3. 7. Роль фактора масс-медиа

Особенностью политического дискурса на современном этапе является его опосредованность средствами массовой информации. СМИ является важнейшим участником политической коммуникации, и исключение материалов СМИ из анализа значительно обеднило бы и исказило картину современного политического дискурса.

Благодаря СМИ граждане предстают в роли свидетелей, наблюдателей политических событий, однако они подвержены такому аналитическому прессингу, что интерпретация событий нередко приобретает большую значимость, чем само событие (Gronbeck 1996: 39).

В прагматической структуре политической коммуникации представители СМИ выполняют роль медиатора – посредника между политиками и народом. В нашем понимании роль эта в какой-то мере близка роли адресата-ретранслятора, но не вполне с ней совпадает. Коммуникативная задача адресата-ретранслятора заключается в получении сообщения и доведении его до действительного адресата (Почепцов 1986). Медиатор, как нам представляется, отличается от ретранслятора, во-первых, тем что далеко не всегда он является тем адресатом, которому политик-адресант намеренно передает сообщение для озвучивания перед массовой аудиторией – нередко журналист получает текст косвенным путем, выступая в активной роли «охотника за информацией». Во-вторых, процесс «ретрансляции» у медиатора, как правило, сопровождается его собственным вкладом в коммуникацию, и, таким образом он выступает в роли соавтора политика.

В зависимости от степени такого «соавторства» можно выделить следующие функциональные варианты роли журналиста-медиатора:

– собственно ретранслятор (озвучивает напрямую высказывания политика);

– рассказчик (высказывания политика передаются не цитатно, а в пересказе);

– конферансье (его функция сводится к представлению политика и темы, по которой тот собирается выступать);

– интервьюер (предоставляя слово политику, контролирует ход коммуникации, выражает свою точку зрения);

– псевдокомментатор (ангажированный журналист, который говорит «как бы от себя», но при этом озвучивает точку зрения определенного политика);

– комментатор (ближе всего стоит к роли самостоятельного агента политического дискурса, так как прежде всего выражает свою точку зрения, цитируя и пересказывая высказывания политиков).

Фактор СМИ оказывает влияние на такие характеристики политического дискурса, как дистанцированность и театральность, о которых и пойдет речь далее.

3. 8. Дистанцированность и авторитарность

Властный статус требует соблюдения определенной дистанции в общении. «Эффективное проведение политики всегда осуществлялось через символическую «пропасть». Политика всегда предполагала разделение правителя и народа; психологическая дистанция между ними была значима в любых общественных системах, от шамана до президента как представителя высшей власти» (Gronbeck 1996: 39).

Дистанция между политиками и народом проявляется в следующих аспектах:

физическая / пространственная дистанция – отделенность барьером, охрана, специальное помещение, особое расположение в пространстве: власть находится на отдалении и на возвышении (дворец, трон, трибуна мавзолея, расположение в центре, во главе стола);

коммуникативная/контактная дистанция – недоступность политиков высокого ранга для прямого речевого контакта, общение с народом только через ретранслятора;

символическая дистанция – право на обладание особыми предметами – символами власти: корона, скипетр и держава, герб, президентская печать, спецсамолет, резиденция и пр.;

психологическая дистанция – ореол таинственности, священный трепет при общении с власть имущими, осознание особой мудрости и проницательности «вождя»;

информационная дистанция – монополия на информацию, ограничение доступа к информации для нижестоящих, семиотическая роль секретности.

В современном политическом дискурсе дистанция между лидером и массами разрушается благодаря вмешательству СМИ. Когда каждый шаг президента публично отслеживается и все знают, где и с кем он проводил отпуск, в каком кафе пообедал, как вел себя на похоронах матери и т.д., то образ политического лидера очеловечивается, он как бы становится «одним из нас», однако тем самым его символическая власть ослабляется. «Политической власти, которая вершится в слишком большой близости к народу, либо опасаются, либо не доверяют. Знание, уменьшая пропасть между народом и правителем, тем самым разрушает и властные отношения между ними» (Gronbeck 1996: 40). Это положение иллюстрируется известной сказкой «Волшебник Оз» (в русском изложении «Волшебник Изумрудного города»), которая воспринималась современниками как политическая сатира: Волшебник утрачивает способность управлять страной Оз после того, как раскрывается тайна его человеческого, а не божественного происхождения.

Средства массовой информации могут не только уменьшать пропасть между народом и правителем, но и, наоборот, способствовать ее углублению через поддержание авторитета вождя – немыслимо, например, представить себе публичную профанацию авторитарного слова в репрессивных (тоталитарных) режимах. Таким образом, политическая дистанция обусловливает авторитарность политического слова/текста, подразумевающую безусловный авторитет его автора. Чем значительнее дистанция, тем выше авторитарность дискурса.

Любопытно, что М.М. Бахтин признает и авторитарность со знаком «минус»: «Связанность слова с авторитетом, – все равно признанным нами или нет, – создает специфическую выделенность, обособленность его; оно требует дистанции по отношению к себе (дистанция эта может быть окрашена как положительно, так и отрицательно, наше отношение может быть и пиететным, и враждебным)» (Бахтин 1995: 114).

В авторитарном дискурсе вождь является «абсолютным Властелином языка, хозяином слов – ведь он определяет их значение. Поскольку Слово, как вся система коммуникации, находится в руках вождя, высшего авторитета, слова и знаки не могут иметь иных значений помимо тех, которые официально приписываются им» (Серио 1993: 84). Снятие неопределенности политических терминов через узурпацию их значений придает тоталитарному дискурсу косность, завершенность, неподвижность и выполняет функцию защитного механизма по отношению ко всей системе власти.

Речевое поведение авторитарной личности укладывается в русло отношений господства и подчинения, для него характерны конформизм, установка на подражание, имитацию, слепое следование авторитету. Вот почему «в условиях репрессивного общества диалог превращается в ритуал, а диалогическую этику вытесняет ритуал лояльности» (Вовк 1995: 24).

Авторитарная коммуникация является монологичной по своей сути. Для нее не существует релевантных критериев истинности, информативности, уместности, ясности – все они перекрываются единственным критерием «освящено/не освящено коммуникативным авторитетом субъекта монологического воздействия» (или «одобрено/не одобрено им») (Семененко 1996: 50).

Авторитарность дискурса имеет в качестве своей когнитивной опоры фидеистическое отношение к авторитетному слову, то, что в терминах М.М. Бахтина можно охарактеризовать как «благоговейное приятие авторитетного слова» (Бахтин 1986: 317), в противовес активно ответному пониманию в истинно диалогическом общении.

Таким образом, одно из коммуникативных измерений, значимых для типологии политического дискурса – это варьирование его признаков по оси «монологичность  диалогичность», к полюсам которой тяготеют, соответственно, тоталитарный и демократический типы дискурса.

Диалогичность демократического дискурса заключена в его принципиальной полемичности. Полемичность реализуется в прагматических принципах сотрудничества и соперничества. Прагматический принцип соперничества оказывается не менее значимым для политического дискурса, чем грайсовский принцип сотрудничества (Земская 1988; Виноградов 1996а), однако вряд ли можно согласиться с С.И. Виноградовым в том, что это приводит к возникновению коммуникативных конфликтов. Речевые акты угрозы, инвективы и прочие феномены вербальной агрессии не приводят к разрушению ткани политического дискурса, поскольку являются естественным проявлением его агональности.

Диалогичность дискурса проявляется в том. что в нем взаимодействуют жанры и тексты, которые, вслед за Э. Лассан, будем называть дискурсом-стимулом и дискурсом-реакцией (Лассан 1995). Это противопоставление представляется существенным для анализа структуры жанрового пространства политического дискурса.

Согласно разработанной Л.П. Семененко лингвистической теории монолога, политический дискурс, так же, как бытовой и научный, в отличие от религиозного и философского дискурса, не являются монологичными по определению и приобретают характер монолога в результате действий, осуществляемых инициативными коммуникантами. Сценарий монологического общения пишется исключительно субъектом монологического воздействия: им создается некоторый исходный текст-стимул и одновременно определяется допустимый способ реагирования на данный адресованный объекту коммуникативный стимул. Объект монологического воздействия может намереваться сказать только то, что субъект хочет от него услышать; он не вербализует спонтанно или независимо от воли партнера возникающие коммуникативные интенции, а лишь «озвучивает» то, что субъект как бы вкладывает в его уста (осуществляемые объектом реактивные действия по условиям монологической игры должны соответствовать коммуникативным ожиданиям субъекта) (Семененко1996).

Монологичный по своей сути тоталитарный дискурс базируется на прагматических принципах авторитета и лояльности. Для монологического общения характерно узаконенное несоблюдение диалогических максим сотрудничества или соперничества. Если в тоталитарном политическом дискурсе диалогичность имеет сугубо внешний характер – в коммуникативную практику внедряются атрибуты, создающие видимость диалога (выборы, парламентские сессии, всенародные обсуждения проектов, многочисленные письма людей в адрес пленумов и съездов), то политический диалог в странах с развитой демократией приближается к естественному диалогу, ориентированному на приоритет личности, а не социального института.