2.4.2. Типы пиджинов и их эволюция

На ранних ступенях эволюции пиджины обслуживают минимальные потребности в тематически ограниченной коммуникации. В традиционном обществе чаще всего они возникают из потребностей торговли, но иногда используются и с более широкими коммуникативными задачами. Следует подчеркнуть, что при многогранных межэтнических взаимоотношениях пиджины не возникают: в этом случае развивается двуязычие. Существование торговых пиджинов отмечалось во всех частях света (некоторые подробности о русско-норвежском торговом пиджине см. ниже).

Менее специализированные пиджины встречаются реже. К их числу относится самый старый из известных пиджинов на европейской (южнороманской) лексической базе – уже упоминавшийся средиземноморский сабир, использовавшийся, по крайней мере с XII в., в контактах европейцев с арабами, позднее и турками.

Из неевропейских пиджинов многоцелевого назначения наибольшего внимания заслуживает так называемый чинукский жаргон – европейцам он стал известен с 1830-х годов, но возник заведомо раньше. Первоначальный район его распространения – низовья р. Колумбии, но позднее он широко использовался на пестрой в языковом отношении территории от Калифорнии до Аляски. Им пользовались носители не всегда родственных, но структурно близких индейских языков, поэтому типологически он достаточно маркирован; в фонологической системе, например, присутствуют поствелярные согласные и глоттализованные смычные. В XIX – первой половине XX в. он был хорошо известен лицам европейского происхождения; канадские рыбаки, например, использовали иногда чинукский жаргон при радиопереговорах с целью сохранить важную информацию в секрете от рыбаков-японцев.

Большинство пиджинов характеризуются почти полным отсутствием морфологии, но если они функционируют в среде типологически и материально близких между собой языков, то морфология может быть достаточно выраженной. Так, некоторые пиджины на основе языков банту сохранили довольно значительные элементы системы классного согласования; наиболее известный из этих языков – шаба-суахили, распространенный на юго-востоке Заира. (Разумеется, среди носителей родственных языков нужда в пиджине и возможность создания именно пиджина, а не койне возникает только при отсутствии взаимопонимания.) В условиях банту-европейских контактов в Натале возник пиджин фанагало (вероятно, в 1840-х годах). Его словарь на 70% восходит к языкам банту: в первую очередь к зулу, в меньшей степени – к коса. Около четверти лексики имеет английское происхождение, остальное – из языка африкаанс. Здесь классное согласование не сохранилось, но аффиксация для пиджина довольно богатая: например, множественное число образуется с помощью префикса та-: skatul 'ботинок' – maskatul 'ботинки', имеются глагольные суффиксы каузатива, пассива, прошедшего времени.

В литературе по контактологии в числе пиджинов нередко упоминаются такие вспомогательные средства межэтнической коммуникации, как жестовые языки слышащих. При отсутствии взаимопонятной коммуникативной системы собеседники всегда начинают с использования иконич-ных жестов, но обычно они предпочитают как можно быстрее построить звуковой способ общения (жестикуляция надолго остается важным вспомогательным средством, дополняя складывающийся препиджин). Однако, по крайней мере в двух регионах, для межэтнического общения широко применялись развитые жестовые языки: среди индейцев североамериканских прерий и у австралийских аборигенов. В первом случае использовался единый жестовый язык на всем Среднем Западе США; в конце XIX в. им владели около 100 тыс. представителей различных племен. На территории Австралии функционировало несколько жестовых языков, каждый из которых объединял этнические группы, говорившие на взаимонепонятных языках. Австралийские жестовые языки в функциональном отношении не уступали звуковым, поскольку широко использовались и при внутри-этнической коммуникации (в частности, во время длительных инициационных обрядов и периода траура для вдов, длившегося до года и более).

Полное отсутствие каких-либо сведений по истории этих языков, а также специфический характер незвуковой коммуникации вообще, не позволяют подробно останавливаться на них.

Развитие техники мореплавания в начале Нового времени и последующая европейская колониальная экспансия привели к закреплению за пиджинами новых функций. Так называемые морские пиджины распространились в пунктах стоянки судов, совершавших трансокеанские плавания. Вскоре во многих таких пунктах возникли укрепленные поселения европейцев. На Атлантическом побережье Африки главная цель таких поселений была в захвате или покупке рабов, в Южной и Юго-Восточной Азии они преследовали в основном торговые цели. Первыми заокеанскую экспансию начали португальцы и испанцы, затем – англичане, французы, голландцы, иногда сменяя предшественников в одних и тех же пунктах. В ходе контактов с местным населением в XVI–XVII вв. возникали пиджины на основе соответствующих европейских языков. Эти или сходные пиджины использовались при работорговле, а затем на плантациях в Новом Свете. Самостоятельная группа пиджинов на основе французского языка возникла на ранее не обитаемых островах Индийского океана, где с XVIII в. было организовано плантационное хозяйство.

Непосредственных данных о пиджинах этого периода нет, и то немногое, что о них удается установить, реконструируется по материалам продолжающих их традицию более поздних стадий развития контактных языков.

С начала XIX в. морской пиджин бичламар (на английской основе) распространяется на островах Океании. Первоначально он использовался в местах стоянок китобоев затем – при заготовке сандалового дерева, ловле трепангов и т. п. К середине XIX в. команды в значительной мере комплектовались из матросов-океанийцев, так что пиджин использовался и на самих судах. С 1860-х годов начинается развитие плантационного хозяйства в Квинсленде (Австралия) и на некоторых островах Океании. В качестве рабочей силы использовались законтрактованные меланезийцы, достаточно хорошо знакомые с бичламаром, поэтому он становится рабочим языком плантаций. После окончания контракта бывшие рабочие стали широко применять его в межэтнических контактах на родине. Таким образом, с конца XIX в. в юго-западной Океании начинают независимо развиваться четыре потомка бичламара: ток-писин (на Новой Гвинее), бислама (на Новых Гебридах, сейчас Республика Вануату), пиджин Соломоновых Островов и брокен (на о-вах Торресова пролива²⁶).

В условиях колониального управления бывали и другие пути возникновения пиджинов. В британской колонии Папуа многоязычные полицейские силы использовали пиджин на основе австронезийского языка моту. Вскоре "полицейский моту" (сейчас он называется хири-моту) превратился здесь в основной язык межэтнического общения, а в ходе получения независимости Папуа – Новой Гвинеей этот пиджин стал даже символом борьбы сепаратистов за отделение Папуа.

Итак, стабилизировавшиеся пиджины представляют собой вспомогательные языки, располагающие устоявшимся, однако ограниченным словарем. Эти языки не имеют собственной этнической или социальной базы: для какого-либо ребенка пиджин может оказаться первым по времени усвоения, но он не остается единственно известным или основным языком общения, поскольку не располагает возможностями выполнять все те функции, которые предъявляются к языку обществом, в котором пиджин используется²⁷. В отношении словаря пиджин часто основывается на каком-то одном языке, однако его грамматическая структура отличается от языка-лексификатора; степень взаимопонимания между пиджином и лексификатором может быть невелика. Со стороны тех, для кого язык-лексификатор является родным, пиджин требует специального изучения. Однако последние, даже если они придерживаются стандарта пиджина в фонетике и грамматике, склонны при необходимости включать в текст на пиджине любую лексику из своего родного языка, оформляя ее "под пиджин", ср. подчеркнутые слова в записи текста на русско-китайском пиджине (говорит русский, расхваливающий продаваемую китайцу шубу): Его coma рубли купеза давай; его хаохаоды ю, да-дады ю; полтора года таскай, ломай не могу; его замерзни мею. 'За нее [шубу] торговцы 100 рублей давали; она очень хороша, большая; полтора года проносишь – не порвется; в ней не замерзнешь'.

Структурные черты, свойственные всем пиджинам, имеют самый общий характер: простота состава фонем и правил их реализации в речи, слабо выраженная морфология, неглубокий синтаксис.

По-видимому, существуют универсалии расширения семантики при пиджинизации. Например, утрачивается противопоставление глаголов типа 'смотреть' – 'видеть' или 'сказать' – 'говорить'. Подобная лексическая "бедность" может сохраняться и на поздних стадиях развития контактного языка (разумеется, компенсируясь какими-то другими языковыми средствами); так, английским глаголам say–tell–speak–talk в ток-писине соответствуют только tok и spik. Еще одна универсальная особенность лексики пиджинов, проявляющаяся и в происходящих из них креольских языках, – образование антонимичных прилагательных при помощи отрицания, ср. 'плохой': ток-писин nogut, сранан по bun (букв, не-хороший), 'тупой': ток-писин nosap, гаит. pa file (букв, не-острый).

Значение многих лексических единиц с точки зрения языка-лексификатора может строиться с неожиданной метафорикой, а в пиджинах, возникавших в условиях социального неравенства, часты явно пейоративные семантические переходы (в самом пиджине в данном случае пейоратив-ность не ощущается). Ср. в ток-писине: banis (< fence} 'забор; ребра', klok (< clock) 'часы; сердце', masta (< master) 'европеец', misis (< missis) 'европейка', meri (< Mary) 'меланезийка', manki (< monkey) 'мальчик-меланезиец' (европейский мальчик будет обозначаться likhk masta 'маленький маста').

Возможность стабилизации пиджина в значительной степени зависит от социальной и демографической ситуации среди его носителей. Как уже говорилось, лексически пиджин обычно строится на базе одного языка, причем в большинстве случаев он является целевым²⁸ для тех, кто им не владеет. При достаточно большом числе носителей языка-лексификатора и отсутствии социальных барьеров между ними и остальными носителями складывающегося пиджина шансы на стабилизацию контактного языка невелики.

Формирующийся и даже стабилизовавшийся пиджин обычно считают испорченной разновидностью лексификатора: ломаным английским, испорченным французским и т. п., особенно те, кто хорошо владеет языком-лексификатором. Последняя категория говорящих на пиджине не только не видит нужды в его стабилизации, но и плохо подготовлена к такому исходу психологически. Эти лица и являются основным "дестабилизирующим фактором" не только складывающегося пиджина, но и более поздних этапов эволюции контактного языка. Они не образуют особой очерчиваемой группы в составе своего этноса; пиджин можно считать в какой-то степени пассивно известным даже тем носителям языка-лексификатора, которые и не подозревают о самом существовании пиджина. Те же, кто вынужден затрачивать специальные усилия для усвоения этого контактного языка, заинтересованы в его быстрейшей стабилизации.

Как только препиджин начинают использовать для общения между собой представители двух и более языковых групп, каждая из которых не владеет языком-лексификатором, он получает хорошие шансы на стабилизацию и превращение в пиджин. Иногда даже утверждается, что это единственный путь стабилизации пиджина, но факты говорят об обратном.

Русско-китайский пиджин, зародившийся во второй четверти XVIII в., первоначально использовался китайскими и русскими купцами в пограничных городах – русской Кяхте и китайском Маймачине²⁹, поэтому и именовался кяхтинским, или маймачинским, языком. Со второй половины XIX в. на Дальнем Востоке получил распространение другой вариант этого пиджина, использовавшийся русскими при общении с китайскими сезонными рабочими, а в Маньчжурии – с местным населением. В меньшей степени этот пиджин обслуживал контакты русских с монголами, а позднее с нанайцами, удэгейцами, корейцами, но никогда не применялся в контактах различных нерусских групп между собой. В большинстве русских идиолектов этот пиджин не отличался единообразием, но китайский этнолект был относительно стабилен уже в середине XIX в. Совершенно аналогично дело обстояло с китайским пиджин-ин-глиш, который использовался в прибрежной торговле на юге Китая.

Причина такой необычной стабилизации в обоих случаях заключается в том, что китайские этнолекты обоих пиджинов были в известном смысле нормированы: в Китае издавались учебные словари и разговорники этих пиджинов. Авторы соответствующих пособий выдавали изучаемые языки за нормативный русский и английский (трудно сказать, всегда ли при этом они были искренни). Китайские купцы, отправлявшиеся на границу торговать с русскими, были даже обязаны сдать экзамен на знание "русского" языка.

"Полицейский моту" стабилизировался также по довольно специфическим причинам: патрульная полицейская служба формировалась из представителей различных этнических групп, однако Порт-Морсби, административный центр Папуа, был на этнической территории моту, и складывавшийся пиджин должен был находиться под их деста-билизационным влиянием. Однако моту, традиционно предпринимавшие торговые экспедиции за сотни миль, привыкли пользоваться двумя торговыми пиджинами, кроме того, при общении с соседями они традиционно пользовались упрощенным кодом, который и послужил основой полицейского моту. Изучения своего подлинного языка чужаками они не поощряли еще в 1920-е годы³⁰.

Возможна и такая ситуация, что при контакте двух этнических групп каждая пользуется собственным пиджином. Так обстоит дело на о-вах Фиджи, куда с конца XIX в. в качестве плантационных рабочих завозили индийцев. Там возникло два пиджина: один на фиджийской основе, другой – на основе сложившегося здесь местного варианта хиндустани. При межэтнических контактах индийцы обычно пользовались первым из них, а фиджийцы – вторым. Вероятно, ведущим обстоятельством, способствовавшим стабилизации обоих пиджинов, было то, что они использовались параллельно. Для индийского пиджина важным оказалось и то, что индийская община была многоязычной и хиндустани для многих был вторым языком (впрочем, внутри индийской общины пиджин-хиндустани практически не использовался). На стабилизации пиджин-фиджи не могло не сказаться то обстоятельство, что в традиционном фиджийском обществе существовала традиция общения с иностранцами на особом упрощенном коде.

В редких случаях при двустороннем контакте может возникнуть пиджин, лексически достаточно удаленный от родных языков обеих групп. Это также способствует стабилизации пиджина. Образец такого пиджина – русско-норвежский пиджин, наиболее известный под именем руссенорск, на истории формирования и функционировании которого остановимся чуть подробнее.

Этот пиджин использовался при межэтническом общении торговцев, рыбаков и моряков в бассейне Баренцева моря, в первую очередь в ходе меновой торговли между русскими поморами и норвежцами Варангер-фьорда. Он назывался также моя-по-твоя (что может быть переведено как 'я [говорю] по-твоему') и как-спрэк (букв.: 'что говоришь?' или 'что сказал?').

Торговые контакты между русскими и норвежцами восходят еще к новгородской эпохе; с конца XVIII в. они заметно расширяются и становятся все более интенсивными вплоть до закрытия границы после революции 1917 г. Первое упоминание о существовании здесь особого пиджина относится к 1812–1814 гг., хотя косвенные свидетельства можно найти и в предшествующие десятилетия. Общее число известных текстов на руссенорске невелико, в основном это записи диалогов, отдельных фраз и слов, сделанные непрофессионалами. Подавляющее большинство текстов записано норвежцами; тем самым русский этнолект диалогических реплик, приписываемых русским, предстает через призму его норвежского восприятия.

О фонетике руссенорска сказать можно немногое, однако есть основания считать, что существовала заметная межэтнолектная унификация: норвежские передние огубленные гласные заменялись задними, гортанное [h] давало, в соответствии с русской традицией, [g] (ср. ниже в тексте, норвежский этнолект: gc/при норв. hav 'море')- Очень вероятно, что в русском этнолекте в словах русского происхождения [х] заменялось на [к].

В лексическом отношении руссенорск отличается от многих других пиджинов тремя взаимосвязанными особенностями. Во-первых, это наличие двух почти равноправных языков-лексификаторов: из примерно 400 известных единиц его словаря около половины восходит к норвежскому и около трети – к русскому. Есть сведения, что русские считали этот язык норвежским, а норвежцы – русским. Во-вторых, наличие десятков синонимических дублетов разного происхождения; по существу, можно говорить об одной сложной лексической единице, имеющей два плана выражения: skasi/sprxkam 'говорить, сказать', balduska/kvejta 'палтус', musik/man 'мужчина', ras³¹/dag 'день', eta/den 'этот', njet/ikke 'не', tvoja/ju 'ты' и т. д. При этом имеется тенденция использовать русские по происхождению единицы в норвежском этнолекте, а норвежские – в русском. В-третьих, многие словарные единицы руссенорска имеют двойную этимологию, т. е. либо в равной степени возводимы к русскому и норвежскому этимону, либо, определенно восходя к одному из языков, имеют серьезную этимологическую поддержку в другом. При этом речь идет не только о широко распространенных интернационализмах типа kaansul 'консул', kajuta 'каюта', vin 'вино'. Двойную этимологию имеет наиболее частотное служебное слово руссенорска – предлог ро (ср. рус. по и норв. ра 'в, на, к'), столь же невозможно выбрать однозначный источник происхождения слова kruski 'кружка' (ср. норв. krus). В некоторых случаях слова руссенорска являются контаминацией русского и норвежского: mangoli 'много' (ср. норв. mange 'много' и рус. Много ли)³², ljugom 'врать' (ср. норв. lyve и рус. лгать). В ряде случаев происхождение каждого из дублетов очевидно, но в другом языке имеется вполне очевидная этимологическая поддержка: dobra/bra 'хороший', tovara/vara 'товар' (ср. норв. bra, vare, значения те же).

Можно думать, что лексическая дублетность руссенорска не случайна. Точно такая же картина наблюдается в русско-китайском пиджине, где дублируются местоимения, числительные, ю/еси 'есть', мию/нету 'нет', ряд частотных знаменательных слов; имеется стойкая тенденция к распределению дублетов по этнолектам, китайцы почти не пользуются лексикой, восходящей к китайским этимонам, а те русские, которые достаточно хорошо владеют пиджином, предпочитают, по возможности, слова китайского происхождения. Ср. такой обмен репликами на базаре: (Русский): Тунтун игэян? '[Цена за] всё одинаковая?' – (Китаец): Ади-нака! 'Одинаковая!'. Вероятно, в этих случаях действовал своеобразный принцип вежливости "моя-по-твоя", признание социального партнерства.

Несколько десятков лексических единиц руссенорска восходит или к английскому и нижненемецким диалектам, или же к другим местным языкам – шведскому, финскому, саамскому. Наличие лексики первой группы вполне естественно: это "морские" интернационализмы, хорошо известные всем, кто связан с морем; вероятно, и попали они в руссенорск через посредство морских жаргонов.

Появление же заимствований из "сухопутных" (по крайней мере, в условиях контактов на Баренцевом море) языков – пусть и косвенный, но веский аргумент в пользу существования в этом районе отличных от руссенорска его "сухопутных" предшественников, известных норвежцам и/или русским.

Порядок членов предложения в руссенорске допускает колебания, но наиболее обычным является постпозиция предиката. При переходном глаголе имеется сильная тенденция располагать члены предложения следующим образом: глагол занимает конечную позицию, слева к нему примыкает немаркированный прямой объект, следующую влево позицию занимает дативный объект с предлогом ро, еще левее располагаются темпоральные и локативные сиркон-станты, также вводимые предлогом ро; подлежащее находится в максимально левой позиции, в начале предложения: Moja paa dumosna grot djengi plati 'Я заплатил много денег на таможне'; Davajpaa moja skib kjai drikkom 'Выпей чаю на моем корабле'.

Наиболее загадочной особенностью грамматики руссе-норска является синтаксис отрицания. Показатель отрицания njet/ikke располагается перед тем словом, к которому оно относится, в целом повторяя порядок русского и норвежского; имеется, однако, одно серьезное исключение. В руссенорске различные актанты глагола (прямое дополнение, датив, подлежащее) могут помещаться между отрицанием и самим глаголом, что выглядит крайне необычно с точки зрения обоих языков-лексификаторов³³: Kor ju ikke paa moja mokka kladi? 'Почему ты не принес мне муку?'; Раа den dag ikke Russefolk arbej, 'В этот день русские не работают'. Происхождение этой особенности, возможно, следует искать в финском языке, где аналогичный синтаксис при отрицании вполне обычен.

Соотношение руссенорска с языками-лексификаторами наглядно иллюстрируется следующим диалогом [Broch 1930]: