Порождение и восприятие речи, их соотношение

10. В предыдущих разделах не раз упоминались понятия речепроизводства (речепорождения) и речевосприятия и говорилось о том, что это две стороны речевой деятельности. В настоящем разделе будут рассмотрены вопросы соотношения этих сторон друг с другом и некоторыми другими аспектами языка и речевой деятельности.

В речевой деятельности осуществляется передача и прием _/34//35/ информации. Передача информации средствами естественного языка имеет целый ряд особенностей. По-видимому, отправитель несущего информацию сообщения в общем случае всегда способен не только посылать, но и получать (воспринимать) сообщение: иначе возникла бы ситуация, когда отправитель не в состоянии декодировать собственное сообщение¹¹; такое умение необходимо отправителю и для обеспечения обратной связи, без чего сильно затруднен (если вообще реален) сам процесс кодирования. Но вполне возможно положение, когда отношения между участниками акта передачи информации асимметричны: отправитель, как мы видели, всегда, по крайней мере потенциально, является и получателем, функции же получателя в принципе могут быть ограничены приемом (ср. человека, у которого есть радиоприемник, но нет радиопередатчика). В естественной ситуации использования языка всякий участник акта коммуникации (передачи информации) является попеременно и источником (отправителем) и получателем информации.

Следует ли из этого, что у носителей языка одно и то же «устройство» используется в обеих функциях — кодирующего и декодирующего? В широком смысле это несомненно так: и кодирование, и декодирование человек осуществляет посредством языка. Но язык — исключительно сложная система, и вопрос заключается в том, есть ли в ней подсистемы, специально предназначенные для кодирования и декодирования сообщений (речепорождения и речевосприятия).

Данный вопрос примет несколько более ясные очертания, если мы обратимся к тому, что же собой представляют эти операции — кодирования и декодирования — при использовании естественного языка. Предварительно примем, что информация эквивалентна смыслу сообщения и что кодирование есть переход от смысла к тексту (сообщению), а декодирование — от текста к смыслу¹². Тогда поставленный выше вопрос будет переформулирован так: сводимы ли операции перехода «смысл → текст» к операциям перехода «текст → смысл» (или наоборот)?

11. Как хорошо известно, на этот вопрос дает положительный ответ применительно к восприятию речи так называемая теория анализа через синтез. Согласно этой теории, восприятие речи, т. е., примерно, декодирование, сводимо в целом к порождению речи (кодированию) [Halle, Stevens 1959]. Не занимаясь специально анализом данной концепции, отметим лишь, что и в ней самой, в том, как она представлена в литературе, и в ее критике, предпринятой разными авторами, довольно часто обращают на себя внимание нечетко и просто неверно расставленные акценты. Если считать, что восприятие речи есть переход «текст → смысл» и оно сводимо к порождению, которое представлено схемой «смысл → текст», то вывод получится близкий к абсурдному: чтобы осуществить переход «текст → смысл», где _/35//36/ смысл — искомое, человек прибегает к переходу «смысл → текст», где смысл должен быть данным. Если же все-таки — каким-то образом — смысл получен, то зачем от него «опять» двигаться к тексту, который дан исходно?

11.1. Много путаницы в эти проблемы внесло словоупотребление, введенное Н. Хомским. Назвав свою теорию «теорией порождающих грамматик», Хомский спровоцировал ее трактовку как модели речепроизводства. Поскольку одновременно подчеркивалось, что порождающая грамматика описывает «компетенцию», а не «употребление», интуитивное владение языком, а не использование языка в процессах коммуникации, то получалось, что «порождение», по Хомскому, «отвечает за все» — и за продукцию и за перцепцию речи.

«Гипноз термина» исключительно силен. Например, Хомский в предисловии к «Теории формальных грамматик» М. Гросса и А. Лантена [Гросс, Лантен 1971] пишет: «Порождающая грамматика того или иного естественного языка — это система правил, задающая потенциально бесконечное множество предложений данного языка и одновременно сопоставляющая каждому предложению описание его структуры, отражающее его существенные фонетические, синтаксические и семантические свойства» [Гросс, Лантен 1971: 11]. Это вызывает примечание редактора перевода книги на русский язык (А. Гладкого): «Строго говоря, здесь должна была бы идти речь не о порождающих грамматиках, а о формальных грамматиках, представляющих собой более широкий класс объектов: порождающие грамматики — это частный случай формальных грамматик (хотя и наиболее важный); существуют формальные грамматики иных типов — например, распознающие. Определение порождающей грамматики, которое дает здесь Н. Хомский, приложимо в действительности к любой формальной грамматике» [Гросс, Лантен 1971: 11].

Но дело именно в том, что Хомский называет порождающей грамматикой, так сказать, программу кодирующего/декодирующего устройства, считая, что оно едино и нет двух устройств, которым бы отвечали две грамматики. Владение языком, вне зависимости от типа процесса, предполагает знание системы правил, соответствующих структурным характеристикам предложений.

В «Словаре по кибернетике», изданном в Киеве под редакцией акад. В. М. Глушкова [Словарь по кибернетике 1979], есть отдельные статьи «Грамматика порождающая» и «Грамматика распознающая». В первой из них грамматика определяется как «система правил, позволяющая строить конечные последовательности символов (предложений) и приписывать каждому из них некоторую структурную характеристику», а во второй — как «система правил, позволяющая определить, является ли данная цепочка (последовательность символов) предложением определенного языка (фиксированного множества цепочек)» [Словарь по кибернетике 1979: 127]. Здесь, как видим, в отличие от Хомского и близко к приводив-_/36//37/шемуся примечанию А. Гладкого, различаются две грамматики. Но порождающая толкуется очень близко к пониманию Хомского и не случайно в статье есть знаменательная оговорка о том, что эта грамматика «является по существу частным случаем понятия исчисления»¹³. Из этого видно, что к процессам порождения речи так понимаемая порождающая грамматика прямого отношения не имеет. Что же касается распознающей грамматики в изложенном понимании, то она еще менее подходит для описания восприятия речи, являясь вариантом разрешающего алгоритма.

Сам Хомский тоже не вполне последователен в интерпретации собственной теории. С одной стороны, он неоднократно решительно высказывался о том, что правила порождающей грамматики вовсе не отражают реальные операции, которые производит говорящий или воспринимающий речь носитель языка [Хомский 1965: 13–14]. С другой стороны, в некоторых его работах наряду с аналогичными высказываниями находим и другие, например: «Создается впечатление, что человек перекодирует услышанное предложение в нечто, напоминающее ядерную цепочку плюс некоторые указатели (correction terms) на трансформации, которые [указатели] определяют, как правильно воссоздать исходное предложение, если его нужно повторить. Повторяя, человек может вспомнить ядро, но перепутать, какие трансформации следует применить» [Miller, Chomsky 1963: 483]. Здесь наблюдается явная попытка прямого переноса правил порождающей грамматики на процессы восприятия (и, частично, порождения) речи, против чего сам Хомский, как отмечалось, не раз протестовал.

Итак, сведéние восприятия речи к порождению в рамках теории порождающих грамматик во многом объясняется недоразумением: эта теория, при ее последовательном проведении, принципиально отказывается от рассмотрения процессов порождения и восприятия речи, лишь постулируя, что в основе владения языком при любом его использовании лежат формулируемые ею правила¹⁴; эти правила называются «порождающей грамматикой», но они отнюдь не ориентированы на преимущественное описание речепроизводства при якобы существующей возможности одновременного их использования для отражения речевосприятия. Как реально порождающая грамматика обеспечивает речепроизводство и речевосприятие — ради чего она и должна существовать — на этот вопрос концепция не отвечает¹⁵. Можно, однако, отметить, что попытки строить действующие модели распознавания речи на основе правил порождающих грамматик большого успеха не имели. Так, Т. Виноград пишет: «...Пытались использовать трансформации, чтобы воспроизвести глубинную структуру предложения, которая затем была бы проанализирована бесконтекстным „базовым компонентом“. Вскоре, однако, стало ясно, что это очень трудная задача. Хотя трансформационная (= порождающая. — В. К.) _/37//38/ грамматика теоретически является „нейтральным“ описанием языка, на самом деле она имеет отношение скорее к процессу порождения предложений, нежели к процессу их интерпретации. [...] Существующие трансформационные алгоритмы способны обрабатывать лишь небольшое подмножество английского языка, да и то неэффективным образом» [Виноград 1976: 74].

11.2. Между тем, в представлениях об анализе через синтез, освобожденных от постулатов генеративизма (к тому же часто неверно понятого), можно усмотреть рациональное зерно. Но оно, скорее всего, не будет носить специфически языкового и соответственно лингвистического характера. По существу, речь должна идти о механизмах антиципации, занимающих очень большое место в человеческой деятельности [Ломов, Сурков 1980]. В других терминах можно было бы говорить об опережающем отражении действительности, о вероятностном прогнозировании [Вероятностное прогнозирование... 1977]. Воспринимая речь, человек — в типичных условиях дефицита времени — выдвигает гипотезу о некоторых конкретных характеристиках высказывания, принадлежащих высшим уровням: о его смысле, «грубой» синтаксической структуре и т. п. Чтобы верифицировать гипотезу, нужно сопоставить с признаками, предсказываемыми ею, те, что реально присущи высказыванию. А эти последние почти всегда принадлежат более низким уровням. Например, если выдвинутая на основании частичной информации гипотеза состоит в том, что высказывание — вопросительное (предварительное заключение о смысле), то в целях верификации можно обратиться к порядку слов и наличию/отсутствию некоторых специальных показателей (заключение о синтаксисе). Таким образом, направление процедур формально будет совпадать с движением от смысла к тексту, свойственным для порождения речи. Однако никакого реального синтеза (если не считать синтезом поэтапное формирование перцепта, имеющее место при восприятии любого типа) здесь не будет.

По-видимому, близко к этому понимают «анализ через синтез» те исследователи, которые пытаются использовать соответствующие стратегии в действующих моделях распознавания речи. Так, Д. Клатт, представляя свою модель, включает описание следующего фрагмента: «...Модель... содержит компонент анализа через синтез, в который поступают гипотезы о словах, полученные способами как „снизу вверх“, так и „сверху вниз“, после чего этот компонент возвращает [систему к анализу] акустических и фонетических данных, чтобы проверить наличие деталей, которые следует ожидать для данного слова» [Klatt 1980: 278].

На основании изложенного выше можно предварительно заключить, что анализ и синтез (декодирование и кодирование, восприятие и порождение, перцепция и продукция) — разные процедуры, не сводимые друг к другу. Хотя даже априори можно предположить весьма значительный элемент сходства _/38//39/ между ними (в частности, использование принципа продвижения «сверху вниз», см. об этом [Касевич 1983: 259–260], а также гл. V настоящей книги), их полезно разграничивать. Сходство определяется тем, что в любом случае используемый «код» принадлежит одной и той же системе — языку, а механизмы функционирования «кода» — человеческой психике. Различия же коренятся в соотношении «дано» и «требуется»: при анализе дан текст (вернее — его форма, внешняя оболочка, экспонент), а требуется установить смысл, при синтезе соотношение обратное — требуется выразить заданный смысл средствами некоторого текста. Коль скоро язык, как сказано, предназначен именно для передачи информации, смысла, место смысла в соответствующих процедурах не может быть безразличным для их типа и структуры.

11.3. Пока мы не будем конкретизировать далее тезис о различии анализа и синтеза, эти процедуры будут специально описываться в главе V. Подчеркнем лишь, что, как нам уже приходилось писать [Касевич 1977: 30], игнорирование этих различий нередко приводит к недоразумениям в решении важных теоретических вопросов. Впрочем, вернее было бы говорить даже не об игнорировании, а о том, что лингвисты чаще всего, скорее, просто не отдают себе отчета в существовании такого рода реальности. Традиционно считается, что лингвист «описывает язык», и молчаливо предполагается, что в идеальном случае описание языка исчерпывающим образом включает всю необходимую информацию. Даже отвлекаясь от того, что реально существующие описания языков чаще всего статичны и вообще лишь минимально оперируют понятием языкового правила, из них трудно или невозможно вывести «инструкции для пользователя»: каким образом от описания языка перейти к его использованию в коммуникации? И дело вовсе не в том, что теоретическая лингвистика — область фундаментальных наук, а реальным использованием модели, разработанной теоретиком-лингвистом (при обучении языку, в технических устройствах), должна заниматься прикладная лингвистика. Дело в том, что до недавнего времени исследования лингвистов вообще игнорировали тот факт, что описываемый объект — язык — существует не «в себе и для себя», а лишь в действии, в функционировании. Соответственно традиционная — в широком смысле — лингвистика сплошь и рядом просто не ориентирует на описание языка как действующей системы; отсюда и невозможность вывести из такого описания принципов передачи информации в реальных коммуникативных актах¹⁶. Двумя же необходимыми сторонами, типами «работы» системы языка в процессах передачи информации и являются речепроизводство и речевосприятие — относительно независимые, автономные процедуры.

Приведем некоторые примеры, иллюстрирующие необходимость учета различий между аспектами, связанными с анализом и синтезом. В фонологии всегда считалось, причем практи-_/39//40/чески всеми направлениями и школами, что цель исследования достигнута, когда мы выделили именно те характеристики, признаки фонем, которые необходимы и достаточны для их различения (или отождествления и различения). Все другие признаки объявлялись нефонологическими. Такой подход абсолютно закономерен, если фонологичность мы приурочим к аналитическому аспекту, приравняем понятия «быть фонологичным» и «быть фонологичным с точки зрения восприятия речи». Тогда действительно окажется, что, скажем, переднеязычность русского н фонологически несущественна, поскольку нет в системе его заднеязычного аналога, и достаточно учитывать, что перед нами — негубной носовой сонант: другого негубного носового сонанта в системе не существует. Правда, даже и с точки зрения восприятия речи это заключение можно оспорить: во-первых, реализация н в качестве заднеязычного может привести к разрушению соответствующей языковой единицы (слова), выведению ее за пределы допустимого в русском языке и, отсюда, невоспринимаемости; во-вторых, интегральные признаки могут выдвигаться на первый план, фактически подменяя дифференциальные, при неполном типе произнесения [Бондарко Л. В. и др. 1974], в затрудненных условиях восприятия и т. п. Тем не менее, общая логика фонологического анализа сохраняет силу. Ее фактическая монопольность вполне объяснима: фонолог, как и лингвист вообще, всегда имеет дело с текстом, т. е. с тем же объектом, что и слушающий, поэтому он «автоматически» принимает точку зрения именно последнего, становится на его позиции. В результате существующие фонетики и грамматики в большинстве своем — «грамматики для слушающего» [Хоккетт 1965].

Если же принять позицию говорящего, т. е. рассматривать тот же вопрос с точки зрения речепроизводства, то ситуация существенно изменится. По-прежнему ограничивая область рассмотрения вопросом о необходимых и достаточных признаках, мы придем к радикально иным выводам. Само собой разумеется, что в том же примере с русским н мы обязаны будем оговорить его переднеязычность. Более того: мы должны будем указать допустимую область варьирования всех его признаков во всех условиях. Точно так же, разумеется, обстоит дело и с любыми другими характеристиками; например, существенна «норма придыхания» китайских, английских, немецких, хинди согласных, которая обнаруживает отличия наряду с тем, что в китайском и хинди придыхательность — фонологический признак, а в английском и (литературном) немецком —нет (ср. [Румянцев 1978]).

Нетрудно заметить, что сказанное выше имеет прямое отношение к понятию нормы. Принято различать применительно к звуковой стороне языка два аспекта нормы — орфоэпию и орфофонию. Первая обеспечивает «правильный» (нормативный) фонологический состав языковых единиц, орфоэпическая ошибка — это замена фонемы, перемещение ударения с его «закон-_/40//41/ного» места, использование неуместной, «не той» интонации и т. п.; вторая связана с нормативной реализацией фонологических единиц, орфофоническая ошибка — это, например, слишком закрытые гласные, аффрицированность (или, наоборот, неаффрицированность — в зависимости от нормы) мягких согласных и т. д. и т. п.

Однако с точки зрения порождения речи важно обеспечить и те, что требуются, фонемы (ударения, интонации и т. д.), и их верную, нормативную реализацию — иначе сообщение не будет принято адекватно (или, возможно, вообще не будет принято). Итак, с точки зрения восприятия передача информации не состоится уже тогда, когда в сообщении нарушены признаки, сохраняющие тождественность каждой единицы и ее отличимость от любой другой; с точки зрения порождения речи требуется также соблюдение при кодировании всех требований нормы. Поэтому в каком-то смысле можно сказать, что (для звуковой стороны языка) норма — это фонология речепроизводства.

Д. Диннсен и Дж. Чарльз-Льюс ставят вопрос о том, должны ли фонологические модели основываться на данных речепроизводства или речевосприятия [Dinnsen, Charles-Luce 1984]. Вопрос поставлен некорректно. Должны учитываться и те и другие данные. Просто для описания перцепции и продукции требуются разные фонологии, что не исключает существования одной системы фонем (тонов и т. п.), различные признаки которых по-разному функционируют в речевосприятии и речепорождении.

Рассмотренные фонологические проблемы призваны были проиллюстрировать необходимость допущения речевосприятия и речепроизводства в качестве относительно самостоятельных, автономных сфер, подлежащих раздельному изучению и описанию (при полном признании их взаимосвязи и взаимозависимости). По существу, необходимость такого сравнительно подробного рассмотрения проблемы объясняется преимущественно недоразумениями, которыми она «обросла» в литературе. Сама по себе естественность положения, когда имеются самостоятельные программы кодирования и декодирования, вряд ли вызывает серьезные сомнения.

12. После обсуждения вопроса о соотношении кодирования и декодирования применительно к естественному языку остается сказать несколько слов о понятиях хранения, порождения информации и, наконец, самой информации, — коль скоро язык есть средство передачи, хранения и порождения информации.

Выделение хранения информации в качестве особого аспекта, наряду с передачей информации, преследует единственную цель: учесть также и те ситуации (исключительно важные для существования любой развитой цивилизации), когда передача информации отсрочена. Действительно, любая информация рассчитана на прием, на использование, и к хранению информации прибегают тогда, когда информация потребляется не _/41//42/ единовременно с передачей, когда акты кодирования и декодирования разделены во времени. Ясно, что хранение информации обеспечивается письмом и другими способами ее фиксации.

О функции языка как средстве порождения информации выше (см. пп. 3, 7.6.1) уже говорилось. Здесь добавим лишь, что тезис об участии языка в формировании смысла высказывания хорошо согласуется с известным философским положением о «существенности формы»: языковая оболочка (даже если бы это действительно была «всего лишь» оболочка) есть своего рода форма для мысли, а любая форма небезразлична для передаваемого ею содержания.

Что касается самого понятия информации, то в «нематематизированных» лингвистических работах, — и эта не исключение, — понятие информации употребляется, вообще говоря, не строго. В классической (статистической) теории информации изучаются, как известно, количественные аспекты информации в полном отвлечении от ее содержания, ценности для пользователя и отношения к реальной действительности. Правда, существуют и понятия взаимной информации и условной взаимной информации. Взаимная информация I (x, y) — оценка количества информации в сообщении x относительно события y, условная взаимная информация I (x, y|z) — количественная оценка информации в сообщении x относительно события y при условии доступности информации в z [Финк 1978: 246–247]. Данные понятия в какой-то степени ближе к трактовке информации как смысла. Имеются и специальные семантические трактовки информации [Шрейдер 1967], еще более приближающиеся к реалиям естественного языка и потребностям языкознания. Однако, видимо, «смычка» лингвистики с теорией информации — дело будущего. _/42//43/