

Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пуш­кин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. Уже в 1825 г. в письме Вяземскому он пи­сал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей)»². Влияние же на развитие рус­ской словесности оказывалось именно через переводы.

Пушкин обращается к переводу во все периоды своего твор­чества. Он переводил произведения французских поэтов Парни и Шенье, Вольтера и Мериме, итальянцев Ариосто и Альфери, ла­тинских авторов Катулла, Горация, Ювенала, баллады и поэмы Мицкевича, поэзию Байрона и драматургию Шекспира. В послед­ние годы жизни Пушкин занимался переводом прозаической историко-мемуарной литературы. Он работал над переводом «Же­лезной маски» и «Записок бригадира Моро де Бразе» Вольтера.

В переводах Пушкина с французского «цели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод», отмечал Б.В. Томашевский³. Пуш­кин нередко вводил в свою речь французские заимствования, а также переводил на русский язык французские слова и выраже­ния, стараясь подобрать им наиболее точные эквиваленты.

Прямые заимствования из французского в форме транскрип­ций у Пушкина встречаются не так уж часто. Многие из фран­цузских слов, употреблявшихся им в русской транскрипции, так и не задержались в русском языке. Одни из них оказались пере­ведены и заменены русскими эквивалентами (бон-мо — изречения,

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 139.

² Там же. Т. 10. С. 153.

³ Томашевский Б. В. Пушкин и французская литература // Литературное наследство. Т. 31—32. М., 1937. С. 11.

138

аматёр — любитель, регулы — месячные и пр.), другие ушли из языка, не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).

Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалент­ных форм в родном языке иногда путем развития значений рус­ских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наи­более подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пуш­кин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и сло­восочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exagération), влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgarité), народный [поэт] (populaire et national), общественные mua (hommes publics), довольство (confort), притворный (forcé), за­нимательность (intérêt), творчество (fantaisie), понятие о чести (point d'honneur), вольнолюбивый (libéral) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоиз­менились (ср. общественные лица — общественные деятели), ка­кие-то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) — совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.: простомыслие (niaiserie).

Интересно отношение Пушкина к собственным нововведе­ниям. Некоторые из них кажутся ему несколько неуклюжими. Так, по поводу слова вольнолюбивый, которое не понравилось цензуре в стихотворении «Чаадаеву» (В стране, где я забыл трево­ги прежних лет), Пушкин писал издателю журнала «Сын Отече­ства» Н.И. Гречу: «Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нра­вится: оно так хорошо выражает нынешнее libéral, оно прямо русское, и верно почтенный A.C. Шишков даст ему право граж­данства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем»¹. Позднее он вновь использовал это слово в «Евгении Онегине»: «Он из Германии туманной / Привез учености плоды: / Вольно­любивые мечты». Но в этом тексте слово вольнолюбивый уже до­вольно сильно отличалось от французского libéral (благоприятное отношение к личным свободам) и означало свободомыслие и вольнодумство. В современном русском языке прилагательное вольнолюбивый характеризует стремление к свободе, а значение вольнодумства сохранилось как устаревшее в заимствованном из Французского слове либеральный.

Один из путей развития языка русской научной прозы Пуш­кин видел в переводческой перифразе. В этом его взгляды близки

¹ Пушкин A.C. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 31.

139

взглядам на перевод реформатора французского языка Жака Амио. В письме И. В. Киреевскому в 1832 г. Пушкин призывал избегать ученых терминов: «старайтесь их переводить, то есть пе­рефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку»¹.

Переводы Пушкина не только обогатили русский язык от­дельными словами и словосочетаниями. Они привнесли в рус­скую культуру и некоторые «крылатые выражения». Обратимся к известному изречению «Переводчики — почтовые лошади просве­щения». Это высказывание, опубликованное под рубрикой «За­метки и афоризмы разных годов», датировано 1830 г. и не сопро­вождается никакими комментариями. Но, открыв книгу «История перевода на Западе» (Histoire de la traduction en Occident) бельгий­ского исследователя проблем истории и теории перевода Ван Офа (Henri Van Hoof), написанную в 1990 г., мы обнаруживаем в каче­стве эпиграфа следующую фразу: «Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation» (букв.: «Переводчики — упряжные лошади цивилизации»), с подписью: Жозеф де Местр (Joseph de Maistre). Жозеф Мари де Местр (1763—1821) — известный французский политический деятель, философ и публицист, автор книги «Пе­тербургские вечера»; Пушкин упоминает о нем в «Записках Сам­сона», опубликованных также в 1830 г. Это свидетельствует о том, что творчество де Местра Пушкину было знакомо.

Аналогия образа и структуры высказываний де Местра и Пушкина очевидны. Первичность высказывания де Местра тоже не вызывает сомнений, даже если сравнить только даты: книга де Местра была опубликована во Франции в год смерти ее автора, а высказывание Пушкина относится лишь к 1830 г. Более того, анализ высказывания де Местра позволяет обнаружить интерес­ные детали, касающиеся значений слов trait и civilisation, т.е. тех слов, которые и создают различия во французском и русском высказываниях и позволяют усомниться в том, что афоризм Пушкина есть не что иное, как перевод афоризма де Местра. Французское словосочетание cheval de trait означает упряжная ло­шадь, т.е. лошадь, предназначенная тянуть повозки (cf.: cheval bête de trait, destinés à tirer une voiture²). В этом значении слово trait восходит к устаревшему переходному глаголу traire, уступившему место в современном французском языке глаголу tirer (тянуть, тащить). Слово trait в прошлом имело и еще одно значение, вос­ходящее к тому же глаголу traire, но уже в непереходной форме, а именно связующее звено, посредник. Таким образом, во француз-

'Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 404. ² Le Petit Robert. Paris, 1970. P. 1812.

140

ском выражении cheval de trait угадывается не только идея пере­движения в карете (повозке), но и идея посредничества, установ­ления связи между городами, людьми и т.п. Те же идеи обнаружи­ваются в русском выражении почтовые лошади, так как во времена Пушкина почтовыми назывались лошади, на которых осуществля­лась регулярная перевозка пассажиров в конных экипажах, нахо­дившаяся в ведении учреждений связи. Более того, русское при­лагательное упряжной тоже связано с такими перевозками, так как слово упряжка в прошлом обозначало помимо всего прочего еше и расстояние, которое проезжали обычно, не меняя и не кормя лошадей. Поэтому можно сделать вывод о том, что почто­вые лошади — вполне подходящий контекстуальный (несловарный) вариант перевода французского словосочетания chevaux de trait в данном высказывании.

Не менее интересным представляется и соотношение значе­ний французского слова civilisation y де Местра и русского просве­щение у Пушкина. Словарный эквивалент французского слова civilisation — цивилизация, культура — не позволяет поставить знака переводческого равенства между этим словом и русским словом просвещение. Однако французское слово в качестве перво­го значения, зарегистрированного во французском языке с 1734 г. и вынесенного в словарной статье на первое место (т.е. первого и с этимологической, и с семантической точек зрения), имеет про­движение вперед, развитие, прогресс, т.е., как и слово просвещение, имеет семантику действия, прогрессивного развития. Значение же цивилизации, культуры появилось позднее и зарегистрировано во французском языке лишь в 1828 г. Можно предположить, что это французское слово было известно Пушкину лишь в первом, ныне устаревшем значении, семантически, безусловно, связанном со словом просвещение.

Подтверждением этому могут служить следующие рассужде­ния Пушкина. Анализируя характер воздействия французского языка на русский в статье «О предисловии г-на Лемонте к пере­воду басен И.А. Крылова», Пушкин писал: «Приводя в пример судьбу сего (французского. — Н.Г.) прозаического языка, г. Ле-монте утверждает, что и наш язык, не столько от своих поэтов, сколько от прозаиков, должен ожидать европейской своей общежи-телъности. Русский переводчик оскорбился сим выражением; но если в подлиннике сказано civilisation Européenne, то сочинитель чуть ли не прав. Положим, что русская поэзия достигла уже вы­сокой степени образованности: просвещение века требует пищи Для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия

141

еще по-русски не изъяснялись»¹. Пушкин проводит очевидную параллель между просвещением века и тем, что обозначено фран­цузским словом civilisation. Слова же цивилизация, заимствованно­го, кстати, из французского, в русском языке в то время еще не было. Более того, в русском языке оно не восприняло первого значения французского этимона и перешло лишь с более поздним значением, с которым и функционирует в современном русском языке. Поэтому слово просвещение вполне могло быть избрано Пушкиным в качестве переводного эквивалента французского слова.

Таким образом, есть все основания предположить, что «кры­латое выражение» о переводчиках — удачный перевод фразы француза де Местра. Некоторые современные исследователи пола­гают, что фраза де Местра характеризует переводчиков с известной долей иронии². В ней можно увидеть определенную иронию, так как концепт «лошади» постоянно ассоцируется с изнурительным, а часто и неблагодарным трудом. Но и в этом случае ирония ка­сается, скорее, не труда переводчиков, а отношения общества к этому труду, пренебрежения к тем, кто несет новые знания, про­свещение. Пренебрежение это вызвано не неумением переводчи­ков, не их необразованностью и бесталлантностью, а лишь тем, что они перевыражают то, что было кем-то уже сказано. Мон­тескье в «Персидских письмах» вынес приговор переводчикам: «Если вы все время переводите, вас не будут переводить никог­да». Пушкин повторил эту идею, но уже в персонифицированной форме: «Жуковского перевели бы все языки, если б он сам менее переводил»³. Он записал яркое выражение о «почтовых лошадях», возможно, планируя использовать его в какой-либо работе: он нередко переносил в свои произведения французские фразеологи­ческие формулы. Как отмечала О. Холмская, «это было законное присвоение русскому поэтическому языку оборотов французской лирики»⁴.

В 1836 г. в ответ на полемику, развернувшуюся в английских и французских журналах по поводу перевода «Потерянного рая» английского поэта XVII в. Джона Мильтона, сделанного в том же году французским поэтом Рене де Шатобрианом (1768—1848), Пушкин начал писать статью «О Мильтоне и Шатобриановом

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 30—31.

² Ср.: «Отношение Пушкина к переводу было далеко не таким восторжен­ ным, как обычно изображают историки перевода. Не случайно в его записях сохранился перевод иронической, в сущности, фразы Жозефа де Местра: "Пе­ реводчики — почтовые лошади просвещения"». Левин Ю. Об историзме в под­ ходе к истории перевода // Мастерство перевода. М., 1962. С. 391.

³ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 19.

⁴ Холмская О. Указ. соч. С. 306.

142

переводе "Потерянного рая"». В поле зрения Пушкина попадает уже не французская словесность, задержавшая, по его мнению, род развития русского поэтического искусства, а французская ма-нера перевода, которая также серьезно повлияла на перевод худо-жественных произведений в России.

Пушкин с нескрываемым сарказмом говорит о французской переводческой традиции исправительных переводов, традиции тех самых «прекрасных неверных», которая расцвела во Франции в XVII в. в отношении классических произведений и была пере­несена в XVIII в. на произведения современников, «соседей» французов. «Долгое время, — пишет он, — французы пренебрегали словесностию своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привы­чек и правил, установленных французскими критиками. В пере­водных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя прочесть ни одного предисловия, где бы не находилась неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а с тем вместе оказать услугу и на­шему автору, исключив из его книги места, которые могли бы ос­корбить образованный вкус французского читателя... вот к чему ведет невежественная страсть к народности!..»¹ В этом высказыва­нии, как нельзя лучше характеризующем эпоху «прекрасных не­верных» во французском переводе, особый интерес вызывает, од­нако, последняя мысль о народности. Ведь категория народности широко обсуждалась в XIX в., особенно в первой половине, и до­вольно часто касалась народности перевода. Что имел в виду Пуш­кин, говоря о ложном стремлении французских переводчиков к народности? Создается впечатление, что народность у Пушкина — не что иное, как перевод французского popularité, появившегося во французском языке в середине XVIII в. и обозначавшего факт признания, любви народа или большого числа людей, т.е. поня­тие, которое сейчас обозначается в русском языке словом попу­лярность.

Вспомнив ситуацию во Франции в XVII—XVIII вв., можно предположить, что речь идет именно о стремлении переводчиков завоевать любовь и признание читателей, прививая им литератур­ный вкус, выработанный в салонах, т.е. утвердить в обществе нормы изящной словесности. В самом деле, французские литера­торы, убежденные в том, что их язык и литература достигли пол­ного совершенства, старались продемонстрировать это совершен­ство всем читателям, делая совершенными, с их точки зрения, в переводах произведения, созданные изначально на других, менее

¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 487.

143

развитых языках. Доказав в XVII в. превосходство французского языка над классическими, они уже без особого стеснения стали убеждать читателя в превосходстве французского над современ­ными.

Но в начале XIX в., по мнению Пушкина, ситуация во фран­цузском переводе изменилась. Изменился прежде всего читатель. Ему уже стали интересны иностранцы не переодетыми во фран­цузов, а такими, как они есть. «От переводчиков стали требовать более верности и менее щекотливости и усердия к публике, по­желали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде и с их природными недостатками»¹. Соответственно изменилась и критика перевода. И критики, и читатели задумались, насколько точно могут они судить о зару­бежных авторах по выполненным ранее французским переводам. Изменилось и отношение к переводу, точнее, к задачам перевода и к нормам перевода, к категории переводческой верности. Пере­вод приобретает, так сказать, этнографическую значимость. Одно­временно возникает интерес и к тому, как чужой мир отражается в чужом языке, чем интересна иноязычная словесность.

В этот период и появляется перевод поэмы Мильтона «Поте­рянный рай», сделанный Шатобрианом, который не только делает перевод, но и предпосылает ему свои комментарии, иначе говоря, «играет в открытую». Разъясняя избранную им для этого произве­дения стратегию перевода, он признает, что буквальный перевод всегда представлялся ему самым лучшим. Подстрочный перевод был бы полным совершенством, если бы можно было убрать из него все, что есть в нем дикого².

Пушкин с радостным удивлением комментирует этот фраг­мент комментариев французского поэта: «Ныне (пример неслы­ханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы вер­хом его искусства, если б только оный был возможен! Таковое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить поборников исправительных перево­дов и, вероятно, будет иметь большое влияние на словесность»³. Как обычно, последний тезис оказывается наиболее интересным и значимым. Даже не переводческая деятельность в целом, а лишь изменение переводческой манеры уже способно оказать влияние на словесность. Таким образом, Пушкин, скептически относившийся к переводу, по сути, признает серьезное влияние перевода на развитие словесности.

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.

² См.: Horgueün P.A. Op. cit. P. 161.

³ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.

144

Восторженное отношение Пушкина к эксперименту Шато-бриана может иметь разные объяснения. A.B. Федоров полагал, что подобное отступление от переводческой традиции XVIII в., которая во многом диктовалась парижской модой, было обуслов­лено политической обстановкой в Европе. После поражения Франции в наполеоновских войнах во многих странах, особенно в России, произошел подъем национального самосознания. Па­риж перестал играть роль абсолютного диктатора в литературном творчестве. Возрос интерес писателей как к национальному про­шлому своей страны, так и к творчеству других народов¹.

Возможно, Федоров прав, указывая на эту причину отхода от моды исправительных переводов. Косвенно подтверждает это и характерная для той поры волна «очищения» русского языка, предполагавшая, кроме всего прочего, искоренение французских заимствований из научных и специальных терминологий. Так, составители Военно-энциклопедического лексикона 1854 г. на­стоятельно рекомендовали воздержаться от употребления таких, например, военных терминов, как деплояда, деплоирование, деплои-ровать, дублировавших русские термины развертывание, развер­тывать.

Однако причина отхода от «исправительного», чрезмерно воль­ного перевода, на мой взгляд, не только в политике. Нельзя за­бывать и того, что если в какой-либо отрасли знаний борются две противоположные тенденции, а в переводе это тенденции к бук­вальному и вольному переводу, то в определенные исторические пе­риоды более сильной оказывается одна из тенденций, затем она уступает место своей противоположности, и так происходит постоянно, хотя возврат сопровождается обязательными каче­ственными изменениями, т.е. происходит как бы уже на качествен­но ином уровне.

Разумеется, и в XIX в. сохранились некоторые черты, свой­ственные «исправительному» переводу XVIII в. Отдельные же чер­ты перевода-переделки: сокращения, перестановки, добавления, адаптации под национальную специфику переводящей культу­ры — продолжают бытовать в переводах художественной литера­туры. Вместе с тем для литературного перевода середины XIX в. уже характерно стремление к большой точности, к сохранению в переводе самобытности оригинала, желание передать все своеоб­разие той эпохи, того народа, той культуры, с которыми он зна­комит читателя перевода.

Шатобриан надеялся, что его перевод, если не будет признан слишком неудачным, сможет произвести революцию в перевод-

См. :Федоров A.B. Указ соч. М, 1963. С. 29.

145

ческой практике. «Во времена Д'Абланкура, — писал он, — пере­воды называли прекрасными неверными. С тех пор мы видели мно­го неверных, которые далеко не всегда были прекрасными. Мо­жет быть, мы поймем, что верность, даже если ей и недостает красоты, имеет свою цену»¹.

В рассуждениях Пушкина по поводу комментариев Шатобриа­на вновь всплывает вопрос о возможностях буквального перевода. Пушкину удается сформулировать некоторые положения общей теории перевода, которые, не отличаясь новизной, в известной степени отражают представления о переводе в России в первой половине XIX в. Восторгаясь по поводу перевода Шатобриана, противопоставившего себя доминирующей тенденции в переводе и загладившего вину других писателей Франции, представивших Мильтона в уродливом, почти карикатурном виде, Пушкин в то же время признает, что Шатобриан совершил «труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства читателей и кото­рый может быть оценен двумя, тремя знатоками»². В этом выска­зывании отчетливо проявляется невысокая оценка социальной значимости буквального перевода, его весьма узкой адресности. Пушкин, по сути, повторяет то, о чем писали Удар де ля Мот, Гердер и многие другие европейские критики перевода, различав-шие две его разновидности — буквальный и вольный — и отчет­ливо сознававшие разное общественное предназначение каждой из них. На какую же революцию в переводческой практике наде­ялся Шатобриан и почему Пушкин полагал, что перевод Шато­бриана способен оказать серьезное воздействие на словесность? Возможно, и русский и французский поэты думали о том, что перевод Шатобриана может открыть новую эпоху в переводе, ту самую третью эпоху, когда перевод достигает своей высшей ста­дии. Ведь положение о трех эпохах перевода и соответственно о трех (а не двух) типах перевода, сформулированное Иоганном Вольфгангом Гёте в «Западно-восточном диване», вполне могло быть им известно. Гёте располагал три типа перевода в истори­ческой плоскости. Первый тип, исторически предшествующий остальным, представляет собой прозаический перевод поэтических произведений, благодаря которому читатели знакомятся с чужой реальностью, выраженной в знакомых им понятиях. На следую­щем этапе переводчики уже стараются показать все проявления чужой реальности. Но на самом деле они осваивают лишь дух чу­жого автора, чужой культуры и передают его в духе собственной культуры. Французы, отмечал немецкий поэт, приспосабливают

¹См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 162.

² Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 496.

146

не только иностранные слова к своим, но также чувства, мысли и даже предметы. Но нельзя долго пребывать ни в убогости, ни в со­вершенстве, так как всякое изменение неизбежно влечет за собой другое, поэтому наступает третий, высший и последний, период, когда переводчики стремяться сделать текст перевода во всем тождественным оригиналу. Такие переводы сначала встречают со­противление публики, так как переводчик, точно следующий за подлинником, отказывается в большей или меньшей степени от собственной национальной оригинальности. Вкус публики должен еще дорасти до понимания и оценки такого перевода. Гёте пола­гал, что в литературе эти три типа перевода могут наступать и в обратной последовательности, а также сосуществовать одновре­менно, Но во всех случаях с точки зрения развития концепции перевода они развертываются в данной последовательности, за­мыкая круг. Именно поэтому третий тип перевода представляет собой не только высшую, но и последнюю стадию перевода. Стремление переводчика максимально отождествить текст пере­вода с текстом оригинала приводит к подстрочному переводу, ко­торый, по словам Гёте, максимально облегчает понимание чужого. Это приближает третий тип перевода к первому, примитивному, и таким образом круг, в котором происходит переход от чужого к своему и от известного к неизвестному, замыкается¹.

В.Г. Белинский в критической статье «"Гамлет, принц дат­ский". Драматическое представление. Сочинение Виллиама Шек­спира. Перевод с английского Николая Полевого» в известной степени развивает идеи Гёте. Но он вновь возвращается к двухча­стной оппозиции, противопоставляя поэтический перевод переводу художественному. Он как бы исключает из типологии первый, примитивный, тип перевода. В его двухчастной структуре остаются лишь поэтический (вольный) перевод и перевод художественный, где «не позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки — и их должно передать верно. Цель таких переводов есть — заменить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о Нем»². Поэтический перевод предназначен для широкой публики, и его принципы совершенно иные, ведь и цель его иная — по­знакомить широкого читателя с чужой действительностью, позна­комить с иностранным автором. «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашей публикой, — и в таком случае не для чего было б церемониться; Искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда

¹См.: Коптев П.И. Указ. соч. С. 189-192.

² Цит. по: Русские писатели о переводе. М., 1960. С. 198.

147

две, три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы искаженная вами, упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших, полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сде­лали великое дело, и ваше искажение и переделка в тысячу раз достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повре­дил славе Шекспира, нежели распространил ее»¹. Не в этом ли высказывании Белинского кроется ключ к пониманию требова­ния «народности» литературы, столь распространенного в XIX в. в России.

Но Шатобриан, видимо, не стремился к такой народности. Можно предположить, что он рассматривал свой революционный переводческий опыт именно как начало нового, третьего (по ти­пологии Гёте), этапа в истории французского перевода, когда це­лью оказывается создание художественного перевода, максималь­но приближенного к оригиналу. Возможно, так же оценивал труд французского поэта и Пушкин. Но восторга текст перевода, вы­полненный в данном ключе, у Пушкина не вызвал. «Нет сомне­ния, — пишет он, — что, стараясь передать Мильтона слово в сло­во, Шатобриан, однако, не смог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения»². Пушкин сомневается в состоя­тельности подстрочного перевода. Он восхищается опытом Ша-тобриана, противопоставившего свою работу тенденции француз­ских переводов-переделок, но довольно скептически относится к возможностям подстрочника. «Подстрочный перевод никогда не может быть верен», — заявляет он и приводит хорошо известный аргумент о непохожести языков: «Каждый язык имеет свои обо­роты, свои условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами»³.

И далее Пушкин высказывает свое суждение о взаимосвязи манеры перевода и уровня развитости и выразительной силы языка перевода, его восприимчивости к другим языкам. Чем выше уровень выразительности и восприимчивости переводящего языка, тем больше у переводчика возможностей приблизиться к отождествлению перевода с оригиналом. Пушкин ставит в этой

¹ Там же.

² Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 496.

³ Там же. Ср. Дю Белле: «И я никогда не поверю, что можно все это хоро­ шо усвоить при помощи переводов, потому что невозможно передать все это с той же грацией, с какой сделал это сам автор; тем более что каждый язык име­ ет нечто свойственное только ему, и если вы попробуете передать это на дру­ гом языке, соблюдая законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации» (Дю Бете Ж. Указ. соч. С. 242).

148

способности русский язык выше французского: «Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь

переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово, то каким образом язык французский, столь осто­рожный в своих привычках, столь пристрастный к своим предани­ям, столь неприязненный к языкам, даже ему единоплеменным, выдержит такой опыт, особенно в борьбе с языком Мильтона, сего поэта, всё вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного, выразительного, своенравного, и смелого даже до бессмыслия?»¹

Способ перевода и выразительные возможности переводяще­го языка снова оказываются в прямой зависимости друг от друга. Но зависимость, установленная Пушкиным, не совсем та, что мы наблюдали у французских переводчиков, авторов «прекрасных неверных». Французы считали, что подражание классическим об­разцам, заимствование выразительных средств у классических языков, свойственные французскому переводу до того, как фран­цузский язык приобрел совершенство, предполагали верное сле­дование оригинальным произведениям. Совершенство француз­ского языка, его логичность, ясность и лаконичность позволили французским переводчикам отойти от оригиналов, исправлять и переделывать их. Иначе говоря, чем выше уровень словесности на переводящем языке, тем больше прав и возможностей у пере­водчика по переработке текста оригинала, тем дальше может он отойти от него.

У Пушкина мы видим обратную зависимость: чем слабее вы­разительные возможности переводящего языка, тем меньше у пе­реводчика шансов приблизиться к оригиналу. Такое представление зввисимости между языком и манерой переводить перекликается с позицией Лейбница, который еще в XVII в. утверждал, что бо­гатство языков проверяется в переводе, что, «пожалуй, тот язык является самым богатым и самым удобным, который лучше всего сможет обеспечить дословный перевод и который в состоянии следовать оригиналу шаг за шагом»².

Позиция Пушкина по отношению к манере перевода и ее за­висимости от уровня развития языка оказывается близкой и дру­гим русским филологам и писателям.

В середине XIX в. переводчик произведений Диккенса, Тек-керея и других английских авторов И.И. Введенский, произведя исключительно тонкий сравнительный лингвистический анализ

¹Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 497.

² Leibnitz J. G. Unvorgreifliche Gedanken, betreffend die Ausübung und Verbesse­ rung der Teutschen Sprache. Цит. по: Копанев П.И. Указ. соч. С. 159.

149

английского и русского языков и показав асимметрию их синтак­сических систем, утверждал совершенную «невозможность бук­вального русского перевода с европейских языков». Но в отличие от Пушкина его отношение к русскому языку и его выразитель­ным способностям было не столь оптимистичным. Отмечая живой и яркий язык Теккерея, он утверждал, что «русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение. Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между тем как тевтонские и романские язы­ки давно пережили этот период»¹. Введенский отмечает и асим­метрию лексико-семантических систем русского и европейских языков: русский язык более конкретный по сравнению с ними. Таким образом, вывод Введенского вполне справедлив и совреме­нен, а именно: асимметрия языков, отмечаемая на всех уровнях языковой системы (в частности, синтаксической и лексико-семан-тической) является препятствием для перевода «близко к тексту» и стимулирует вольный перевод. Заблуждение Введенского лишь в том, что он считает такое положение временным и надеется, что когда-либо в будущем русский язык сможет достичь того же уровня выразительности, что и западные языки, и тогда можно будет вернуться к переводам тех же произведений и приблизить их к оригиналу. Более справедливой оказывается точка зрения Дю Белле, Пушкина, Белинского², считавших межъязыковую асимметрию постоянным свойством любой пары языков, оказы­вающихся в соприкосновении при переводе.

Той же точки зрения, что и Введенский, придерживался его современник A.B. Дружинин. Переводчик и литературный критик середины XIX в., автор переводов трагедий Шекспира («Король Лир» 1856, «Кориолан» 1858, «Король Ричард III» 1862 и др.), ко­торые характеризуются смягчением и нейтрализацией, устране­нием ярких выразительных оборотов оригинала, он также ставил манеру перевода в зависимость от уровня развитости языка. Во «Вступлении к переводу "Кориолана"» (1858) Дружинин утверж­дал, что «в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом знакомстве нашей публики с Шекспиром, бук-

'Введенский И. И. О переводах романа Теккерея «Vanity Fair» в «Отечествен­ных записках» и «Современнике» // Русские писатели о переводе. М, 1960. С. 242.

² «Каждый язык имеет свои, одному ему принадлежащие средства, особен­ности и свойства до такой степени, что для того, чтобы передать верно иной образ или фразу, в переводе иногда их должно совершенно изменить. Соответствующий образ, так же как и соответствующая фраза, состоят не всегда в видимой соответ­ственности слов: надо, чтобы внутренняя жизнь переводного выражения соот­ветствовала внутренней жизни оригинального» (Белинский В.Г. Указ. соч. С. 199).

150

вальный перевод некоторых Шекспировых фраз положительно невозможен, — мы этим никак не хотим сказать, чтоб он был не-возможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, продвинут дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык обогатится, установится и приобретет большую гибкость»¹. Таким образом, полный буквальный перевод считается идеалом, приблизиться к которому возможно только тогда, когда язык достигает опреде­ленного уровня развитости и выразительности. Дружинин считает русский язык еще недостаточно развитым для полных букваль­ных переводов. В его формулировке интересно отражается пред­ставление не только о состоянии русского языка, но и о роли пе­ревода в развитии словесности: переводчики могут не стараться, язык сам разовьется до такой степени, что сможет переводить Шекспира полностью и буквально. Фактически роль перевода в развитии переводящего языка отрицается.

Социальная вариативность перевода, находящая свое отраже­ние в языке, в способе передачи «духа» оригинала, тесно смыка­ется с другой проблемой, поднимавшейся переводчиками XIX в., а именно с проблемой вариативности стилистической. Здесь мы вновь должны будем вернуться к началу XIX столетия и вспом­нить о Жуковском, который высказал интересную для сопостави­тельной стилистики и теории перевода мысль о межъязыковой близости одних жанров и более глубоких различиях других. Он писал: «Все языки имеют между собой некоторое сходство в вы­соком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном. Оды и прочие возвышенные стихотворения могут быть переведены довольно близко, не поте­ряв своей оригинальности; напротив, басня (в которую, надобно заметить, входят и красоты, принадлежащие всем другим родам стихотворства) будет совершенно испорчена переводом близким»².

И наконец, последний аспект, на котором следует остано­виться, говоря о взаимодействии словесности и перевода, — роль перевода в становлении и развитии языка нехудожественной ли­тературы.

Впервые эта проблема начала обсуждаться в России в петров­скую эпоху, затем нашла свое яркое выражение в филологических работах Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, чьи заслуги в области нормализации и развития русской словесности обще­известны. В начале XIX в. интерес к этой проблеме несколько

¹Дружинин A.B. Вступление к переводу «Кориолана» // Русские писатели о переводе. С. 313.

² Жуковский В.А. О басне и баснях Крылова // Русские писатели о переводе. С 87.

151

ослаб ввиду того, что внимание общества было приковано глав­ным образом к художественному переводу.

В середине столетия и в его второй половине, когда, по мне­нию Добролюбова, переводческая деятельность в области художе­ственной литературы стала ослабевать, критики перевода вновь обратились к проблемам перевода научной литературы, точнее к научной словесности, и обнаружили, что словесность эта мало разработана. Оказалось, что научной литературы переведено очень мало. Причины этого Добролюбов видел в том, что русские уче­ные, которые должны были бы заниматься переводом, не желали просвещать народ. Сами они читали на иностранных языках, а до остальных им дела не было. «При столь высоких понятиях о на­уке и столь низком взгляде на общество — до переводов ли было!» — восклицает Добролюбов. Таким образом, вновь встает вопрос о просветительской функции переводчика, который дол­жен создавать «научную словесность», доступную широким массам читателей.