3.3. Смысловая неопределенность

В политическом дискурсе наблюдается конфликт двух тенденций – к понятийной точности и к смысловой неопределенности. С одной стороны, язык политики – такой же профессиональный подъязык (language for special purposes, occupational variety), как, например, язык медиков, юристов, спортсменов, военных, и, будучи таковым, он должен стремиться к точности обозначения. Точность номинации отмечается как условие профессионализма политической коммуникации, в частности парламентской речи (Даниленко 1994). В то же время номинативная точность как свойство специального подъязыка в языке политики подавляется его прагматически обусловленной смысловой неопределенностью.

Утверждение о смысловой неопределенности (ambiguity, Ambiguität) языка политики стало уже общим местом в лингвистических трудах и политической публицистике (Pocock 1873; Green, 1987; Teichmann 1991 и др.). Необходимость эксплицитной интерпретации неопределенных выражений нередко стимулируется собственно политическими причинами. Интересный в этом отношении материал приводится в статье К. Тайхман, анализирующей дискуссию в ЦК КПФ и коммунистической прессе Франции, посвященную событиям путча 1991 г. в СССР (Teichmann 1991). В ходе этой дискуссии совершение речевого акта официального осуждения, фактически являющегося политическим действием, связывается с толкованием семантики оценочных лексем путч, государственный переворот, советские события, неприемлемый, непозволительный.

Смысловая неопределенность политического дискурса обусловлена рядом семантических и прагматические факторов.

Рассмотрим некоторые семантические факторы, выделяемые в работах В. Дикмана и В. Бергсдорфа (Dieckmann 1969; Bergsdorf 1987):

1. 1. Абстрактность и широта значения. Политики часто пренебрегают уточняющими определениями, которых требуют слова с абстрактным значением (например, демократия вместо репрезентативно-парламентская демократия). Слова широкой семантики типа процесс, явление, миссия и др., вследствие своей референциальной неопределенности, допускают широкий «разброс» в интерпретациях.

2. 2. Сложность значения, обусловленная сложностью самого денотата. Многие единицы политического языка обозначают комплексы идей, весьма отдаленных от непосредственного опыта человека; трудность понимания таких слов проистекает из сложности внеязыковой действительности, например, дефолт, импичмент.

3. Размытость семантических границ у слов градуальной семантики, в частности, отсутствие четких различий в обозначении политических ориентаций по шкале: реакционный – консервативный – либеральный – прогрессивный радикальный.

4. Относительность обозначения, т. е. зависимость выбора номинации от политической позиции говорящего: одна и та же платформа с позиций одного человека может быть названа реакционной, а с позиций другого – либеральной. Комментируя приведенное толкование относительности , следует подчеркнуть, что в политическом дискурсе «позиции одного человека» не существует, поскольку политические ценности всегда имеют групповой характер: «В политическом дискурсе важна не столько точность, сколько общность оценок с позиций группы» (Edelman 1964: 115). Данное высказывание М. Эдельмана не только подтверждает положение о групповом характере политических оценок, но и подчеркивает особую значимость аффективно-оценочной составляющей, нередко подавляющей собственно информационную сторону политической коммуникации, что тоже выступает как фактор ее смысловой неопределенности.

Относительность обозначения коррелирует с понятием идеологической полисемии, под которой понимается использование одних и тех же слов представителями разных идеологий для обозначения разных понятий (Bachem 1979: 56). Идеологическая полисемия является следствием возникновения групповых коннотаций, выражающих интерпретацию политической реальности с позиций той или иной социальной группы (типичные примеры: демократия, свобода, солидарность, социализм, либерал, консерватор, реакционный, прогрессивный и пр.). Суть идеологической коннотации заключается в закреплении в качестве компонента смысловой структурой слова одного из звеньев базовой семантической оппозиции политического дискурса – «свой –чужой», или, по К. Шмитту, «друг – враг» (Шмитт 1992). Идеологические коннотации неизбежно сопровождаются достаточно прозрачными оценочными импликациями «свой (друг)  хороший, чужой (враг)  плохой».

К. Шмитт подчеркивает зависимость идеологических коннотаций от существования политических оппозиций в обществе: «Все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл; они предполагают конкретную противоположность, привязаны к конкретной ситуации, последнее следствие которой есть разделение на группы «друг/враг», и они становятся пустой и призрачной абстракцией, если эта ситуация исчезает. Такие слова, как государство, республика, общество, класс, суверенитет, правовое государство, абсолютизм, диктатура, план и т.д., непонятны, если неизвестно, кто in concreto должен быть поражен, побежден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова» (Шмитт 1992: 42).

Идеологическая полисемия, по мнению Р. Бахема, является вполне естественной, неотъемлемой чертой открытого плюралистического общества. Эта мысль перекликается с точкой зрения В. Бергсдорфа, который противопоставляет неопределенность основных терминов языка политики в демократических государствах и языковую узурпацию тоталитарных идеологий (Bergsdorf 1978).

Говоря о прагматических факторах неопределенности политического языка, необходимо рассмотреть причины, заставляющие политиков стремиться не к снятию, а к сохранению неопределенности понятийного содержания знаков:

1. Ведущая роль прескриптивно-побудительной и воздействующей функции в иерархии функций политического языка. «Суть политической борьбы состоит в борьбе за присвоение языковых символов, за право определять (и тем самым контролировать) их содержание. Конечной целью политика является не столько уточнение понятийного содержания ключевых терминов, сколько провоцирование желаемой реакции адресата» (Green 1987: 2).

2. Манипулятивность политического дискурса. Неопределенность выступает как важнейший инструмент манипулирования и лежит в основе следующих стратегий: а) вуалирования, затушевывания нежелательной информации, что позволяет приглушить, сделать менее очевидными неприятные факты; б) мистификации, сокрытия истины (сознательное введение в заблуждение); в) анонимности, деперсонализации, как прием снятия ответственности.

3. Стремление спасти лицо. Благодаря использованию очень абстрактных, или слишком неопределенных выражений говорящему легче скрыть свое невежество (незнание, неинформированность) и легче при необходимости впоследствии отрицать сказанное. «Политики должны все время быть настороже, чтобы не дать противнику возможности воспользоваться их слабостью – какими-либо промахами, допущенными в речи. Не допустить этого можно, лишь прибегая к языку, который может быть непрозрачным, неконкретным или пустым. Того, кто ничего не сказал, невозможно обвинить во лжи» (Crystal 1995:378).

4. Потребность избегать конфликтности в общении. Неопределенность выступает как средство преодоления коммуникативных затруднений, позволяющее говорящему избегать крайностей, занимать умеренную, нейтральную позицию при обсуждении спорных вопросов и тем самым способствует сглаживанию противоречий между коммуникантами. «Для говорящего может быть важнее пожертвовать ясностью понимания ради усиления доверия и завоевания симпатий адресата» (Hamilton, Mineo 1998: 6). Намеренное использование неточного языка как коммуникативная стратегия связано также с проявлением осторожности. В политике, как известно, одно непродуманно сказанное или неверно истолкованное слово может спровоцировать серьезный конфликт.

5. Стремление избежать контроля за своими действиями. «Использование многозначных, неопределенных понятий – эффективный прием, которым пользуются опытные политики и спичрайтеры. Контекстуальная неопределенность понятий, использованных в текстах политических программ, затрудняет в последующем эффективный контроль за выполнением взятых обязательств и позволяет успешнее «лавировать», подчиняя свои действия моральным нормам ситуативной этики» (Ключарев 1995: 214).

В качестве семиотического механизма различных проявлений смысловой неопределенности выступает феномен неточной референции. Е.В. Клюев выделяет следующие разновидности референциальной девиации, приводящие к неточно референцированным коммуникативным актам:

слово соотносится с чрезмерно широким кругом референтов;

с абстрактным референтом;

с референтом, по-разному трактуемым;

с неизвестным референтом;

с «чужим» референтом;

с несуществующим референтом (Клюев 1996: 215).

Нетрудно заметить, что первые три вида референциальной девиации корелируют с уже упомянутыми выше семантическими факторами смысловой неопределенности.

Направленность на несуществующий или «чужой» референт порождает фантомность знака, а соотнесенность с неизвестным референтом создает его эзотеричность. Эти свойства политического дискурса станут предметом обсуждения в последующих разделах.

3. 4. Фантомность

Социологи отмечают фантомность как состояние политического сознания. Современное пространство политических значений складывается из фантомов значений, не имеющих никаких «означаемых», не укорененных ни в какой реальности, кроме их собственной – мира самореферентных знаков (Baudrillard 1981).

Для «самореферентных знаков», т.е. слов, в значении которых отсутствует денотативный компонент (отсутствует реальный предмет обозначения), Б.Ю. Норман предложил термин «лексические фантомы». К лексическим фантомам относятся обозначения вымышленных существ в фольклоре и литературе (мифологические и литературные фантомы), терминологическое закрепление ошибочных научных концепций (концептуальные фантомы) и, наконец, идеологические фантомы, в которых отрыв слова от денотата обусловлен идеологической деятельностью человека, разработкой той или иной социальной утопии, поддерживанием определенных социальных иллюзий (Норман 1994: 53).

Б.Ю. Норман отмечает, что «социализм в СССР, который 70 лет строился (и «был построен»), в значительной мере был социализмом на бумаге. Он обслуживался огромным количеством слов-призраков, за которыми в реальной жизни ничего не стояло (либо стояла их полная противоположность), например: слуги народа, равенство, социальная справедливость, остров Свободы, союз нерушимый республик свободных» (Норман 1994: 56). Подобного рода проявления двоемыслия в духе оруэлловского «новояза» (Мир есть война) являются крайним случаем эксплуатации политических фантомов, который можно охарактеризовать как политическая энантиосемия. В качестве примеров таковой можно также привести употребление номинации борьба за мир на фоне жесточайшей гонки вооружений, использование термина ускорение – в период глубочайшего упадка народного хозяйства; бесконечное повторение заклинания об экономических реформах, не соотнесенное ни с какой более или менее внятной программой действий правительства.

В приводимых ниже рассуждениях социолога Ю.Л. Качанова обращают на себя внимание следующие моменты, связанные с фантомами политического дискурса: а) неудовлетворенность их расплывчатой семантизацией рождает потребность в постоянном определении и толковании таких номинаций; б) фантомная языковая реальность неизбежно превращается в реальность политическую: «...множественность интерпретаций, игра со значениями, которые ничего не означают, приводят к тому, что «новая реальность» самореферентных значений, поддерживаемых властью, все увереннее цензурирует нашу политическую повседневность. Например, что такое «ваучер»? Именной приватизационный чек? Но позвольте, если он именной, то почему Президент своим указом разрешил покупать и продавать ваучеры? А что такое приватизация? Комплекс мероприятий, имеющий своей целью замену неэффективного собственника эффективным? Но почему же приватизируются в первую очередь рентабельные, а не убыточные предприятия?» (Качанов 1994: 88).

Тенденция к созданию лексических фантомов в языке политически в большей степени характерна для тоталитарного дискурса, для семиотики империи, которая нуждается в фантомах в целях самосохранения. «Имперская склонность к возвеличиванию себя, к гигантомании, обрекает империю на порождение фиктивных кодов. Они есть и поддерживаются аппаратом подавления. Они активно поддерживаются аппаратом восхваления» (Почепцов 1998: 77).

Фантомность денотатов политического дискурса объясняется спецификой истинностного аспекта политических суждений. Сошлемся на мнение Ю.Л. Качанова: «Сила политического суждения обусловлена только его мобилизующим действием. В этом заключается кардинальное отличие поля политики от поля науки, где сила суждения измеряется степенью его соответствия истине. <...> Политическое суждение – предложение, программное требование, предсказание – не может быть верифицировано, подтверждено или опровергнуто политически. Оно правдиво в той мере, в какой высказывающий его агент или группа может осуществить его» (Качанов 1994: 129 – 131).

Сказанное еще раз подтверждает тезис об особой значимости креативной и магической функций языка в политическом дискурсе. Фантомность денотатов порождает мифологемы в знаковом пространстве политического дискурса, а также обусловливает существование специфической категории прогностичности, связанной с интерпретацией содержания политических высказываний.

3. 5. Фидеистичность

Фидеистичность или фидеистическое отношение к слову является проявлением магической функции языка (Мечковская 1998), она обусловлена такой характеристикой политического дискурса, как иррациональность, опора на подсознание. По наблюдениям психиатров, «сферы политики и религии для большинства из нас гораздо менее подвержены рациональным процессам, нежели любые другие участки систем ценностей и убеждений, находящихся под контролем сознания» (Wahl 1959: 263).

Фидеистичность непосредственно связана с фантомностью. Одной из причин фантомности политической коммуникации является опосредованный характер политического опыта большинства людей: получая информацию о политической действительности через групповую и массовую коммуникацию, они принимают за реальность политические фантазии, творимые и передаваемые коммуникативными посредниками – политиками и журналистами. Под фантазией в данном случае, понимается «правдоподобная картина мира, полученная в результате того, что опосредованно отраженный опыт интерпретируется в качестве действительного положения вещей, при этом субъект интерпретации безусловно верит в подлинность этой реальности и не допускает мысли о возможности ее верификации, постольку данная фантазия соответствует его установкам и ожиданиям» (Nimmo, Comb 1983: 8). В этом определении для нас принципиально важным является то, что фидеистичность выступает как условие существования политического фантома.

Оперируя с фантомными денотатами, политический дискурс флуктуирует между полюсами абсолютной веры и полного безверия. Не случайно апелляция к вере и доверию – характерный прием агитационных текстов (Если вы уже никому не верите - голосуйте за тех, у кого слово не расходится с делом), а выражение скепсиса и опровержение мифов – распространенная стратегия разоблачительных текстов о политических оппонентах. Не случайно вербальное выражение доверия/недоверия составляет суть одного из специфических для политического дискурса типов речевых актов – политических перформативов.

Фидеистичность и фантомность знаков политического дискурса тесно связаны с его таким свойством, как смысловая неопределенностью.

Благодаря тому, что политические термины не имеют четкого, фиксированного значения, политики постоянно пытаются наделить их выгодными для себя коннотациями. При этом они не просто приписывают конкретные определения абстрактным понятиям, они обращаются с самими понятиями так, как если бы те имели материальное существование (Green 1987). По мнению Д. Грина, «явление овеществления (reification) – приписывания абстракциям свойств материальных объектов – выполняет в политике специфическую функцию: люди привыкают воспринимать абстрактные понятия типа либерализм и консерватизм как нечто, реально существующее и потому подлежащее «правильному» определению». В этом случае чрезвычайную важность приобретает вопрос о том, кто контролирует толкование политических терминов. Политики соревнуются за то, чтобы овеществление проходило с их позиций, чтобы иметь возможность формировать общепринятые значения этих терминов, и тем самым влиять на формирование категорий политического сознания» (Green 1987: 3).

Итак, связь между категориями неопределенности, фантомности и фидеистичности можно сформулировать следующим образом: в аспекте отражения фантомный денотат порождает нечеткий (неопределенный, абстрактный) сигнификат, а в аспекте референции и интерпретации фидеистическое отношение к знаку позволяет конкретизировать его в «нужном» направлении.

Убеждение в политическом дискурсе связывается преимущественно с воздействием на эмоции и подсознание, а не на разум, логическое мышление. Особенно это характерно для общения политиков с населением, где суггестивный момент преобладает над рациональным, а успех коммуникации основан прежде всего на завоевании симпатии и доверия адресата. «Именно вера – основа риторических манипуляций с людьми» (Михальская 1996: 150).