Приспособление языкового механизма к физиологическим особенностям человеческого организма

Биологическая наука давно установила, что чисто биологиче­ские возможности человеческого организма далеко не безгранич­ны. Они имеют определенные физиологические ограничения. Самое интересное состоит в том, что эти физиологические ограничения не могут быть устранены, так как это неизбежно привело бы к на­рушению жизнедеятельности человеческого организма. Хорошо известны, например, такие явления, как невозможность безгра­ничной перегрузки человеческой памяти или беспрерывной работы человеческого организма. Подобные перегрузки неизбежно вызо­вут определенную реакцию, которая выразится в исчезновении сле­дов полученных впечатлений или забываемости, или в появлении признаков утомления, затрудняющих дальнейшую работу орга­низма.

Следует заметить, что человеческий организм отнюдь не без­различен к тому, как устроен языковой механизм. Он старается определенным образом реагировать на все те явления, возникаю­щие в языковом механизме, которые недостаточно соответствуют определенным физиологическим особенностям организма. Таким образом возникает постоянно действующая тенденция приспособ­ления языкового механизма к особенностям человеческого орга­низма, практически выражающаяся в тенденциях более частного характера.

I. Тенденция к облегчению произношения.

Наличие в языках известной тенденции к облегчению про­изношения неоднократно отмечалось исследователями. В то же время находились скептики, склонные не придавать ей осо­бого значения. Они мотивировали своё скептическое отношение тем, что сами критерии лёгкости или трудности произношения яв<235>ляются слишком субъективными, так как они обычно рассматрива­ются сквозь призму того или иного конкретного языка. То, что ка­жется трудно произносимым благодаря действию системного «фоно­логического синта» носителю одного языка, может не представлять никаких затруднений для носителя другого языка. Многое здесь зависит от произносительных привычек, усвоенных носителями конкретных языков, и их артикуляционной базы, от особеннос­тей их фонетического строя, типов структуры слога и типичных для данного языка звукосочетаний, характера ударения, мелодики речи и от других факторов. Так, например, произношение сло­ва строй, которое каждый русский может произнести без особо­го труда, представляет большие трудности для финна и в особен­ности для китайца. Необычайные трудности для китайца представ­ляет произношение русского звука р, например, в слове икра, который китаец, обучающийся русскому языку, стремится про­износить как л. Обычное для финна слово hyцdyttцmyys 'бесполез­ность' трудно для русского по причине несвойственного русскому языку стечению гласных переднего ряда в одном слове, нали­чие специфических гласных ц, ь и дифтонга ць. Не менее трудно для русского произношение грузинского глагола q'iq'ini 'квакать' по причине контрастного стечения задненёбного надгортанного p' и гласного i, повторяемого дважды. Подобных примеров можно было бы привести значительное количество. Все эти доводы, конечно, нужно принимать во внимание, но все же они не могут служить достаточно веским аргументом против существования в различ­ных языках мира вышеуказанной тенденции.

Наблюдения над историей развития фонетического строя раз­личных языков мира с достаточной убедительностью свидетель­ствуют также и о том, что во всех языках существуют относительно трудные для произношения звуки и сочетания звуков, от которых каждый язык стремится по возможности освободиться или пре­вратить их в более легкие для произношения звуки и сочетания звуков. Так, например, было с достаточной долей вероятности установлено, что в индоевропейском языке-основе существовал ряд так называемых лабиовелярных согласных qw, qwh, gw, gwh, обладавших, по-видимому, довольно сложной артикуляцией. Лю­бопытно при этом отметить, что ни в одном из современных индо­европейских языков эти звуки не сохранились¹⁷. Они или совпали с обычными нелабиализованными k и g, или превратились в губные смычные. Можно предполагать, что сложная артикуляция этих звуков была негативным фактором, и различные индоевропейские языки на протяжении истории их развития стремились различными путями эту артикуляцию устранить. Интересным примером в этом отношении может служить также существование в индоевропейском языке-основе так называемых слоговых носовых и плавных l*,?,<236> f, g. Они также оказались очень неустойчивыми. Около слоговых плавных и носовых в различных индоевропейских языках усили­вались так называемые пазвуки, в результате чего образовыва­лись сочетания, составленные из гласного и сонантов ?, l, т, п, ср., например, рефлексы индоевропейского архетипа *wlqos 'волк' в древних и современных индоевропейских языках: готск. wulfs, лат. (из оскско-умбр.) lupus, др. греч. lЪkoj, русск. волк и т. д.

Сочетание носового гласного и простого типа г + о, е и т. д. представляет исключительные трудности для артикуляции. По этой причине ни в одном из языков мира, имеющем носовые гласные, они не встречаются.

В индоевропейской языковой основе некогда существовало слово *oktō, обозначающее 'восемь'. Группа согласных kt вряд ли может считаться удобно произносимой, поскольку сочетание двух смычных глухих создает чрезмерное напряжение (excessive ten­sion). Индоевропейские языки нередко различными способами стремились облегчить произношение этой группы в слове 'восемь' в умбрском языке k превратился в спирант h, ср. умбрск, uht; в немецком языке k превратился также в спирант, но иного каче­ства, в спирант х, ср. нем. acht; то же самое явление имело место в новогреческой демотике, ср. греч. octТ, в испанском языке груп­па kt превратилась в аффрикату č (орф. ch) ср. исп. ocho; в итальянском и шведском языках в группе kt k уподобилось t, ср. ит. otto и шв. еtta.

Ударение и долгота относятся к числу связанных между собой факторов. Любой ударный гласный немного длиннее не­ударного. Однако наличие сильного экспираторного ударения на долгом гласном в известной степени затрудняет произношение, вызывая перегрузку произносительных усилий. Целый ряд язы­ков нашел выход из этого положения в дифтонгизации долгих гласных. Ударение перемещается на один из компонентов дифтон­га, который в то же время освобождается от долготы. Так, напри­мер, обстояло дело в истории финского языка. Долгие гласные ō, y и ē в финском языке превращаются в дифтонги, например: Sōmi 'Финляндия' дало Suomi, jōn 'пью' превратилось в juon, ō 'ночь' — в уy, sцn 'ем' — в syцn, mēs 'мужчина' — в mies и т. д.

В вульгарной латыни, в конце V в. гласные открытого слога под ударением получили удлинение независимо от своего качества, например, fę?de 'вера' превратилось в fę?d e; pę?de 'нога' — в p ę ?d e. В дальнейшем эти ударные долгие гласные превращались в диф­тонги, например p ę ?d e превращалось в pied, fę?d e в feid и т. д.

Подобная дифтонгизация долгих гласных происходила так же в истории английского языка в период времени от XIV до XVI в. Так, например, time 'время' превращалось в taim через проме­жуточные ступени tinm, tenm; hūs 'дом' превратилось в haus через промежуточную ступень hous и т. д.<237>

Глухие смычные в интервокальном положении в сочетаниях Типа ata, ара, asa и т. д. более труднопроизносимы по сравнению со звонкими смычными, находящимися в том же положении. Неудивительно, что в истории самых различных языков наблю­далась тенденция к замене смычных глухих в интервокальном по­ложении соответствующими звонкими смычными или спирантами.

Можно априорно утверждать, что стечение двух гласных, или так называемое зияние, не облегчает произношение слов, а наобо­рот, затрудняет, это в одинаковой степени ощущается носителями самых различных языков. Неудивительно поэтому, что в языках совершенно различного фонетического строя наблюдаются по­пытки устранения зияния.

Всё сказанное лишний раз свидетельствует о том, что утвер­ждение о наличии во всех языках мира тенденции к облегчению произношения не так уж субъективно по своей сущности. Наряду с попытками приспособить произношение к особенностям звуковой системы конкретного языка несомненно существует стремление к устранению позиций, вызывающих артикуляционное затруднение у носителей самых различных языков. Таким обра­зом, основная целенаправленность тенденции к облегчению про­изношения состоит в стремлении к возможному уменьшению про­износительных затрат. Тенденция к облегчению произноситель­ных затрат является одной из разновидностей более широкой тен­денции к экономии, сущность которой будет нами рассмотрена позднее. К конкретным формам проявления этой тенденции могут быть отнесены такие явления, как ассимиляция, напри­мер, лат. summus 'высший' из supmos, ит. fatto 'сделанный' из factum, фин. maassa 'в стороне' из maasna и т. д.; явление внешнего и внутреннего сандхи, например, др.-инд. putraз-ča 'и сын' из putras čа, мар. jolgorno 'тропа' из jolkorno и т. д.; явления умлаута или преломления (Brechung) ср. нем. Krдfte 'силы' из Krafte, явление сингармонизма, ср. тат. urmanlarda 'в лесах', но kьllдrdд 'в озёрах'.

Однотипными с ассимиляцией можно считать вообще все из­менения согласных и гласных, возникающие под влиянием со­седних согласных и гласных или групп согласных, ср., например, широко распространенные в различных языках случаи палата­лизации согласных перед гласными переднего ряда, случаи изме­нения их качества в этих позициях, например, изменение качества k и g перед гласными е и i; ср. лит. keturi, но русск. четыре, др.-инд. čatvarah, арм. čors, греч. tљttarej, лат. caelum 'небо' [.kelum], исп. cielo [Jielo], ит. cielo [čielo], рум. cer [čer], тур. iki 'два', азерб. диалектн. iči 'два'.

Все случаи ассимиляции представляют конкретные проявления артикуляционной аттракции. Стремление к экономии произно­сительных затрат ведет к созданию двух гомогенных образований<238> в смежных позициях. Помимо описанных явлений встречаются фонетические изменения, которые сами по себе не являются ре­зультатом артикуляционной аттракции, но они также подчинены тенденции уменьшения произносительных затрат, поскольку они направлены на устранение произносительных помех. Сюда можно отнести различные типы эпентезы, или вставки гласных и согласных (ср. лат. poculum 'бокал' из poclom; сербо-хорв. факат при русск. факт; остров при лит. srovė 'течение'; фр. humble 'смиренный, униженный' при лат. humilis), упроще­ние групп согласных (например, нем. Nest 'гнездо' при русск. гнездо, русск. мыло, но польск, mydio 'мыло', лат. luna 'луна, месяц' из более древнего louksna и т. д.).

Довольно любопытным способом облегчения произноситель­ных затрат является устранение концентрации произносительных усилий, например устранение скоплений двух долгих гласных, или долгого гласного и группы, состоящей из двух согласных (ср. греч. basilљwn 'царей' из basilēōn, лат. ventus 'ветер' из vēntos), сочетаний, состоящих из долгого и краткого гласного (ср. финск. soiden 'болото' из sōiden).

Концентрация произносительных усилий создается при соче­тании долготы гласного и силового ударения, падающего на этот гласный. Примером устранения образующейся сверхдолготы мо­жет служить превращение ударных долгих гласных в дифтонги в истории финского языка, ср. финск. suo 'болото' (из sō, ср. совр. эст. soo 'болото'), финск, tyц 'работа' (из tцц, ср. совр. эст. tцц). Аналогичное явление имело место в истории французского языка, ср. вульг. лат. f?de 'вера', ст.-фр. feid и т. д.

Стремлением к уменьшению произносительных затрат объяс­няются также широко распространенные в различных языках мира случаи редукции гласных в безударных слогах, ср. русск. волна [vAlnб], берег [bйr'qk], норвеж. like [li:kq] 'любить', synge [sьNq] 'петь', нем. singen [siNqn] 'петь', ich habe [iз habq] 'я имею' и т. д. Редуцированный гласный в безударном слоге может совсем утратиться. Этим объясняется, например, утрата древних конечных гласных во многих финно-угорских языках, ср. коми-зыр. sхn, 'жила', эрзя-морд, san, мар. шян, финск. suoni, коми-зыр. lym 'снег', мар. lum, финск. lumi и т. д., ср. также греческие формы род. п. ед. ч. типа patrТj, mhtrТj, fugatrТj, Ўndroj от pat»r 'отец', m»thr 'мать', fugЈthr 'дочь', Ўn»j 'человек, мужчина' и т. д.

Различные языки стремятся устранить скопление двух рядом стоящих гласных, в особенности двух гетерогенных гласных, вы­ражением чего является устранение зияния. Неустойчивыми ока­зываются также скопления открытых слогов. В качестве средства устранения подобных скоплений часто выступает синкопа, ср. лат. ulna 'локоть' при греч. зlљnh 'локоть', исп. siglo 'век', но лат. saeculum, финск. korkeus 'высота' из korke-δute и т. д. Неудобопроизносимым, по всей видимости, является сочетание<239> однородных согласных, разделенных гласными или согласными иного образования, что часто устраняется путем диссимиляции, ср. исп. arbol 'дерево' при лат. arbor, груз. kharthuli 'грузин­ский' из kharthuri, ср. osuri 'осетинский' и т. д. Частным случаем диссимиляции является гаплология, например, русск. знаменосец из знаменоносец и т. д.

В неменьшей мере стремление приспособить языковый меха­низм к особенности человеческого организма, к особенностям его психологической организации, проявляется в области граммати­ческого строя языка. Большой интерес в этом отношении представ­ляют следующие явления, отмеченные в самых различных языках мира.

II. Тенденция к выражению разных значе­ний разными формами.

Тенденцию к выражению разных значений разными фор­мами иногда называют отталкиванием от омонимии.

Арабский язык в более древнюю эпоху своего существования имел только два глагольных времени — перфект, например, katabtu 'я написал' и имперфект aktubu 'я писал'. Эти времена пер­воначально имели видовое значение, но не временное. Что касается их способности выражать отношение действия к определенному временному плану, то в этом отношении вышеуказанные времена были полисемантичными. Так, например, имперфект мог иметь значение настоящего, будущего и прошедшего времен. Это комму­никативное неудобство потребовало создания дополнительных средств. Так, например, присоединение к формам перфекта ча­стицы qad способствовало более чёткому отграничению собственно перфекта, например, qad kataba 'Он (уже) написал'. Присоеди­нение префикса sa- к формам имперфекта, например, sanaktubu 'мы напишем' или 'будем писать' дало возможность более четко выразить будущее время. Наконец, употребление форм перфекта от вспомогательного глагола kāna 'быть' в соединении с формами имперфекта, например, kāna jaktubu 'он писал' дало возможность более четко выразить прошедшее длительное.

Местные падежи, характеризовавшиеся суффиксами -nа и -ka, в протоуральском языке были полисемантичны. Местный падеж с суффиксом -па обозначал местонахождение и внутри предмета, и на поверхности предмета; другой местный падеж, направитель­ный падеж на -ka, обозначал и движение во внутрь предмета и по направлению к предмету. Позднее этот коммуникативный недоста­ток был устранен тем, что в различных уральских языках возник­ли новые, более чётко дифференцированные местные падежи.

Формы перфекта в болгарском языке с течением времени при­обрели дополнительное значение пересказывательного наклоне­ния (обозначение неочевидного действия). Формы перфекта и пере­сказывательного 1-го прошедшего были первоначально совершенно<240> омонимичны. Они образовывались из л-ового причастия и форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть», ср. напри­мер, дал (дала) съм, дал (дала, дало) си, дал е и т. д., соответствую­щее русскому я дал (дала), ты дал (дала), он дал и т. д. Два разных значения таким образом выражались одной формой. Поскольку пересказывательное 1-е прошедшее в первых двух лицах употреб­лялось сравнительно редко, то остро этот недостаток не чувство­вался. В третьем лице оно употреблялось довольно часто, и омо­нимия форм действительно представляла неудобство. Позднее эта омонимия была устранена. Формы третьих лиц 1-го пересказыва­тельного прошедшего стали употребляться без вспомогательного глагола, например, чел 'говорят, что он читал', чели, 'говорят, что они читали'.

Отталкивание от омонимии проявляется также в области фор­мирования внешнего облика слова. Так, например, финскому слову tuuli 'ветер' в коми-зырянском языке должно было бы соответ­ствовать закономерно слово ti*l. Однако, поскольку в коми-зырян­ском языке когда-то существовало слово ti*l со значением 'огонь', соответствующее финскому tuli 'огонь', то слово ti*l 'ветер' при­няло аномальный облик и стало звучать как t?l (t?v). Финскому глаголу purra 'кусать, грызть' в коми-зырянском должен был бы соответствовать глагол pi*r, но поскольку в коми-зырянском языке существовал глагол pi*r со значением 'входить', развитие глагола pi*r 'кусать, грызть' уклонилось от нормального пути и он приоб­рел форму pur-¹⁸.

Татарскому бар 'иди' в чувашском языке должно было бы закономерно соответствовать пур. Однако при таком развитии пур стало бы совпадать с пур 'есть' или пур 'каждый, всякий'. По этой причине пур 'иди' получило аномальное развитие и стало звучать как пыр.

III. Тенденция к выражению одинаковых или близких значений одной формой.

Эта тенденция находит проявление в ряде широко распростра­нённых в различных языках мира явлений, которые обычно назы­вают выравниванием форм по аналогии. Можно отметить два наибо­лее типичных случая выравнивания форм по аналогии: 1) выравни­вание форм, абсолютно одинаковых по значению, но различных по внешнему облику и 2) выравнивание форм, различных по внеш­нему облику и обнаруживающих лишь частичное сходство функ­ций или значений.

Первый случай по сравнению со вторым является более ред­ким. Приведем некоторые примеры. Известно, что у основ муж­ского рода на -о в латинском, греческом, славянском и балтийских<241> языках им. п. мн. ч. имел окончание -oi, ср. греч. o„koi 'дома', лат. populi 'народы' и т. д. Это окончание не было исконным. Оно было перенесено по аналогии из местоименной сферы, ср. греч. oѓ 'те', ср.-лат. quoi 'которые' от qui 'который', готск, юai. Исконным окончанием было -es, которое в результате стяжения с конечным гласным основы -о образовывало окончание -ōs, ср. его рефлексы в др.-инд. a?vā? 'лошади' от a?va? 'лошадь', готск. wulfōs 'волки' от wulfs 'волк' и т. д. Руководствуясь этими данными, можно предпола­гать, что такие слова, как лат. populus 'народ' и греч. lьkos 'волк' некогда имели формы им. п. мн. ч. populōs и lukōs. После перенесения окончания -oi из местоименной сферы возникли новые формы им. п. мн. ч. populoi, позднее populi 'народы' и lьkoi (орф. lЪkoi 'волки'). Окончания -ōs и -oi были абсолютно одинаковыми по функции. В данном случае произошло простое выравнивание по аналогии тождественных по функции формантов.

В индоевропейском языке-основе 1 л. ед. ч. имело два типа окончаний: так называемые тематические глаголы имели окончание -ō, а атематические глаголы — окончание -mi. Позднее в ряде индоевропейских языков это различие было устранено. Окончание атематических глаголов -mi полностью вытеснило окончание -ō, ср. др.-арм. berem 'я несу', совр. болг. гледам 'я смотрю', сербохорв. pevam 'я пою', nosim 'я несу', ирл. buailim 'я ударяю' и т. д.

Направление движения от какого-нибудь предмета выража­лось в древнеармянском языке особым падежом аблативом, кото­рый в единственном и множественном числе имел разные оконча­ния, например, ед. ч. get-oi 'от реки', мн. ч. get-oc 'от рек'. В восточном диалекте возникло стандартное окончание облатива -iз, употребляющееся в единственном и множественном числе, ср. antar 'лес', antar-iз 'из леса' и antarner-iз 'из лесов'.

Сравнение парадигм спряжения вспомогательного глагола «быть» во множественном числе в древнеиндийском и древнегре­ческом языках обнаруживает между ними существенное различие, например, др.-инд. smas 'мы есьмы', sthas 'вы есте', santi 'они суть', др.-греч. ™s-mљn 'мы есьмы', ™s-tљ 'вы есте', e…si?(n) (из senti > enti > ensi > eisi). В первом и втором лицах в древ­неиндийском языке представлена слабая ступень корня глагола es 'быть', а в древне-греческом выступает полная ступень. Нетрудно заметить, что сильная ступень была привнесена в древнегреческом языке из сферы единственного числа, где она была закономерна, ср. форму ™s-t… 'он есть'.

В среднеперсидском языке существовали две формы личного местоимения 1 л. ед. ч. az 'я' (из др.-перс. им. п. ед. ч. adam 'я', авест. azqmi 'я') и man 'мой, меня, я', по происхождению и перво­начальному использованию — косвенный падеж (из др.-перс. род пад. ед. ч. mana 'мой, мне'). Этот бывший косвенный падеж<242> местоимения в среднеперсидском языке становится фактически универсальной формой этого местоимения, постепенно вытесняя прямой падеж az. В современном персидском языке существует только местоимение man, но не az. Основной причиной выравни­вания по аналогии явилось стремление к устранению двух образо­ваний с одинаковой функцией.

Как уже было сказано, гораздо большее распространение имеет второй случай. Для того чтобы осуществилось выравнивание не­одинаковых по внешнему облику форм по аналогии какой-либо одной формы, вовсе не обязательно полное совпадение их значе­ний. Часто бывает достаточно сходства какого-нибудь одного из присущих им значений. Примеров на этот случай можно привести довольно большое количество. Некоторые древние основы на -а в румынском языке типа limbă 'язык', ţară 'страна' имеют со­вершенно необычное окончание им. п. мн. ч. -i например, limbi 'языки', ţări 'страны', хотя здесь следовало бы ожидать -е, ср. лат. linguae 'языки' и terrae 'земли'. Окончание -i было перене­сено по аналогии из сферы склонения основ на -о, ср. рум. domn 'господин', domni 'господа'¹⁹.

В латинском языке было несколько типов перфектов, напри­мер, перфект с показателем -s: dixi (diksi) 'я сказал', duxi (duksi) 'я привел', перфект с удвоением типа tetendi 'я натянул,' dedi 'я дал', перфект с показателем -v, например, delevi 'я разру­шил', перфект на -ui типа domui 'я укротил' и т. д. В современном испанском языке этого разнобоя уже нет. Испанское прошедшее время preterito perfecto simple, являющееся прямым наследником латинского перфекта, не содержит такого количества типов обра­зования и отличается относительным однообразием.

В латинском языке окончания им. п. мн. ч. -ае и -i, хотя и вы­ражали формы этого падежа разного рода, но все же обозначали в том и другом случае множество предметов. Этой второй функ­ции оказалось вполне достаточным для того, чтобы некогда со­вершенно несвойственное латинским именам существительным женского рода окончание им. п. мн. ч. -i приобрело функции по­казателя множественности у румынских существительных женско­го рода типа limbă 'язык' и ţară 'страна'.

В современном народноразговорном греческом языке некогда присущее древнегреческому языку личное окончание 3 л. мн. ч. наст. вр.-ousi (ср. др.-греч. grЈfousi 'они пишут') было заменено новым личным окончанием -oun. Это новое окончание по своему происхождению является окончанием 3 л. мн. ч. имперфекта слит­ных глаголов типа kosmљw 'украшать', например, ™kosmoun 'они украшали'. Импульсом для перенесения послужило частичное сходство функций, поскольку оба эти окончания, т. е. ousi и oun,<243> выражают принадлежность действия 3 л. мн. ч., хотя в то же время одно из них является характерным признаком настоящего време­ни, а второе характерным признаком особого прошедшего времени имперфекта.

Окончание 1 л. ед. числа настоящего времени -т в современном татарском языке, например, alam 'я беру', baram 'я иду' не яв­ляется исконным. Оно перенесено из сферы прошедшего времени, ср., например, тат. aldym 'я взял', bardym 'я ходил' и вытес­нило таким образом старое окончание 1 л. ед. ч. наст. вр. -myn или -mдn. Ср. казах. alamyn 'я беру', baramyn 'я иду' и т. д. Пример, аналогичный предыдущему.

Слова типа стол, конь и сын в древнерусском языке имели спе­цифические окончания дательного творительного и предложного падежей множественного числа.

Д. столомъ конемъ сынъмъ

Т. столы кони сынъми

П. столћхъ конихъ сынъхъ

В современном русском языке они имеют одно общее окончание: столам, столами, столах; коням, конями, конях; сынам, сынами, сынах. Эти общие окончания возникли в результате перенесения по аналогии соответствующих падежных окончаний имен суще­ствительных, представляющих старые основы на -ā, -jā типа се­стра, земля, ср. др.-русск. сестрамъ, сестрами, сестрахъ; землямъ, землями, земляхъ и т. д. Для выравнивания по аналогии сходства падежных функций оказалось вполне достаточным.

IV. Тенденция к созданию четких границ между морфемами.

Может случиться, что граница между основой и суффиксами становится недостаточно четкой по причине слияния конечного гласного основы с начальным гласным суффикса. Так, например, характерной особенностью типов склонений в индоевропейском языке-основе было сохранение в парадигме склонения основы и ее отличительного признака, т. е. конечного гласного основы. В качестве примера для сравнения можно привести реконструи­рованную парадигму склонения русского слова жена, сопостав­ленную с парадигмой склонения этого слова в современном рус­ском языке. Приводятся только формы единственного числа.

И. genā жена

P. genā-s жены

Д. genā-i жене

В. genā-m жену

М. genā-i жене

Нетрудно заметить, что в парадигме спряжения слова жена прежняя ось парадигмы — основа на -ā — уже не выдерживается по причине ее видоизменения в косвенных падежах в результате<244> различных фонетических изменений, приведших в ряде случаев к слиянию гласного основы а с гласным вновь образовавшегося падежного суффикса, например, genāi > gene > жене, genām > geno > жену и т. д. В целях восстановления четких границ между основой слова и падежным суффиксом в сознании говоря­щих произошло переразложение основ, и тот звук, который раньше выступал как конечный гласной основы, отошел к суффиксу.

В общекельтском языке-основе существовал так называемый сигматический аорист, формы которого состояли из основы глаго­ла, показателя времени -s- и соответствующих их личных окон­чаний, например:

ед. ч.

1 л. ber-s-u

2 л. ber-s-i

3 л. ber-t < ber-s-t

В 3 л. показатель времени -s- оказался утраченным и, таким обра­зом, оказалось нарушенным единство парадигмы. В форме 3 л. ед. ч. конечный -t-, который фактически представлял личное окончание, был переосмыслен как показатель времени, в резуль­тате чего вся парадигма оказалась перестроенной на совершенно новый лад:

ед. ч.

1 л. ber-t-u

2 л. ber-t-i

3 л. ber-t

Таким путем возник так называемый претерит на -t в древне-ирландском языке.

С чисто психологической точки зрения объяснение механизма вышеуказанных явлений не представляет особых трудностей. В мысленной сфере человека различные понятия разграничены более или менее четко, поскольку они ассоциированы с представ­лениями внешнего облика различных предметов. В языке разгра­ничение достигается главным образом за счет различий звуковых комплексов, с которыми обычно связываются различные значения. Поскольку подобные случаи в каждом языке представляют абсо­лютное большинство, то в человеческом сознании, по-видимому, создается устойчивая доминанта: каждое значение должно иметь особое, отличное от других значений звуковое выражение. Доми­нанта создает определенное давление, в результате чего, с одной стороны, происходит распад полисемантических звуковых комп­лексов, с другой стороны, происходит устранение многообразия форм с одинаковым значением. Тесно связано с наличием этой до­минанты и явление переразложения основ. Здесь по существу происходит прояснение границ звукового комплекса, наделенного определенным значением, поскольку эти границы стали неясными.<245>

V. Тенденция к экономии языковых средств.

Тенденция к экономии языковых средств является одной из наиболее мощных внутренних тенденций, проявляющихся в раз­личных языках мира. Можно априорно утверждать, что на зем­ном шаре нет ни одного языка, в котором бы различалось 150 фо­нем, 50 глагольных времен и 30 различных окончаний множествен­ного числа. Язык подобного рода, обремененный детализирован­ным арсеналом выразительных средств, не облегчал бы, а наобо­рот, затруднял общение людей. Поэтому каждый язык оказывает естественное сопротивление чрезмерной детализации. В процессе употребления языка как средства общения, часто стихийно и не­зависимо от воли самих говорящих, осуществляется принцип наиболее рационального и экономного отбора действительно не­обходимых для целей общения языковых средств.

Результаты действия этой тенденции находят проявление в самых различных сферах языка. Так, например, в одной форме творительного падежа могут заключаться самые различные его значения: творительный деятеля, творительный обстоятельствен­ный, творительный объективный, творительный ограничения, творительный предикативный, творительный приименный, твори­тельный сравнения и т. д. Не меньшим богатством отдельных значений обладает и родительный падеж: родительный количе­ственный, родительный предикативный, родительный принад­лежности, родительный веса, родительный объекта и т. д. Если бы каждое из этих значений выражалось отдельной формой, то это привело бы к невероятной громоздкости падежной системы.

Словарный состав языка, насчитывающий многие десятки тысяч слов, открывает широкие возможности для реализации в языке огромного количества звуков и их различных оттенков. В действительности каждый язык довольствуется сравнительно небольшим количеством фонем, наделенных смыслоразличительной функцией. Каким образом происходит выделе­ние этих немногочисленных функций, никто никогда не исследо­вал. Современные фонологи занимаются исследованием функции фонем, но не историей их происхождения. Можно только априорно предполагать, что в данной области происходил какой-то стихий­ный рациональный отбор, подчиненный определенному принципу. В каждом языке произошел, очевидно, отбор комплекса фонем, связанных с полезным противопоставлением, хотя появление в языке новых звуков не объясняется только этими причинами. С принципом экономии, по-видимому, связана тенденция к обозна­чению одинаковых значений одной формой.

Одним из ярких проявлений тенденции к экономии является тенденция к созданию типового однообразия. Каждый язык по­стоянно стремится к созданию типового однообразия. Если в языке возникает какая-нибудь специфическая артикуляция звука, то она очень редко ограничивается одним звуком и стремится захва<246>тить также и другие звуки. В древнегреческом языке было не толь­ко t придыхательное, но также придыхательные р и k, во фран­цузском языке помимо а носового существует о, е и ц носовое; так называемые смычно-гортанные согласные в грузинском и армян­ском языках представлены фонемами k, t, р, с, č; церебральные согласные в современных индийских языках представлены со­гласными t, th, d, dh, n, r. Если в языке существует ь, то обяза­тельно должно быть ц и т. д. В плане этой тенденции также осу­ществляются так называемые звуковые законы. Всякое частное изменение стремится создать тип изменения, осуществляющийся во всех одинаковых условиях.

В целом ряде языков ударение занимает в слове определенное место. В венгерском, финском и латышском языках оно падает на первый слог, в удмуртском на последний, в польском на пред­последний, в новогреческом на один из трех последних слогов и т. д.

Многообразие слогов, содержащихся в различных словах, может быть сведено к сравнительно немногим типам, характери­зующимся определенной структурой. Так, например, в праславянском языке некогда существовал определенный тип слога, а именно, каждый слог был открытым; в китайском языке ни один слог не может начинаться с группы согласных. Сочетания звуков в языке осуществляются отнюдь не хаотически, они подчинены определенным правилам дистрибуции. Так называемый агглюти­нативный тип языка строго выдерживается во многих языках мира; для семитских языков типичным является корень, состоя­щий из трех согласных. В языках агглютинативного типа суще­ствует определенный порядок расположения морфем: морфемы с более конкретным значением располагаются ближе к корню слова, а морфемы с более общим значением располагаются дальше от корня. Существуют языки со строго определенным порядком слов. В тюркских языках определение всегда помещается перед определяемым, а глагол занимает обычно конечное положение в предложении. Наоборот, в кельтских языках глагол обычно располагается в самом начале предложения. В целом ряде языков прилагательное ставится после относящегося к нему имени суще­ствительного (романские, албанский, таджикский, вьетнамский, индонезийский и т. д.).

VI. Тенденция к ограничению сложности речевых сообщений.

Новейшие исследования свидетельствуют о том, что в процессе порождения речи действуют факторы психологического плана, ограничивающие сложность речевых сообщений.

Процесс порождения речи происходит, по всей вероятности, путем последовательной перекодировки фонем в морфемы, морфем в слова и слов в предложения. На каких-то из этих уровней пере­кодировка осуществляется не в долговременной, а в оперативной<247> памяти человека, объем которой ограничен и равен 7 ± 2 симво­лов сообщения. Следовательно, максимальное соотношение коли­чества единиц низшего уровня языка, содержащееся в одной еди­нице более высокого уровня, при условии, что переход от низшего уровня к высшему осуществляется в оперативной памяти, не может превысить 9 : 1 [51, 17].

Емкость оперативной памяти накладывает ограничения не толь ко на глубину, но и на длину слов. В результате ряда лингвопсихологических опытов было обнаружено, что при увеличении длины слов сверх семи слогов наблюдается ухудшение восприятия сооб­щения. По этой причине с увеличением длины слов резко умень­шается вероятность их появления в текстах. Этот предел восприя­тия длины слов найден в опытах с изолированными словами. Кон­текст в известной степени облегчает восприятие. Верхний предел восприятия слов в контексте составляет примерно 10 слогов.

Если учитывать благоприятствующую роль контекста — внутрисловного и межсловного — при опознании слов, следует ожи­дать, что превышение критической длины слов в 9 слогов, опреде­ляемое объемом оперативной памяти, в значительной степени затрудняет их восприятие. Данные лингвопсихологических опытов определенно указывают на то, что объем восприятия длины и глу­бины слов равен объему оперативной памяти человека. И в тех стилях естественных языков, которые ориентированы на устную форму общения, максимальная длина слов не может превышать 9 слогов, а их максимальная глубина — 9 морфем [51, 18—19].

Глубина слов и их длина являются взаимозависимыми величи­нами. Длина корневых морфем обычно равна одному слогу или превышает размеры одного слога, а длина аффиксальных морфем чаще всего соответствует одному слогу.

Исследования, производимые на материале различных языков, показывают, что максимальные длины слов в разных языках рас­положены в пределах, четко очерченных рамками объема опера­тивной памяти — 7 ± 2 символов — от 5 до 9 слогов [51, 21].

VII. Тенденция к изменению фонетического облика слова при утрате им лексиче­ского значения.

Наиболее наглядное выражение эта тенденция получает в про­цессе превращения знаменательного слова в суффикс. Так, напри­мер, в чувашском языке существует творительный падеж, харак­теризующийся суффиксом -па, -пе, ср. чув. карандашпа 'каран­дашом', вăйпе 'силой'. Это окончание развилось из послелога палан, пелен 'c', ср. тат. bqlдn. Суффикс латива -ва -ве в венгер­ском языке, например, vбros-bб 'в город', erdц-be 'в лес' был первоначально формой латива от существительного bйl 'внутрен­ность', которая звучала как bйle. Когда эта форма превратилась в суффикс, ее фонетический облик подвергся разрушению.<248>

В английской разговорной речи вспомогательный глагол have в формах перфекта, утратив свое лексическое значение, фактически редуцировался до звука 'v, а форма had — до звука 'd, напри­мер, I'v written 'Я написал', he'd written 'он написал' и т. д.

Карельский суффикс комитатива -ke, например, velle?ke 'с братом' возник из послелога kerdalla 'вместе'. Суффикс вини­тельного определенного падежа -ra в современном персидском язы­ке развился из послелога radiy.

Показатель прошедшего времени -ś- в ненецком языке ilena-s 'ты жил', ile-j 'он жил' и т. д., по-видимому, представляет вы­ветрившуюся форму 3-го л. ед. ч. прош. врем. глаг. быть. В нганасанском диалекте ненецкого языка эта форма звучит как iљua 'он был'.

Приметой будущего времени в современном новогреческом язы­ке является частица ?Ј, восходящая исторически к глаголу ?lw 'хотеть, желать'.

Все эти и им подобные явления вызываются двумя причинами: 1) утратой первоначального лексического значения и 2) общей тен­денцией различных языков мира к созданию возможно кратких форм падежных суффиксов. Насколько можно видеть, эта тенден­ция очень тесно связана с тенденцией к сокращению длины слов.

Если группа слов утрачивает первоначальное значение, то она также может подвергнуться сокращению. Так, например, латин­ское выражение quo modo 'каким образом' в румынском языке дало cum, во французском языке comme, в провансальском com, в испанском и португальском como со значением 'как'. Выражение in Kraft 'в силу' сократилось в немецком языке в kraft, an Statt 'на месте' сократилось в statt 'вместо' . Вульгарно-латинское in caza 'в дом' дало во французском chez 'к'.²⁰ Ослабление зна­чения слова десять в русских числительных от одиннадцати до девятнадцати привело к сокращению составного элемента этих числительных десять в дцать, например, один-на-дцать, две-на-дцать и т. д.

Фонетический облик слова меняется в часто употребляемых словах в связи с изменением их первоначального значения. Ярким примером может служить нефонетическое отпадение конечного г в русском слове спасибо, восходящее к словосочетанию спаси бог. Частое употребление этого слова и связанное с ним изменение значения спаси бог > благодарю — привело к разрушению его первоначального фонетического облика. По тем же причинам со­кратилось испанское выражение Vuestra merced 'Ваша милость' в Usted. Примеров подобного рода сокращений можно было бы привести достаточное количество.<249>

VIII. Тенденция к созданию языков прос­той морфологической структуры.

В языках мира обнаруживается определенная тенденция к со­зданию языкового типа, характеризующегося наиболее простым способом соединения морфем. Любопытно то, что в языках ми­ра абсолютно преобладающее большинство составляют языки аг­глютинативного типа. Языки, имеющие внутреннюю флексию, встречаются сравнительно редко.

Этот факт имеет свои определенные причины. В агглютинирую­щих языках морфемы, как правило, обозначены, границы их в сло­ве определены. Это создает четкий внутрисловный контекст, по­зволяющий идентифицировать морфемы в самых длинных после­довательностях [51, 24]. На это преимущество агглютинативных языков указывал в свое время И. Н. Бодуэн де Куртенэ, который писал по этому поводу следующее: «Языки, в которых все внима­ние по части морфологических экспонентов сосредоточивается на следующих после главной морфемы (корня) аффиксах (языки урало-алтайские, угро-финские и т. п.), являются более трезвыми и требуют гораздо меньшей траты психической энергии, нежели языки, в которых морфологическими экспонентами являются и прибавки в начале слова, и прибавки в конце слова, и психофонетические альтернации внутри слова» [5, 185].