2. Функции политического дискурса

Вопрос о функциональной специфике того или иного типа институционального дискурса можно рассматривать в двух планах: а) с точки зрения его преимущественной ориентации на выполнение той или иной общеязыковой функции; б) с позиции его системообразующей интенции, в противопоставлении другим видам дискурса.

В современной лингвистике подходы к определению функций языка восходят к работам К. Бюлера и Р. Якобсона. К. Бюлер исходит из трех ведущих компонентов акта коммуникации (отправитель, получатель, предметы и ситуации), в соответствии с которыми выделяются ведущие функции языка: экспрессивная, апеллятивная и репрезентативная (Бюлер 1993: 34).

По аналогичному принципу Р. Якобсон разграничивает шесть функций языка в зависимости от ориентации на один из компонентов коммуникации: адресант, адресат, референт, сообщение, контакт, код (Якобсон 1975: 198). Коммуникативная (референтная, денотативная) функция ориентирована на референт, эмотивная/экспрессивная функция соотносится с автором-отправителем сообщения; фатическая функция связана с установлением контакта, метаязыковая функция направлена на толкование и раскрытие свойств кода, поэтическая функция сосредотачивает внимание на сообщении ради него самого.

Функцию, ориентированную на адресата, Р. Якобсон называет конативной, или апеллятивной. В литературе встречаются также термины «волюнтативная», «вокативная», «призывно-побудительная» – все они выражают идею реализации воли, интенции отправителя сообщения, его воздействия на адресата. Наиболее предпочтительным в ряду обозначений данной функции, на наш взгляд, является термин «регулятивная функция» (Мечковская 1996), поскольку он подчеркивает роль языка в регуляции поведения адресата (путем побуждения к действию или ответу на вопрос, путем запрета действия или сообщения информации с целью изменить намерения адресата совершить определенное действие и т.п.). А.А Брудный, конкретизируя понятие регуляции человеческой деятельности посредством языка, выделяет такие разновидности регуляции, как активация (побуждение к действию), интердикция (запрет) и дестабилизация (рассогласование, нарушение деятельности) (Брудный 1998). В.Г. Борботько среди функций речевой регуляции обособляет инспиратив (воодушевление), противопоставляя его прескриптиву: инспиратив создает речевым путем благоприятные условия для деятельности адресата; он «…выгодно отличается от прескриптива тем. что активность в данном случае не навязывается адресату, а достигается путем сообщения ему соответствующей диспозиции, на базе которой формируется затем и мотив, и направление деятельности» (Борботько 1988: 39). Особенно эффективен инспиратив в сфере идеологического воздействия в целях агитации и пропаганды.

Отмеченные выше функции являются конститутивными, определяющими природу языка в целом; они в той или иной степени присущи языку во всех его употреблениях, хотя своеобразие того или иного дискурса определяется тем, на какую из конститутивных функций языка они ориентированы в первую очередь. Так, в юридическом и научном дискурсе доминирует референтная функция, для научного дискурса, кроме референтной, значима также и метаязыковая; для дискурса масс-медиа в равной степени важны референтная и регулятивная; в художественном дискурсе на первый план выходят поэтическая и экспрессивная, а в бытовом общении доминирует фатическая функция. Политический дискурс, наряду с религиозным и рекламным, входит в группу дискурсов, для которых ведущей является регулятивная функция.

В отличие от конститутивных функций языка в целом, более частный характер имеют функции, выполняемые отдельными единицами языка, а также связанные с употреблением языка в определенных ситуациях общения (Миллер 1988). Типовые ситуации общения в той или иной сфере общественной жизни выявляются в рамках сложившихся в социуме социальных институтов и предполагают типовые статусно-ролевые характеристики участников общения и прототипное место общения. Специфика каждого вида дискурса выявляется не только через специфичность сферы и агентов общения, но также и через его интенциональность. Так, например, целью педагогического дискурса является социализация подрастающего члена общества, передача ему накопленных знаний, социальных ценностей и норм поведения (Коротеева 1998); цель военного дискурса определяется как управление для упорядочивания действий по решению боевых, учебно-боевых и служебных задач (Денисова 1996).

Основной функцией политического дискурса (или языка политики – в данном случае терминологическое различие для нас не принципиально) является его использование в качестве инструмента политической власти (борьба за власть, овладение властью, ее сохранение, осуществление, стабилизация или перераспределение). Однако данная функция по отношению к языку политики настолько же глобальна, насколько коммуникативная функция всеохватывающа по отношению к языку в целом. Поэтому по аналогии с тем, что все базовые функции языка рассматриваются как аспекты проявления его коммуникативной функции, мы будем говорить о функциях языка политики как об аспектах проявления его инструментальной функции.

Р. Дентон и Г. Вудвард подчеркивают противоречивость функций, свойственных политической коммуникации: «Политическая коммуникация выполняет функцию посредующего звена, нередко замещающего собственно физическое насилие и делает возможным изменения в обществе в сторону упорядочивания, прокладывает путь к компромиссам, делая факты и аргументы достоянием общественности. В то же время это язык фракционности (разделения), противопоставления общества на друзей и врагов. Он может обострить различия до степени непоправимости или, наоборот, сгладить их. Его способность трансформировать общество в лучшую сторону внушает оптимизм, но широко распространенное злоупотребление им вызывает отчаяние. Итак, политическая риторика многолика: она может информировать, воодушевлять, успокаивать, разделять и сеять вражду» (Denton, Woodward 1985: 14).

Анализ работ, посвященных данному вопросу (Bergsdorf 1978; Corcoran 1979; Denton, Woodward 1985; Elder, Cobb 1983; Schäffner, Porsch 1993; Smith, Smith 1990), позволил выделить в рамках инструментальной функции языка политики следующие функции:

1. социального контроля (создание предпосылок для унификации поведения, мыслей, чувств и желаний большого числа индивидуумов, т. е. манипуляция общественным сознанием);

2. легитимизации власти (объяснение и оправдание решений относительно распределения власти и общественных ресурсов);

3. воспроизводства власти (укрепление приверженности системе, в частности, через ритуальное использование символов);

4. ориентации (через формулирование целей и проблем, формирование картины политической реальности в сознании социума);

5. социальной солидарности (интеграция в рамках всего социума или отдельных социальных групп);

6. социальной дифференциации (отчуждение социальных групп);

7. агональную (инициирование и разрешение социального конфликта, выражение несогласия и протеста против действий властей);

8. акциональную (проведение политики через мобилизацию или «наркотизацию» населения: мобилизация состоит в активизации и организации сторонников, тогда как под наркотизацией понимается процесс умиротворения и отвлечения внимания, усыпления бдительности).

Мобилизация к действию является, пожалуй, наиболее значимым проявлением инструментальной функции языка политики, который должен стимулировать к совершению действий. Стимулирование может осуществляться в форме прямого обращения – в жанрах лозунгов, призывов и прокламаций, а также в законодательных актах. Другим каналом стимулирования к действию является создание соответствующего эмоционального настроя (надежда, страх, гордость за страну, уверенность, чувство единения, циничность, враждебность, ненависть). И, наконец, стимулировать ответные действия могут речевые акты, являющиеся заместителями действий – угроза, обещание, обвинение. Например, угроза применения силы может привести к окончанию забастовки, обещание поддержки в международном союзническом договоре будет сдерживать потенциального агрессора, боязнь обвинений в нарушении прав человека удержит правительство от преследования диссидентов. Важным стимулом к политическим действиям служат такие речевые акты, как выражение поддержки и доверия.

К перечисленным следует добавить еще некоторые функции политического языка, выделенные в работе Д. Грейбер: распространение информации (information dissemination), «определение повестки дня» (agenda setting), проекция в будущее и прошлое (projection to future and past) (Graber 1981: 198)

Рассмотрим подробнее содержание этих последних функций.

Распространение информации о состоянии дел в политическом сообществе – одна из наиболее значимых функций политического дискурса по отношению к народным массам. Это обусловлено тем, что люди в большинстве случаев напрямую не соприкасаются с миром политики, и база их знаний в этой области складывается преимущественно на основе предлагаемых им вербальных «картинок», а не на основе собственного опыта политического участия. Сообщения о состоянии дел могут выступать в форме описаний, мнений, сравнений, выводов и обобщений; они могут быть реализованы в самых разнообразных жанрах – неформальная беседа, интервью, пресс-конференция, послание конгрессу и т.д.

Помимо явной, эксплицитной информации, эти сообщения могут включать имплицитно-коннотативный слой информации (эмотивно-окрашенные ключевые слова, выражающие базовые политические ориентации и ценности, патриотические символы, эвфемизмы и пр.). Имплицитная информация может быть также получена выводным путем, «чтением между строк»: значимым может оказаться то, где и когда, при каких обстоятельствах делается сообщение, манера преподнесения информации (интонация, выражение лица, жесты). Аудитория может сделать вывод об уровне культуры и интеллекта оратора, о его политических предпочтениях (хотя сам он об этом прямо говорить не будет), о его честности и искренности, агрессивности или склонности к компромиссам.

Что касается второй функции – «определение повестки дня», то, на наш взгляд, вместо буквального перевода термина agenda setting, предложенного Д. Грейбер, предпочтительнее использовать номинацию «функция выдвижения», отражающую суть данного явления («определение повестки дня» понимается как выдвижение определенных вопросов в центр общественного внимания). Суть этой функции заключается в контроле за распространением информации: в зависимости от того, изберут ли политики ту или иную тему для публичного обсуждения, она будет находиться в центре или на периферии общественного внимания. В свою очередь, вопросы, попавшие в центр внимания, определяют характер действий, предпринимаемых общественностью. Анализируя реализацию данной функции, Д. Грейбер отмечает действие «эффекта гало» (гало – круги в атмосфере, возникающие и расходящиеся вокруг источника света): значимость фигуры политика (или активность СМИ, выступающих в качестве суррогатных по литических деятелей) привлекает дополнительное внимание к выдвигаемой проблеме. Политики, как правило, стараются исключить из повестки дня темы, обсуждение которых может представить их в невыгодном свете; особенно ярко это проявляется в период предвыборных кампаний.

Проекция в будущее и прошлое. Значительная часть политической коммуникации посвящена прогнозированию будущего и размышлениям о прошлом (воссозданию прошлого). Прошлое предоставляет образцы и свидетельства положительного или отрицательного опыта, апелляция к которым используется как аргументативный прием. Романтизированные воспоминания о прошлом, подчеркивая преемственность политического курса, способствуют созданию ощущения надежности и безопасности. Проекция в будущее включает прогнозирование последствий выбора той или иной альтернативы (светлое будущее или конец света), идеализированное изображение грядущих чудес и всеобщего благоденствия в случае проведения политики того или иного кандидата. Не удивительно, что ведущим речевым жанром при проведении избирательных кампаний является обещание. Существуют и официальные жанры политического дискурса, сценарии которых целиком или преимущественно ориентированы на будущее – партийная программа, инаугурационное обращение, политическая реклама.

Говоря о специфике реализации в политическом дискурсе общеязыковых функций, нельзя не остановиться на особенностях проявления в нем референтной (отражательной) функции языка. В парадигме современной когнитивистики язык выступает как механизм, обеспечивающий систему взаимодействия человека и внешнего мира: мир не дан человеку непосредственно, а созидается им и интерпретируется (Langacker 1987); «мы создаем мир с помощью нашей психики» (Фрумкина 1999), а язык выступает в качестве инструмента интерпретации. Не случайно Р. Лангакер предлагает называть дискурсом такой объект исследования, который отражает мир, созданный субъектом (Langacker 1987).

В результате интерпретации создается определенная картина политической реальности, которая внедряется в сознание членов политической общности. Анализируя политический дискурс, мы убеждаемся, что различия в интерпретации одних и тех же фактов создают совершенно разные реальности.

В политическом общении интерпретация действительности происходит двояко: более эксплицитно, в текстовых формах, и более имплицитно – через номинативные единицы. В первом случае сами политики объясняют значимость тех или иных событий, раскрывают их причинно-следственные связи и корреляции с другими событиями, выносят суждения и дают оценку. В номинациях политических сущностей власть языка проявляется следующим образом: поскольку словесные дефиниции становятся политической реальностью, определяющей программу действий, то те политические фигуры, чьи дефиниции (номинации) принимаются обществом, получают неоспоримое преимущество. По выражению одного из лидеров движения за гражданские права в США Стокли Кармайкла, «ситуацией владеет тот, в чьей власти толкование этой ситуации» (цит. по: (Graber 1981: 204)). Д. Хан сравнивает дефиницию (наименование) с шорами на лошади: фокусируя внимание на одном, она исключает из поля зрения другое. «Могущество дефиниции – в ее способности создавать или разрушать» (Hahn 1998: 65). Дефиниции формируют отношение к проблемам и личностям в политике: они могут персонализировать абстрактные понятия и тем самым сделать их близкими и понятными, однако могут и деперсонализировать людей, снижая их общественный статус и подвергая их опасности стать объектом агрессии.

В процессе интерпретации мира через язык баланс в соотношении «язык – реальность» может измениться в сторону установления примата языка над действительностью. Не случайно многие исследователи политического дискурса говорят о функции конструирования языковой реальности. Б.Ю. Норман предлагает называть эту функцию языка креативной (Норман 1997), а А. Соломоник – функцией создания иллюзий: «Благодаря относительной независимости языка в совокупности «человек – реальность – знаковая система», язык может создать иллюзорную действительность, подменяя ею реальный мир» (Соломоник 1995: 219). Б. Ю. Норман характеризует креативную функцию языка как такое положение дел, при котором языковые сущности оказываются первичными по отношению к сущностям внеязыковым: «Многие «образцово-социалистические» явления (НЭП, ГОЭРЛО, субботник, ударничество, спецраспределитель, перестройка) появились вначале на бумаге как словесные конструкты. Вообще вся история утопического социализма – яркое подтверждение креативной функции языка» (Норман 1997: 30).

Способность языка создавать иллюзии и конструировать особую реальность обусловлена объективными и субъективными факторами. Объективная причина заключается в относительном характере нашего знания о мире: словесные знаки в момент своего возникновения отражают недостаточный и несовершенный уровень знания. Наивное познание, закрепленное словесными суррогатами, создает картину мира, не вполне соответствующую реальности.

Субъективный фактор связан с сознательным (и нередко злонамеренным, в интересах отдельных лиц или групп лиц) искажением реальности, которая подменяется словесными лозунгами. Такое массовое искажение действительности характерно прежде всего для пропагандистской машины тоталитарных режимов. «От словесной завесы, создающей свой иллюзорный мир-заменитель, чрезвычайно трудно избавиться. Люди, подвергнутые интенсивной «промывке мозгов», зачастую не могут освободиться от словесного тумана до конца своих дней» (Соломоник 1995: 220).

Тесно связана с креативной функцией магическая («заклинательная») функция, которая может рассматриваться как частный случай регулятивной функции языка (Мечковская 1996; Супрун 1996). Магия при помощи слова – это попытка воздействия на явления действительности, стоящие за словом. В основе отношения к слову как к магической силе лежит неконвенциональная трактовка языкового знака (представление о том, что название является частью самого предмета). К проявлениям магической функции относятся табу, табуистические замены, заговоры, молитвы, клятвы и присяги, обожествление священных текстов (Мечковская 1996;Черепанова 1996).

Вера в магию слова в определенной степени сохранилась и у современного человека и проявляется не только в религиозном, но и в политическом дискурсе. Р. Барт, характеризуя политический язык как язык, который «вырабатывается непосредственно в ходе политического праксиса и в силу этого направлен скорее на производство, чем на отражение, отмечает что «устранение или возвеличивание слов обладает в нем едва ли не магической действенностью, с упразднением слова как бы упраздняется и референт – запрет на слово «дворянство» воспринимается как ликвидация самого дворянства» (Барт 1994: 526).

Следует иметь в виду, что языковая реальность может структурироваться двумя способами: тоталитарным и демократическим. На наш взгляд, именно тоталитарный политический дискурс по целому ряду параметров сближается с религиозным, в том числе и по фидеистическому отношению к слову. «Старшему поколению в нашей стране хорошо известен опыт произвольного изъятия из обращения целого ряда понятий, таких, например, как донос, сострадание, Бог, достоинство, доверие, честь и насаждения новых, типа коллективизация, враг народа, пролетарская культура, классовый подход, социалистический реализм» (Ключарев 1995: 215).

Из сохранившихся с древних времен проявлений магической функции языка наиболее значимыми в современном политическим дискурсе, по нашему мнению, являются табуистические замены или эвфемизмы. При этом нельзя не согласиться с мнением Н.Б. Мечковской о том, что наряду с магическим («инструментальным») отношением к слову, табу в современном обществе осложняется и другими целями, в частности, такими, как идеологический контроль и манипулирование массовым сознанием. Сознательный отказ от части соответствующего языка во времена резких идеологических сдвигов явился причиной массовых лексических замен, осуществленных в годы наиболее «крутых» в мировой истории революций – французской конца XVII в. и русской 1917 г. (Мечковская 1996: 134).

Проводя параллель между современными политическими системами и примитивным обществом, Э. Кассирер отмечает, что в тоталитарном государстве политические лидеры принимают на себя те функции, которые в первобытном обществе были возложены на колдунов и шаманов – избавление от социального зла и предсказание будущего. «Наши политики очень хорошо знают, что большие массы людей легче привести в действие с помощью силы воображения, чем применяя грубую физическую силу <...>. Политики стали чем-то вроде предсказателей судьбы, пророчество превратилось в существенный элемент новой техники управления. Они обещают самые невероятные и даже совершенно невозможные вещи, снова и снова сулят людям «золотой век» (Кассирер 1996: 206 – 208).

Еще один аспект сближения тоталитарного политического дискурса с религиозным заключается в восприятии политического лидера, вождя как божества, наделенного сверхъестественными возможностями и выдающимися качествами (мудростью, прозорливостью, дальновидностью, чувством справедливости) и в то же время недосягаемого для диалога. «Магические речевые акты имеют по сути своей двух адресатов – реального участника священнодействия, для которого слушание имеет значение соучастия в магии, и формального, сверхъестественного адресата, для которого бессмысленно характеризовать цель участия в общении. Между прочим, именно участие сверхъестественного адресата в речевом акте нередко беспокоит других участников, поскольку они не получают подтверждения наличия контакта: Он (господь Бог, Сталин или президент), кажется им, не знает о чем-то, происходящем на этом свете, а наши сообщения (молитвы, письма или послания) до Него не доходят, и потому от Него требуют чуда как выявления связи» (Супрун 1996: 32).

Многие исследователи отмечают роль ритуала в реализации магической функции языка: «Ловкое применение магического слова – это еще не все. Чтобы оно имело максимальный эффект, новое слово нужно подкрепить новыми ритуалами» (Кассирер 199: 206). Магическая функция (в противовес рациональному, осмысленному использованию языка) проявляется в пропаганде, насыщенной ритуальным действом, церемониальностью, флагами, плакатами, лозунгами, музыкой, парадами, постоянной демонстрацией власти (Bosmajian 1983: 17).

Итак, из общеязыковых функций наиболее актуальной для политического дискурса является регулятивная/побудительная (в частности, такие ее проявления, как запрет и воодушевление). Специфику референтной функции языка составляет ярко выраженная креативность языка политики, что позволяет говорить о смыкании в политическом дискурсе референтной и магической функций языка.

Функциональная специфика политического дискурса по отношению к другим видам дискурса проявляется в его базовой инструментальной функции (борьба за власть). Все основные функции политического дискурса, являющиеся аспектами проявления борьбы за власть, могут быть попарно сгруппированы в пять блоков, в рамках которых они связаны либо отношением противопоставления (1, 2), либо отношением логического следования (3, 4, 5):

1-й – интеграции и дифференциации групповых агентов политики;

2-й – агональности и гармонизации (конфликт и консенсус);

3-й – акциональной и информационной функций (осуществление политиками политических действий и информирование о них);

4-й – интерпретации и ориентация (создание «языковой реальности» поля политики и обеспечение существования в данной реальности);

5-й – контролирующей и побудительной функций (манипуляция сознанием и стимулирование действий электората).